Kitabı oku: «Денарий кесаря», sayfa 4

– Центурион и восемь солдат. В полном вооружении, верхом. С ними еще какой-то старик, по одежде – вольноотпущенник. Видно, что они долго скакали. Уставшие, одежда в грязи.

– Преторианцы на лошадях, – усмехнулся отец. – Неделя пути… Этот контуберний не скоро сможет маршировать по римским улицам. Построй во дворе свободных солдат! – велел он Скавру. – В полном вооружении. Затем впусти гостей. Отведите их лошадей в конюшню, гостям предложи умыться и вина с дороги. Затем препроводи сюда. Вели преторианцам оставить пилумы и щиты в казарме, а станут сопротивляться – окружи и отбери силой. Мечи пусть сохранят. Не хватало, чтобы они своими палками чаны с металлом перевернули, – пояснил он Скавру, но я сообразил, что вовсе не это соображение заставило отца отдать приказ. Скавр это тоже понял.

– Будет исполнено, префект! – улыбнулся он и убежал.

Отец подошел к шкафу и достал панцирь; короткий, из двух пластин, выкованных по форме тела – защитное вооружение префекта. Панцирь был позолочен и украшен бронзовыми медалями, полученными отцом в легионе. Я помог ему застегнуть ремни, затем быстро надел свою центурионскую лорику. Без медалей. Шлемы остались в шкафу. Мы накинули перевязи с мечами и встали у стола. На душе у меня стало тревожно. Я не помнил, чтоб мы встречали гостей при оружии.

Мы успели. Дверь распахнулась, и в зал стремительно вошел невысокий плотный центурион в кованом, как у отца, панцире. Лицо его было красным от гнева.

Публию Элию Сеяну, так звали гостя, было двадцать пять, то есть он был совсем молод для должности центуриона преторианцев – привилегированного, личного войска императора, служить в котором было великой честью даже для родовитых патрициев. Центурионами у преторианцев становились, как правило, люди заслуженные, но Публий был племянником самого Сеяна, поэтому обязательные для всех нормы не действовали. На госте был богатый плащ, забрызганный грязью, в грязи были его шерстяные штаны – «браки» и изящные сапоги из мягкой кожи. Ножны и рукоять меча Элия были украшены золотом, золотые узоры змеились и на грудной пластине панциря – слишком богатый наряд даже для преторианца. Ступал центурион не слишком уверенно, широко расставляя ноги – отец был прав, говоря о последствиях скачки пехоты на лошадях. Легионеров учат ездить верхом, но делать им это приходится редко. Особенно изнеженным преторианцам…

Все это я разглядел и узнал потом. В тот миг я видел лишь перекошенное гневом лицо гостя и невольно потянулся к мечу. К счастью, преторианец не заметил моего движения.

– Почему не впустили моих солдат?! – вскричал гость с порога. – Кто смеет препятствовать посланцу консула?

В дверном проеме я заметил мелькнувшую голову Скавра и сообразил: центурион истолковал веление префекта по-своему.

– Откуда мне знать, кто ты? – спокойно ответил отец. – Это монетный двор Рима, его строго охраняют. Посторонний может войти сюда лишь с моего разрешения или по велению римского консула. Так приказал мне сам Август, а сын его, Тиберий, этого повеления не отменял.

– Я… – начал было гость, но потом молча достал из сумки на боку свиток в красном кожаном футляре и протянул отцу.

Отец молча развернул пергамент. Я глянул через его плечо. Это был указ об оказании всякого содействия посланнику консула Рима, Публию Элию Сеяну. Указ скрепляла печать консула.

– Чем могу помочь? – спросил отец, возвращая свиток Элию.

– Я хочу осмотреть монетный двор.

– Что именно?

– Все!

– Это займет много времени.

– Я не тороплюсь.

– Тогда идем!

– Вели позвать моих солдат! – сердито сказал Элий.

– Зачем они тебе?

Элий замялся.

