Kitabı oku: «Сладкий привкус яда», sayfa 2
Моя нога сорвалась с зеркала – тончайшего натечного льда, залившего все зацепки на стене, но я даже не успел испугаться. Когда из-за гипоксии притупляется интеллект, страх тоже становится каким-то мягким и тянущимся, словно жвачка, на которую нечаянно садишься в метро. Несколько метров я летел вниз, потом упал в сугроб лицом вниз, и все вокруг потемнело.
Некоторое время я лежал неподвижно, ожидая продолжения полета в сольном исполнении или вместе с лавиной, а когда понял, что силы гравитации отказываются работать на меня, приподнял голову, сдвинул залепленные снегом очки на лоб и сразу увидел чуть правее и выше распластанную по полочке красную палатку, похожую на большую спящую черепаху.
Это был третий высотный лагерь. Вчера утром Родион вместе со Столешко вышли отсюда на седловину и час спустя перестали отвечать на позывные базы. Больше суток о судьбе двух альпинистов в базовом лагере никто ничего не знал. Конечно, кроме меня.
Глава третья
Красная палатка
Я не стал тратиться на то, чтобы подняться на ноги, и пополз к палатке на четвереньках, как уставший от пастбища баран в свою овчарню. Я разгребал перед собой снег и дрожал от холода, предвкушая чашку горячего кофе со сливками и медом, тепло газовой горелки, представлял, как насытившись и согревшись, надену на обмороженный фейс маску и стану дышать чистым кислородом, и мозги мои просветлеют, очистятся от галлюцинаций и панических мыслей.
Добравшись до полочки, я настолько изнемог, что ничком повалился на красный тент палатки и лежал так довольно долго, мысленно играя две роли, одна из которых приказывала немедленно подняться, а другая просила оставить в покое еще на пару минут.
Родион и Столешко вытащили концы распорок, чтобы палатка распласталась и стала менее подвластна ветру. Я совершал подвиг, загоняя распорки в свои гнезда и придавая "Сьерре" форму купола. Когда, наконец, палатка налилась объемом, я издал хриплый вопль победителя и ввалился через рукав-тамбур внутрь.
Пятизвездочный отель на берегу лазурного моря не ввел бы меня в такой экстаз, как это хлипкое, раскачивающееся из стороны в сторону жилище – единственное место на горе, защищенное от ветра и способное хранить тепло. Я стоял на четвереньках на клеенчатом полу и понимал, что человеческое счастье на самом деле заключается в отсутствии снега и льда вокруг себя, а все остальное – мелкие прибавки. Мои глаза еще не привыкли к сумеречному фону, которым было наполнено внутреннее пространство, я еще видел перед собой зеленых медуз, но уже слепо шарил руками по бугристому полу, отыскивая газовую горелку, пакеты с порошковым супом, сухофруктами, пластиковые баночки с медом, творожные шарики в шоколаде… Заледенелые перчатки со свистом скользили по полу, но не встречали препятствий. Я двигался по кругу и движения мои становились все более торопливыми. Наконец, я замер, стоя на коленях, и почти с ужасом посмотрел вокруг себя.
Палатка была пуста. В ней не было ни баллонов с кислородом, ни газовой горелки, ни продуктов, ни спальных мешков. Через рваную дыру в потолке, которую я только сейчас заметил, внутрь сыпался снег.
Я принялся обыскивать карманы, нашитые на боковые перегородки. Выворачивая их, я кидал на пол отработанные аккумуляторы, пустые газовые баллончики, обрывки бумаги. Лишь только в тамбурном отсеке, отделенном от жилой зоны, я нашел наполовину исписанную тетрадь и обернутую в полиэтилен дискету, на которую несколько дней назад записал файлы с портретами Столешко и Родиона.
От палатки тянуло сырым могильным холодом. Я полз сюда из последних сил, надеясь влить свежую жизненную струю в свой слабеющий организм, но надежда оказалась обманутой. Что произошло здесь сутки назад? Какая причина заставила Родиона и Столешко вынести неприкосновенный запас, который пополнялся здесь усилиями нескольких связок восходителей? Разве они не знали, что для нас с портером кислород и провиант станут вопросом жизни и смерти?