– Если ты опасаешься за свою жизнь, то напрасно, – невозмутимо сказал отец. – Монетный двор охраняется, никто не посмеет причинить вред посланцу консула. Если ты просто хочешь, чтоб тебя сопровождали, – продолжил отец, увидев, как преторианец изменился в лице при первых его словах, – то лучше не делать этого. Здесь не улицы Рима; там, куда мы пойдем, тесно, шумно и грязно. Посторонний может нечаянно опрокинуть на себя котел с расплавленным серебром или горячие заготовки. Я не хочу, чтобы в моем дворе пострадал преторианец. Втроем мы сумеем этого избежать, но если нас будет десять…

– Он пойдет с нами! – перебил его Элий.

Только сейчас я заметил человека, скромно стоявшего за спиной преторианца. Он был одет как вольноотпущенник (каковым и являлся), на вид ему было не меньше пятидесяти. Отец пожал плечами, и мы спустились во двор.

Я много раз бывал внутри монетного двора, поэтому больше смотрел на гостей, чем на работников. Элий пожелал увидеть все, поэтому отец начал с резчиков. Пятеро их, склоняясь над каменными заготовками, сосредоточенно работали закаленными резцами, создавая формы для инструментов. Кожаной печатью, смоченной в туши, резчики наносили рисунок на камень, затем, очертив резцом контуры, начинали убирать лишнее с образа монеты. Сначала они работали грубым инструментом, затем брали в руки маленький, в завершение тщательно полировали изображение песком – крупным, а затем мелким, как пудра. Отец рассказывал это Элию, центурион важно кивал в ответ, скользя по сторонам равнодушным взглядом. Сопровождавший его вольноотпущенник (как мы узнали позже, его звали Юний) проявил куда более пристальный интерес. Проворно достав из сумки круглое шлифованное стекло, он стал рассматривать сквозь него готовые формы и не отошел от стола резчиков, пока не пересмотрел все. Такой же интерес он проявил в литейной, где каменные формы заливали горячей бронзой: снова внимательно осмотрел каждый отлитый чекан и даже едва не обжегся, протянув руку к горячим, только что извлеченным из форм, инструментам. Отец упредил его, плеснув на чеканы водой из ковша. Облако пара взмыло к потолку, Юний отшатнулся, но потом склонился в благодарном поклоне. По знаку отца раб окатил горячий инструмент водой из ведра, после чего Юний смог их осмотреть, не опасаясь обжечься.

– Почему вы используете бронзу, префект? – спросил вольноотпущенник, закончив осмотр. – На сенатском дворе чеканы железные.

– Бронзу легче обрабатывать, – пояснил отец, – ведь отливки приходится чистить и полировать. С железом это труднее, к тому же при литье железом получается много негодных чеканов. На сенатском дворе чеканят монеты из меди и бронзы – эти металлы твердые, и там железо необходимо. У нас серебро и золото, они мягкие.

Юний остался удовлетворен ответом, и мы двинулись дальше. К моему удивлению, вольноотпущенник остался равнодушным к отливке заготовок для монет, хотя, на мой взгляд, это было самое интересное. Вдоль стены литейной стояли большие закопченные печи, у которых суетились полуголые рабы, раздувая меха. Вот литейщики сдвинули заслонку и выхватили щипцами на двух длинных ручках чан с жидким металлом. Быстро отнесли его в угол к заранее приготовленным формам и стали разливать брызжущее искрами горячее серебро. Вот еще одна печь пыхнула жаром, затем следующая. Вокруг было дымно, жарко, пахло горько и кисло, литейщики сновали вокруг, как подручные в Тартаре. Центурион засмотрелся. Увлекшись, он подошел слишком близко, и литейщики, бежавшие к формам, едва не столкнулись с гостем. Жидкий метал колыхнулся в чане, выбросив сноп горячих капель. Если б отец не дернул гостя за руку, его окатило бы с головы до ног. Элий опасливо отошел в сторону, подбежавший раб быстро смахнул метелкой брызги серебра в совок и высыпал в чан для переплавки.

– Теперь понимаешь, центурион, почему я не пустил сюда преторианцев? – прокричал отец сквозь шум. – Я не смогу усмотреть за контубернием, и кого-нибудь из солдат непременно обожгли бы.

Элий в ответ надулся, но спорить не стал. Отец жестом пригласил его следовать дальше.