Мне хотелось плакать от отчаяния и боли, но не было сил выдавить из себя слезу. Затолкав тетрадь и дискету под свитер, я вылез из палатки через дыру и снял ее с себя, словно широкую юбку.
Надежду я похоронил под палаткой, куда на всякий случай заглянул, да еще и порылся в окружающих сугробах. Нет ничего! Вверху – черные камни, перемежеванные с языками льда и косыми застругами снега, внизу – бездонная пропасть, и все высечено хлестким ледяным ветром, отшлифовано снежной крошкой. Мгла наваливалась на крохотный мирок, доступный моему обозрению, становилась плотнее, и черные краски в ней набирали силу, вытесняя белый свет, словно мою жизнь.
Я сделал несколько шагов по полочке, и в том месте, где ее вылет сходил на нет, плавно срастаясь с отвесной стеной, выкопал из-под снега высотный люминисцентно-салатовый ботинок "Koflach" с выгравированным на носке вензелем Родиона "ОррО".
Спустить ботинок вниз я не смог бы ни за какие деньги. Я закинул его в палатку, выдернул растяжки и засыпал палатку снегом.
– Креспи, – прохрипел я в радиостанцию. – Я спускаюсь.
– Ты где?! – сквозь треск помех долетел голос американца.
– В третьем.
– Ну?! Что?! Где они?
– В палатке никаких следов. Нашел только ботинок Родиона и обрывок веревки.
Креспи понял, что я мысленно похоронил Родиона и Столешко. Он сразу переключился на того, кого еще можно было спасти – таков закон гор.
– Доктор просит, чтобы ты прихватил шприц-тюбик с глюкозой и атропином для Бадура… Слышишь меня?.. И кислород!
– Ну да, здесь целый кислородный склад… Если сможешь, вышли нам навстречу двойку. Я Бадура далеко не унесу. Дай бог самому доползти до него.
– Хорошо, через час выйду на связь!
Что было дальше – я помню смутно. Через час меня привел в сознание сигнал вызова, и я обнаружил себя на карнизе, где оставил Бадура. Портера не было. Я ползал по карнизу, смотрел в пропасть, звал его осипшим голосом, но никто не отзывался. Вместе с Бадуром пропал мой пуховик и рюкзак.
Стемнело. Аккумулятор, питающий лампочку на налобной повязке, быстро истощился. Я уже не чувствовал ни рук, ни ног и с безразличием воспринимал свои страдания. Я не хотел думать о том, что заставило Родиона и Столешко так бесчеловечно поступить со мной. Поджав ноги к животу и закрыв перчатками лицо, я лежал на краю карниза. Я знал, что умираю, но не испытывал ужаса от прощания с жизнью. Истощенному, обессилевшему человеку воспринимать смерть намного легче, чем цветущему и сильному.
Радиостанция смешно пищала мне в ухо, казалось, что внутри нее суетились какие-то говорящие жучки, скребли мохнатыми лапками по мембране и проводам, а я пытался что-то сказать в ответ, но сил хватало только на разбавленный тяжелым дыханием шепот.
– Стас! Ответь мне! Из второго лагеря к тебе вышла двойка! Они скоро подойдут! Держись! Еще немного…
Держаться было не за что, кроме как за свое лицо. Перчатки, которые я прижал ко рту, побелели от конденсата. Холод, захватив ноги и задницу, уже брал штурмом живот, стремясь проникнуть внутрь меня, выстудить желудок, легкие и сердце, остановить их конвульсии, сковать морозом и тем самым подарить мне счастье остаться на горе вечно молодым и нетленным. Это представлялось заманчивым, намного более заманчивым, чем продолжать жить.
Потом, как во сне, я видел в темноте скользящие по камням и льду световые пятна, слышал крики, скрежет кошек. Кто-то переворачивал меня с бока на спину, связывал мне ноги веревкой, протыкал иглой сонную артерию, загоняя в кровь огонь, а потом меня долго-долго тащили в спальном мешке по крутому склону волоком, как покойника, и я временами приходил в чувство, слышал скрип снега и видел у самого лица движение ног в ярких ботинках.