Когда-то литейную и место чеканки разделяла стена, но отец приказал снести ее. Прежде отлитые заготовки остывали, а перед чеканкой их грели заново. Это требовало много угля, и отец приказал подавать горячие заготовки прямо из литейной. Это требовало искусного сочетания труда многих, но у нас работали опытные люди… Новшество прижилось. Угля монетный двор стал потреблять меньше, на чем и пытался нажиться управляющий хозяйством.

В чеканной стоял грохот. Рабы подносили кузнецам горячие заготовки в маленьких железных корзиночках, затем выхватывали их по одной щипцами и клали на чекан. Кузнец приставлял сверху второй, быстро, с короткого размаха, бил молотом и стряхивал готовую монету в большую медную чашу. Раб тут же подавал следующую заготовку. Когда заготовки кончались, кузнец бросал нагревшиеся чеканы в воду и взамен брал остывшие. Тем временем подносчик подавал новую порцию заготовок… Со стороны казалось, что кузнецы словно играют своими молотами, но я знал, сколько умения нужно для точного удара. Чуть сильнее – заготовка раздавится, края монеты загнутся вверх, чуть слабее – не оттиснется рисунок. Стоит руке кузнеца дрогнуть, и отпечаток не впишется в серебряный кружок, съедет вбок. Все испорченные монеты отправятся в литейную, и императорский фиск понесет убыток на угаре серебра.

Некоторое время Элий завороженно смотрел, как только что отчеканенные монеты сыплются в чаши.

– Здесь работают рабы или вольноотпущенники? – спросил отца.

– И те, и другие. Рабы подносят, убирают, раздувают меха. Резчики, литейщики и кузнецы – вольноотпущенники.

– Им много платят?

– Двадцать денариев в месяц.

– Больше, чем легионеру!

– Легионеров у Рима много, умелого резчика или кузнеца найти труднее.

– Раб обошелся бы дешевле.

– Возможно, в Риме можно купить кузнеца или резчика, но здесь Галлия, центурион! На невольничьем рынке продают германцев или фризов, взятых в бою, они умеют только драться и пить пиво, резчика из такого не сделаешь. Германцы не годны даже на подноску угля или раздувание мехов: здесь они задыхаются, начинают тосковать по своим лесам, поэтому мрут или бегут. Все наши рабы родились или выросли в Галлии. Хозяева и родители научили их подчиняться, они спокойны и терпеливы. К тому же их сытно кормят, тепло одевают и дают немного денег, чтоб они могли купить себе вина или женщину. Рабы знают: через двадцать лет они получат свободу. Если, конечно, будут хорошо работать и не воровать.

– Не расточительно ли отпускать их?

– После двадцати лет на монетном дворе от раба мало проку. Многие получают увечья или умирают раньше этого срока. Если б законы Августа позволяли, я отпускал бы их через пятнадцать лет. У меня сейчас с десяток уже не годных рабов, которых нужно кормить…

Пока отец с Элием разговаривали, вольноотпущенник Юний проворно инспектировал только что отчеканенные монеты. В этот раз он был осторожнее: перед тем как коснуться монеты, плевал на нее и брал в руки только остывшие. Закончив, он подошел к центуриону.

– Теперь мы осмотрим хранилище! – сказал центурион. Отец молча кивнул.

У хранилища стояла стража – четверо ауксилариев; после того, как отец открыл замок, они стали подносить Юнию тяжелые кожаные мешки с денариями. Отец сам срывал печати, Юний горстью зачерпывал новенькие денарии и рассматривал их через свое стекло, по одному бросая обратно в мешок. После чего отец заново его запечатывал. Вольноотпущенник не пропустил ни одного мешка, и к концу осмотра устали все: Юний, ауксиларии, отец и даже центурион, который ничего не делал, а только внимательно следил за всеми.

– Мы закончили! – объявил Элий, после того как Юний, ссыпав денарии в последний мешок, выпрямился и отрицательно покачал головой в ответ на взгляд преторианца.

– Поднимемся ко мне! – предложил отец, и центурион охотно согласился.