В тесной, но прогретой палатке второго высотного лагеря, когда несколько капель горячего супа пробили себе путь между моих опухших от мороза губ, я сумел выдавить из себя несколько слов благодарности двум американцам, которые стащили меня вниз.
– Нет, шеф, никакого отека легких, дыхание у него чистое! – говорил один из них по радиостанции с базовым лагерем. – Только очень устал и обморозил пальцы на руках. С рассветом начнем спуск. Он что-то бредит про обрезанную веревку, но сейчас с ним разговаривать бессмысленно…
Я увидел, как из темноты на меня надвинулось темное лицо Бадура. Отогревшийся, отдохнувший, он сверкал свинцовыми белками и скреб грязными ногтями по щекам, сдирая кожу, которая из-за солнечных ожогов слезала клочьями.
– Будете жить, сэр! – с поганеньким оптимизмом говорил он, прихлебывая подогретую ракшу. – Вы думаете, что Бадур бросил вас и ушел вниз?.. Ай, напрасно! Я за помощью пошел. Я понял, что вас спасать нужно…
Он коверкал английские слова, перекатывая их во рту вместе с жирной ракшой, и воровато поглядывал на возню у тамбура, где мои спасители отстегивали кошки и стаскивали ботинки.
– Что ж ты пуховик мой на карнизе не оставил, когда понял… – прошептал я.
Мое внимание уплывало вместе со взглядом, и портер, чтобы снова напомнить о себе, тихонько подергал за край моего спальника.
– Очень трудное было восхождение, – тихо шепнул он, склонившись надо мной. – Бадур сильно рисковал жизнью. Надо бы заплатить побольше. Я согласился с вами идти за пятьсот баксов, потому что думал, что погода будет хорошая. А если б знал, что начнется буран… Бадур здоровье на этой горе подорвал. Большая семья в Катманду, шестеро детей…
Силы стоило экономить, но ради такого случая я пустил в ход резервы. Высунув из спальника руку, я не без труда сложил непослушные обмороженные пальцы в кукиш и поднес его к лицу портера.
– Выкуси, а потом сбегай за своим рюкзаком, альпиноид, – прошептал я и снова отключился.
Глава четвертая
Письмоводитель князя
Мораль – самая тяжкая ноша из числа тех, которые мы взваливаем на себя добровольно. Когда я натыкался на грузный от тоски взгляд руководителя экспедиции Гарри Креспи, мораль обрушивалась мне на плечи мокрой лавиной.
Креспи относился к моим доводам, мягко говоря, с плохо скрытым скептицизмом. Мало того, он был уверен, что кислородное голодание и психологическая нагрузка серьезно повредили мой мозг. В то время как я сидел в раскладном кресле, укрытый пуховым спальником, и нервно стучал зубами, Креспи стоял по одну сторону от меня, а экспедиционный врач по другую, и оба с состраданием смотрели на меня.
– И где же эта обрезанная веревка? – мягко спросил руководитель, глядя мне в рот. Мой взгляд был ему неприятен, и чтобы не отводить глаза, он как бы притворился косоглазым. Сосульки на его бороде напоминали хрустальные подвески на люстре, только не звенели, когда начальник дергал головой.
– Там осталась, – ответил я, кивая куда-то наверх. – У меня не было сил вырубить ее изо льда.
– Может быть, вам показалось? – спросил врач, заботливо ровняя край спальника на моей груди. Это был даже не вопрос, а доброжелательное утверждение, нестрашный диагноз, вроде: ты дебил, приятель, но это заурядно – в мире очень много дебилов.
– Не надо, доктор. Не надо, – посоветовал я. – Я все прекрасно помню. Это была оранжевая, с голубой оплеткой семимиллиметровка.
– Да мы не о веревке, а о срезе, – поспешно пояснил Креспи и в доказательство своих слов поднял с пола конец репшнура. – Вот это, например, обрыв или обрез?
– Обрез, – ответил я уверенно, так как репшнур был мой. – Причем годичной давности. Поэтому он обтрепался и теперь похож на обрыв. Но там я видел совершенно свежий срез.
– Ну хорошо! – теряя терпение, произнес Креспи. – Я могу вызвать полицейский вертолет. А что будет, если полиция квалифицирует этот сигнал как ложный вызов? Мне придется оплатить перелет в оба конца.