Пока мы ходили по двору, рабы не теряли время: стол в триклинии был уставлен блюдами с вареным и копченым мясом, хлебом, фруктами и кувшинами с вином. В погребах префекта нашлись виноград, яблоки и мандарины. Были здесь изюм, маслины, смоквы и многое другое. Рабы поставили у стола селлы с мягкими кожаными сиденьями и два биселлия для отца и Элия. Рабы помогли нам снять доспехи и подали чаши для умывания. Все мы здорово проголодались, поэтому некоторое время молча ели, запивая кушанья сладким галльским вином. Виноград в Галлии стали возделывать совсем недавно, но местные вина уже славились. Многие считали, что они лучше италийских, даже знаменитого фалернского. Когда гости насытились, рабы по знаку отца унесли кушанья, оставив только фрукты и вино. Отец сам наполнил чашу Элия, затем свою и, отплеснув по обычаю на пол, пожелал здоровья консулам Рима. Гость поддержал.

– Теперь, когда мы сыты, а ты увидел, что хотел, – начал отец, глядя на центуриона, – можешь сказать, что искал?

– Покажи ему! – велел Элий вольноотпущеннику.

Юний встал и положил перед префектом монету. Я не удержался и скользнул за спину отца. Это был серебряный денарий – обычный, какие мы совсем недавно видели в хранилище. Отец недоуменно повертел денарий в пальцах, затем подкинул его на ладони, проверяя вес.

– Принеси лидский камень! – велел мне.

– Не стоит, префект! – упредил меня Юний. – Серебра в этом денарии больше, чем в обычном. Чистый металл, без примеси.

– Тогда в чем дело?

– Смотри внимательней, префект!

Юний протянул отцу свое стекло, и я вновь наклонился над отцовским плечом. Выпуклое стекло увеличивало рисунок, и я отчетливо видел буквы «TI. CAESAR DIVI AVG. F. AVGVSTVS» вокруг профиля императора, означавшие «Тиберий Цезарь, сын Божественного Августа, Август». На оборотной стороне денария вокруг женской фигуры на стуле (мать Тиберия Ливия в образе богини) надпись покороче: «PONTIF. MAXIM.», «великий понтифик». Отец еще раз повернул монету, и я вдруг ощутил, как напряглась его спина. Следом и меня прошиб холодный пот: вместо уродливого профиля Тиберия на монете был выбит облик неизвестного молодого человека в лавровом венке.

– По ошибке? – хрипло спросил отец.

– В твоем дворе проверяют монеты, прежде чем наполнять ими мешки? – ответил Юний вопросом.

– Два вольноотпущенника заняты только этим.

– Значит, пропустить не могли. Странная монета, не правда ли? Надпись Тиберия, а вот лицо…

– Эту монету сделали умышленно! – торжественно сказал Элий. – Те, кто хотел оскорбить великого Тиберия.

– Известно, чей это профиль?

– Некоторые полагают: Гай Юлий Цезарь, сын Германика и внук Тиберия, – тихо сказал Юний.

– Он же ребенок!

– Не совсем так. Семнадцать лет. Достаточно, чтоб стать знаменем в руках заговорщиков.

– Надо его допросить!

– Юный Гай находится под строгим присмотром! – вмешался Элий. – Дядя исключает его участие в заговоре. Кто-то воспользовался им для своих гнусных намерений!

– Возможно, шутка? – задумчиво сказал отец. – Одна монета…

– В наших руках более сотни таких денариев, – покачал головой Юний. – Все новенькие, недавно отбитые. Их чеканили не фальшивомонетчики на постоялом дворе. Глянь внимательней: оттиск ровный, гладкий, все буквы четкие. Работали умелый резчик и опытный кузнец – люди, знающие монетное дело.

– Не с моего двора! – сердито сказал отец, возвращая денарий.

– Знаю! – спокойно ответил Юний. – Видишь ли, префект, мы бросили эти странные денарии в прозрачный уксус, и тот порыжел – монеты били на железных чеканах. Ты работаешь с бронзой, а твои литейщики никогда не имели дела с железом – я успел их расспросить. Я десять лет управлял хозяйством монетного двора в Риме и хорошо знаю, как делают железные чеканы; в твоем дворе нет ничего, что говорило бы о железе.