– Я оплачу. Только не тяни с вызовом, Креспи.
Креспи и врач переглянулись. Руководитель нервничал. Он не хотел неприятных разговоров вокруг экспедиции, спонсором которой была известная итальянская фирма "Треккинг", производящая горное снаряжение. Экспедиция носила рекламный характер, и вызов полиции в базовый лагерь мог повредить делу.
– Ну, что же ты молчишь? – прервал я затянувшуюся паузу.
Руководитель, высохший от возраста и любви к горам, белизну коротких волос которого оттеняло загоревшее до черноты лицо, стащил зубами рукавицу, кивнул врачу головой и что-то неслышно сказал. Решение выходило из него мучительно медленно. Я понял, что он сказал "о`кей", но скорее пока только для себя.
– А о чем говорить? – сглаживая слабоволие Креспи, ответил врач. – Вы пока не убедили нас в необходимости полиции. Мы должны выслушать Бадура.
– Бадур до третьего лагеря не дошел. Потому ничего интересного он не скажет, – возразил я.
– Выздоравливай! – категорично потребовал Креспи и протянул мне руку, ставя точку на разговоре.
– Вам надо отоспаться. Я принесу хорошее успокоительное, – добавил врач таким тоном, с каким палач обещает жертве добросовестно намылить веревку.
Я проводил их взглядом, и как только услышал затихающий скрип шагов за палаткой, сразу же подсел к столу и включил ноутбук Родиона, который он всегда брал с собой в горы. Я вогнал в прорезь дискету и вызвал команду на загрузку программы. Обмороженные пальцы с трудом попадали на нужные клавиши, глаза совсем некстати стали слезиться. Я тер воспаленные веки кулаком и пялился на возникшие на экране портреты Столешко и Родиона в анфас и профиль. За этим занятием меня застала Татьяна. Я едва успел отключить экран.
– Здравствуй, – сказала она, скидывая с головы капюшон. От нее потянуло свежим морозом. В протекторах ботинок девушка принесла снег, и на полу, между входом и столом, осталось несколько белых следов, словно Прокина, как мышь, прибежала с мучного склада. – Ты позволишь мне сесть?
Я искоса взглянул на нее и нахмурился.
– Спасибо, – сказала Татьяна, словно я расшаркался перед ней, предложив свой стул. Расстегнув молнию на пуховике, она села на сколоченную из ящиков скамейку. – Я принесла письмо от князя. Вообще-то оно адресовано Родиону, но ты тоже можешь его прочитать, чтобы потом не задавать мне лишних вопросов.
– Меня не интересуют чужие письма, – ответил я.
Она держала лист бумаги в вытянутой руке. Я смотрел на клавиатуру. "Каким же мерзким кажусь я ей со стороны!" – подумал я. Мне приходилось играть несвойственную роль, и меня коробило то, что игра давалась без напряжения. Раньше мне казалось, что сыграть подлеца порядочному человеку очень трудно.
– Хорошо, я зачитаю, – сказала Татьяна спокойно, опуская руку. Она со странной особенностью рассматривала мое лицо: ее зрачки безостановочно двигались, будто по моей физиономии бежала строка телетекста. Я не выдержал этой почти ощутимой ласки вниманием и поднял глаза. Ее взгляд неуловимо изменился, и я догадался, что девушка думает уже не о пропавшей альпинистской связке, а о моей голове с пылающими мозгами.
– У меня есть французский аэровит, – сказала она, расстегивая молнию на пуховике. – Он здорово помогает от "горняшки". Тебе будет легче…
– Мне будет легче, – пробормотал я, – если ты выйдешь отсюда… Кто тебя просил беспокоиться об Родионе? Кто тебя прислал сюда?
– На все эти вопросы я уже ответила Родиону.
– Тогда и свои вопросы задай ему!
Татьяна вздохнула и с завидным терпением произнесла:
– Меня прислал сюда Святослав Николаевич Орлов, бывший эмигрант, потомственный князь, владелец усадьбы в Араповом Поле. – Вынув из-за пазухи коробочку, девушка встряхнула ее как погремушку и, взяв мою руку, развернула ее ладонью вверх. На линию жизни выкатились две желтые, нагретые ее пуховиком пилюли. – Можно не запивать. Разгрызи как следует и проглоти.
Лоб девушки закрывала оранжевая повязка, она же превращала прическу в некое подобие букета, в котором светлые, выгоревшие почти до белизны волосы, фонтаном шли кверху, в романтическом беспорядке опадали на высокий воротник пуховика, на лоб и глаза, и только уже где-то за воротником сплетались в косу. Словом, каждая деталь ее облика была гармонично связана с альпийской экзотикой, и портрет девушки мог бы украсить обложку какого-нибудь журнала для любителей активного отдыха.
– И что тебе от меня надо? – устало спросил я, опуская таблетки в карман.
– Исчерпывающей информации о Родионе и Столешко, – ответила Татьяна, легко рассматривая мои глаза. Ее лицо освещал рассвет улыбки. – Твоя гипотеза об убийстве меня не устраивает. Я должна знать все подробности: в каком состоянии был лагерь, что ты нашел в палатке, где находились веревка, горный ботинок…
– А государственную тайну тебе не выдать? – грубо спросил я. – Что это за манера такая – без стыда лезть в душу! Дай сюда твое письмо!
Я почти вырвал лист из руки Татьяны. Если бы она держала его крепче, то он бы порвался. Я положил письмо перед собой.
– И для какой цели тебе нужна информация? – произнес я и углубился в чтение короткого письма, прищурив один глаз, словно был на тестировании у окулиста.
"Дорогой сын! Танюша Прокина – мой новый письмоводитель, девушка весьма легкая на подъем, блестяще справляется со всеми моими поручениями (английский и французский в совершенстве, изумительнейшая физическая подготовка, верховая езда и бальные танцы!!!), что и навело меня на мысль отправить ее к тебе, полагая, что такой человек не только не станет обузой, но и поможет во многих твоих делах. Обнимаю – твой отец князь Орлов."
Почерка князя я не знал, и у меня не было полной уверенности, что письмо действительно написано отцом Родиона.
– Ну и что? – отчужденно спросил я. – Я сам могу такое написать. Ты Родиону его показывала?
– Конечно.
– И что он сказал?
– Ничего. Он поцеловал меня.
– Погорячился, конечно, – пробормотал я.
– Надо понимать, ты отказываешься со мной говорить? – уточнила Татьяна, причем так легко и малозначимо, будто давно смирилась с этим, и мой ответ особого значения для нее не имел.
– Правильно понимаешь, – ответил я.
На этом наш недолгий разговор был прерван редкими и гулкими звуками ударов. Повар, колошматя палкой по пустой бочке из-под соляры, приглашал "сахибов", то есть, восходителей, на ужин. Татьяна поднялась со скамейки и протянула мне руку, сузив ладонь лодочкой. Мне почему-то пришло в голову, что она хочет, чтобы я пожал ее руку или поцеловал. Но ей всего лишь нужно было письмо.
Прежде чем вернуть его девушке, я поднял лист и посмотрел через него на свет. Во всяком случае водяные знаки в виде замысловатого логотипа князя просматривались четко. "Однако, никаких инструкций относительно письмоводителей я не получал, – подумал я и слишком откровенно уставился на девушку, дожидаясь, когда она выйдет из палатки. – Кто она? Новая фигура на игровом поле князя?"
Глава пятая
Честь фирмы
Столовая уютно располагалась на краю лагеря, среди каменных завалов горного "мусора", который ледник, сползающий с Плахи, аккуратно сгребал в одну кучу. Шерпы питались из общего котла, но в своих палатках, используя в качестве посуды армейские котелки. А привередливые американцы постарались превратить процесс потребления пищи в приятную и комфортную процедуру. В большой палатке, освещенной светильниками, был установлен длинный стол, собранный из кусков легкого пластика, на краю которого возвышались стопки одноразовых картонных тарелок, пластиковых ложек и чашек. А дальше, по всей длине стола, стояли блюда с яствами. Тихо играл джаз. На тканевых стенах висели фотографии голливудских звезд, президентов, кто-то продолжил галерею портретами жен, собак и младенцев. Исхудавшие, с черными лицами восходители в свитерах грубой вязки и тяжелых высотных ботинках изо всех сил старались вести себя так, как в "Макдоналдсе" и, неторопливо продвигаясь вдоль стола, загружали тарелки отварным рисом, сухой овсянкой, сушеными фруктами, кружочками копченой колбасы, наливали в чашки густой порошковый суп или бульон из кубиков.