– Денарии чеканят не только в Лугдунуме, – заметил отец.

– Еще в Испании и Африке, – подтвердил Элий. – Туда тоже направлены посланцы консула. Где бы ни таился враг Рима, его обязательно найдут.

– Враг?

– Ты живешь в Лугдунумской Галлии и многого не знаешь, – снисходительно сказал Элий. – У вас здесь спокойно. А в Риме уже много лет враги народа таят злобу и плетут заговоры против сына божественного Августа. На Тиберия много раз покушались, только стараниями моего дяди, консула Луция Элия Сеяна (да хранят его боги!), Цезарь жив. Дядя казнил сотни заговорщиков, но они не унимаются. Сейчас вот придумали эти монеты… Они жаждут создать возмущение в народе и придумали ловко. Пустить слух, что Тиберий стар, его пора сменить, и подкрепить этот слух фальшивыми денариями. Люди каждый день берут деньги в руки, и чем больше будет в ходу этих монет, тем чаще они станут задумываться. Мы должны пресечь это в зародыше! Решительно и жестоко, чтобы враг надолго запомнил!

Глаза центуриона блеснули. За столом воцарилось молчание, и первым нарушил его Элий.

– Благодарю за угощение, префект, – сказал он, вставая. – Подозрение с тебя снято, но ты поедешь со мной в Рим. Так нужно! – ответил он на немой вопрос отца. – Консул хочет тебя видеть, велел не медлить. Отправляемся прямо сейчас!

– Твои солдаты и кони устали, – хрипло сказал отец, вставая. – Будьте моими гостями! Мы отправимся на рассвете. Я велю заложить две крепкие и быстрые повозки, мы отвезем в Рим все готовые денарии, дабы консул лично мог убедиться в моей невиновности. Припасы в дороге тоже не помешают. В повозках смогут ехать те, кто обессилел или заболел. Дай мне возможность распорядиться, в Лугдунум я вернусь не скоро.

Элий нерешительно посмотрел на Юния, и тот кивнул. Меня удивил этот совет с вольноотпущенником, как и то, что Элий усадил его за один стол с нами. Позже я узнал, что Юний – важный человек в императорской канцелярии и советчик Сеяна. К счастью для нас всех, вольноотпущенник был стар и не горел рвением, как молодой центурион. Он устал и не хотел вновь трястись в седле – упоминание о повозках подвигло его согласиться. Повозки спасли нам жизнь, но это будет позже, а в тот вечер согласие Юния дало отцу возможность собраться без спешки, а мне – попрощаться с рабынями. Весь вечер рабы суетились, собирая нас в дорогу, а отец сходил в храм Юпитера и принес жертву на алтаре Августа. Покойного императора обожествил сенат, и отец обратился за помощью к тому, кто некогда возвысил его.

Ранним утром, не выспавшийся, я забрался на испанского жеребца и у ворот оглянулся на домашних, высыпавших на ступени мраморной лестницы – провожать. Здесь были сестры, их мужья, рабы и вольноотпущенники. Я искал среди десятков лиц своих милых рабынь – кивнуть напоследок, поэтому так и не бросил взгляд на дом, в котором родился и вырос. А сделать это следовало: я видел его в последний раз.

4

Пирамиды и дворцы, возведенные египтянами в эпоху фараонов, выглядят величественно. Храмы Греции изящны и нарядны. Римляне строят много и быстро, но их здания меньше египетских и проще греческих. Римляне превзошли своих учителей в другом: никто в мире не сравнится с ними в умении прокладывать дороги. Мне пришлось путешествовать по Виа Аппия, самой старой римской дороге; ей уже более трехсот лет, но выглядит она так, будто проложена вчера. Легионы завоевали Риму мир, но удержал он его благодаря дорогам. Многим не нравится римское владычество, но когда по каменным плитам новых дорог грохочут подбитые железом калиги легионеров, даже бесстрашные бунтовщики задумываются…

В период гражданских войн римские дороги пришли в запустение; Август отремонтировал их. Он не только искоренил многочисленных разбойников, безжалостно грабивших и убивавших путников, но и создал императорскую почту, снабдив дорогу станциями с конюшнями для сменных лошадей, хранилищами фуража, гостиницами и харчевнями. Центурион Элий добрался из Рима в Лугдунум за семь дней. Если б он отправился в это путешествие во времена республики, то потратил бы месяц.

Ранним утром мы оставили Лугдунум, а к полудню были уже в двадцати милях к востоку. Два преторианца с большой охотой вызвались управлять нашими повозками: ездить верхом им нравилось меньше. В одну из повозок забрался Юний, туда же солдаты сложили свои пожитки, щиты и пилумы, а мы с отцом – дорожные припасы: одежду, оружие, хлеб, вяленое мясо, сыр и кожаные бутыли с вином. Вдоль дороги хватало харчевен, но отец мой был человеком запасливым. Он даже прихватил лук и кожаный мешок стрел, как будто в дороге нас ждала охота. Отец, как многие римляне, плохо стрелял из лука, но один из ауксилариев нашей когорты, родом с Балеарских островов, научил меня сбивать птиц на лету. Наша повозка оказалась загруженной до верха, и Юнию пришлось устраиваться на узлах и свертках. Он не роптал. Скоро все поняли, почему. Когда мы после долгого пути остановились у харчевни пообедать, вольноотпущенник неуклюже выбрался из повозки и, пошатываясь, побрел к отхожему месту. Поначалу я решил, что он отсидел ноги, но потом учуял запах… Зря отец взял в дорогу столько вина!

Вторая повозка была гружена мешками с денариями – отец не позволил класть в нее что-либо еще. На монетном дворе кожаный тент повозки стянули льняной веревкой сквозь бронзовые кольца на бортах, концы веревки опечатали; теперь открыть повозку предстояло императорскому фиску в Риме.

Мы с отцом ехали на конях преторианцев, а лошадь Юния вел на поводу один из солдат. Центурион, один из преторианцев и мы с отцом скакали впереди колонны, далее следовали повозки, за ними – остальные солдаты. Так решил центурион, и отец не стал ему перечить. После того, как Лугдунум остался за нашими спинами, отец ехал, опустив голову. Я видел, что ему не по себе, но не стал выяснять причину. Понимал: не скажет.

Стоял ясный день, солнце подсушило грязь, скапливавшуюся на участках, где мощеную дорогу пересекали грунтовые, поэтому к станции, где предстояло менять лошадей, мы подъехали чистыми. Элий спешил, поэтому мы не остановились ночевать на станции, а проскакали еще десять миль (от скуки я считал мильные столбы), и уже в сумерках въехали во двор небольшой гостиницы. Хозяин ее, немолодой галл с плутоватой рожей, увидев военную форму и богатые панцири отца и Элия, засуетился. Скоро мы сидели за большим столом триклиния. Отец проследил, чтобы у повозок выставили охрану, и только потом присоединился к нам.

Слуги подали блюда с тушеной козлятиной, вареными овощами, свежий хлеб и простые медные чаши. Вино отец велел принести свое. Мы сели ужинать. Все были голодны, но Юний вскоре встал и поднялся наверх, где размещались спальни. Вольноотпущенник почти не ел и за столом клевал носом – не столько от усталости, сколько от выпитого. Когда преторианцы насытились, Элий поднял взгляд на того, что сидел напротив.

– Смени Гая и Авла! Пусть поедят.

– Пошли двоих, центурион! – вмешался отец.

– Хватит одного!

– Двоих!

– Это мои солдаты, префект! – вспылил Элий.

– А груз принадлежит императору! Ты обязан его охранять, как должно!

– Боишься за свои денарии? – ухмыльнулся Элий.

– Будь осторожен, центурион! – сказал отец по-гречески. – Здесь много посторонних ушей.

Я не сразу сообразил, почему отец перешел на греческий язык. Понял позже: в Галлии на нем говорили только образованные римляне. Вряд ли хозяин гостиницы из галлов или его слуги знали греческий. Они и по латыни объяснялись коряво.

Элий в ответ на осторожное замечание отца рассмеялся.

– Кто посмеет напасть на преторианца? Это лучшие солдаты Рима, префект! Дни напролет они проводят в учениях, никто лучше не умеет обращаться с пилумом, мечом и щитом. Ты обратил внимание, какие они рослые? Один преторианец легко справится с десятком разбойников!

– Они воевали?

Центурион удивленно посмотрел на отца.

– Я верю, что у тебя умелые солдаты. Но я хочу знать: часто ли им приходится стоять лицом к врагу? Видеть летящие в них копья, отражать их, а затем ударить на врага в мечи и колоть, колоть, скользя по крови и кишкам – чужим и своим? Твои преторианцы видели, как гибнут их друзья, собирали на поле боя отрубленные руки и ноги, чтобы похоронить их вместе с тем, что осталось от товарищей? Хоть раз летела на них конница варваров? Знаешь, что это такое? Варвары вопят, гудят в рожки, бьют в медные тарелки. За сто шагов уже различимы дубины и мечи, которые они крутят над головой. За пятьдесят шагов тебя обдает запахом конского пота и мерзкой вонью их шкур. Кони хрипят, их морды в пене, и воины, которые стоят в первых рядах, в этот момент понимают, что обречены. Кто бы ни выиграл битву, но первые ряды сомнут, стопчут копытами, пробьют копьями или оглушат дубинами. Им не уцелеть. Знаешь, что чувствует обреченный солдат?

– Ты видел это? – хрипло спросил центурион.

– Много раз. Я до сих пор не понимаю, почему те, кто стояли впереди, не бежали. Ни разу. Это были лучшие солдаты из всех, каких мне приходилось видеть.

За столом установилась тишина. Преторианцы, забыв про еду и вино, смотрели на отца, и я понял, что никто из них не обиделся.

– Децим и Поступ! – велел центурион. – Смените стражу!

Двое солдат встали и вышли.

– Мы не виноваты, что император бережет преторианцев и держит их подле себя, – извиняющим тоном сказал Элий. – Поверь, я бы с охотой пошел в легион! Я даже просил дядю. Но он ответил, что я нужен в Риме…

– Выпьем! – предложил отец, наполняя чашу центуриона. – За души тех, кто погиб – чтоб им было легче в Тартаре! И за нас – чтоб мы присоединились к ним как можно позже! Прикончим это вино! Иначе это сделает Юний…

Преторианцы засмеялись и подняли чаши. Пришли сменившиеся Гай и Авл, скоро за столом стало шумно. Отец о чем-то тихо говорил с Элием, я сидел в отдалении и не мог слышать. Преторианцы не обращали на меня внимания, я тихонько встал и поднялся в комнату, отведенную нам с отцом.

Я устал и выпил вина, но сон не шел. Ложе было жестким и неудобным, к тому же слуга перестарался с жаровней – в комнате стояла духота. Но более всего не давали мне спать слова отца. Он учил меня владеть оружием, но не рассказывал о сражениях. Вернее, о том, что чувствовал, нападая на врага или отражая его удары. Рассказывали другие. Став префектом, отец пригласил в свою когорту бывших сослуживцев-галлов, в Лугдунуме они стали центурионами, опционами, возглавили конные турмы. За чашей вина в харчевне галлы любили вспоминать минувшее. Я отирался рядом, меня не гнали. Нередко захмелевший центурион усаживал меня на колени, гладил по голове и начинал: «Как-то мы с твоим отцом…» В разговор немедленно встревали другие, и начиналось бесконечное сбивчивое повествование о схватке с шайкой прорвавшихся на правый берег Рейна германцев или о походе в земли варваров. Ауксиларии перебивали друг друга, спорили, случалось – хватали друг друга за туники, но никто никогда не сказал плохого слова об отце. Его они обожали. И не только потому, что префект был щедр и добр. Главным мужским достоинством галлы почитают отвагу: Луций Корнелий Назон Руф, по единодушному мнению, был отважнее даже галлов. Центурионы красочно живописали мне, как отец бесстрашно врубался в толпу варваров, даже не оглянувшись, чтобы посмотреть, скачут ли следом галлы. Как, утратив в схватке щит и копье, сражался мечом, а коли тот ломался, то поднимал с земли германскую дубину и разил ею – еще ловчей, чем коротким гладиусом. Один удар префекта выбивал германца из седла, его копье с одного замаха пронзало щит и укрывшегося за ним врага, а меч Корнелия разрубал кованый шлем вместе с глупой германской башкой. Чем больше галлам подливали вина, тем грознее и бесстрашнее представал в их воспоминаниях мой отец. Мальчишки любят слушать про войну. Я жадно впитывал малейшие подробности отцовских подвигов. Много позже я узнал, что война совсем не такая, как в тех рассказах. Что в рукопашной люди приходят в неистовство. Они рычат, плюются, кусаются, разрывают противнику рот, выдавливают глаза, бьют кулаками или просто душат, забыв про оружие. Что это настолько страшно, что даже седые ветераны после боя плачут или бьются в судорогах и стараются поскорее забыть. Годы спустя, за чашей вина солдаты вспоминают иное; не многим хватает духа, чтобы поведать правду.

Но я был мальчишкой и радовался рассказам галлов, как нищий – серебряному денарию, найденному посреди улицы. Я гордился своим отцом и хотел походить на него. Вести в атаку конные турмы и пешие центурии, с ходу врубаться в строй врага, бить, колоть, рубить – так, чтоб мои солдаты смотрели на меня с восхищением, а после битвы благоговейно подносили венок, сплетенный из ветвей дуба. В мои годы отец служил в легионе, а я прозябал в городской когорте. Я стал центурионом, но что значили посеребренные лорика и поножи в сравнении с тревожной и опасной службой легионера! Я жаждал славы. В Лугдунуме у меня не было надежды: отец держал меня при себе, покинуть его самовольно я не мог: по римским законам отец волен распоряжаться жизнью сына как угодно, даже приговорить его к смерти. И вот теперь мы ехали в Рим…

Я не мог знать, зачем могущественный консул призвал отца. Дорогой у меня было время подумать, и я решил, что отцу хотят предложить должность в Риме. Центурион Элий рассказывал в префектуре и за ужином в нашем доме, как много патрициев поплатилось жизнью за участие в заговорах против Тиберия. В сенате образовалось много вакансий. Мой отец был сенатором, много лет преданно служил Риму, никогда не участвовал в заговорах; наконец, он был умен, честен и отважен. Кому, как не ему, занять вакантное место?! «Если отец станет заседать в сенате, – думал я, – что делать сыну?» Для магистрата я молод, но для военной службы – как раз. Дети сенаторов едут в легионы трибунами когорт. Конечно, шестнадцать лет – это маловато для трибуна, но я могу побыть центурионом. А через год-два…

Мечтания овладели мной. Я видел себя в золоченом панцире и шлеме с красным гребнем, ниспадающим на спину. Я не буду, как изнеженные дети римских сенаторов, отбывать обязанности трибуна в четырех стенах – попрошусь на самый тревожный участок. Походы, сражения… Рим услышит о молодом, отважном трибуне! Я вернусь в Рим с почетными венками и займу сенаторское кресло рядом с отцом. Он станет гордиться мной! Но я не останусь в Риме на всю жизнь. В положенный срок выдвину свою кандидатуру в легаты. Изнеженных римлян не посылают в легионы – ими командуют опытные воины. Я стану легатом, мой легион будет лучшим в империи! Из легатов прямая дорога в прокураторы или наместники провинции…

Сладкие мечтания кружили мне голову. Подумав, я решил, что прокуратором или наместником быть плохо. Канцелярия, свитки, бесчисленные просители… Лучше легатом. В твоем подчинении шесть тысяч легионеров, вспомогательные войска, строители, врачи, кузнецы, шорники. Стоит только велеть, и вся эта громада снимется и двинет на врага. «А если отца позвали, чтобы назначить легатом»? – внезапно подумалось мне. Я улыбнулся этой мысли, настолько предположение выглядело правдоподобным. Конечно, легатом! Рим держит двадцать восемь легионов в провинциях, и кому-то надо ими командовать! После смерти Августа Рим почти не воевал, опытные полководцы состарились или умерли, а новые не бывали в походах. Отец – опытный воин, прославленный в боях; пришло время, и о нем вспомнили. Но если отец станет легатом, то я неизбежно последую за ним в легион. Там все будет легче и проще…