Даже глубоко уважая ностальгию клаймберов5 по своей родине, я не смог сдержать улыбку, войдя в палатку. Стоящий у входа шерпа в замусоленном белом халате предложил мне влажную салфетку для мытья рук, которой я тотчас прикрыл рот. Народу было немного. Большинство членов экспедиции, разбившись на штурмовые двойки, ютились сейчас в тесных высотных палатках промежуточных лагерей, в сравнении с которыми базовый был курортным раем.
Я взял тарелку и в раздумиях остановился перед медным чаном с отварным рисом, сдобренным гуляшем из сублимированной говядины. Креспи вместе с малорослым представителем фирмы "Треккинг" стоял у противоположного торца стола. Руководитель экспедиции заметил, как я зашел в палатку, но сделал вид, что до самозабвения увлечен беседой с итальянцем. Креспи имел право так поступать, потому что я не был членом команды.
– Добрый вечер! – поздоровался я, бесцеремонно прервав беседу Креспи и итальянца. Ложка с тушеной фасолью, которую Креспи намеревался отправить в рот, повисла между мной и фирмачом, словно шайба в момент вбрасывания.
Руководитель сдержанно поклонился, зато итальянец, лицо которого было обрамлено курчавой бородкой, плавно переходящей в бакенбарды, а затем в лысину, жизнерадостно протянул мне руку. Осуществляя рукопожатие, я рассматривал лицо фирмача и думал о том, что если его голову оторвать, перевернуть и поставить лысиной вниз, то получится новый тип лица – гладко выбритое, с торчащей дыбом короткой прической.
– Это господин Ворохтин, – выразительно представил меня Креспи. – Тот самый альпинист из России.
Услышав, что я "тот самый", итальянец торопливо отдернул руку. Его универсальное лицо вмиг помрачнело. Он сделал шаг назад и покосился на мои французские ботинки. Щедро смазанные ветрозащитной помадой, его губы дрогнули и презрительно скривились. Во всем лагере только я и Татьяна не были обуты в итальянские "Треккинги", и фирмач смотрел на меня как на негра в толпе ку-клукс-клановцев.
– Вы вызвали полицию? – спросил я у Креспи.
– А вы по-прежнему настаиваете? – выдержав паузу, вопросом на вопрос ответил американец, кидая картонную тарелку в пластиковый пакет для мусора.
– Не просто настаиваю, а требую, – уточнил я. – Мы упускаем время. С каждым часом преступник уходит все дальше, и доказать его вину будет сложнее.
Креспи передернуло от слова "преступник". Он повернулся к столу и в растерянности посмотрел на блюда.
– Я очень сожалею о трагической гибели ваших друзей, – пробормотал он. – И понимаю, что эта утрата невосполнима. – Он повернулся ко мне лицом. В белой пластмассовой ложке лежала иссиня-черная маслина. – И все же… Все же нельзя терять голову и сгоряча принимать решения. Вы понимаете меня? Преступления не было! Не было!.. Если, конечно, не считать преступницей гору.
– Креспи, – произнес я усталым голосом. – Вы талантливый организатор и альпинист от бога. – Но, поверьте, криминальные дела не в вашей компетенции.
Руководитель сник, выпадая из строя защитников чести фирмы. И тогда его подменил итальянец.
– А в чем, собственно, проблема? – свежим голосом возвестил он. – Давайте начистоту, господин… простите, как ваша фамилия? Какие у вас к нам претензии? Что конкретно вас не устраивает?.. Но не торопитесь с ответом. У меня для вас большой сюрприз!
Начались рекламные штучки, понял я. Креспи о чем-то задумался, гоняя косточку маслины во рту. На входе палатки появился рыжеголовый врач, который приветственно вскинул руку и принялся расстегивать многочисленные замки и липучки на куртке.
– Наша фирма решила презентовать вам последнюю модель супер ботинок! – объявил итальянец. – Комбинация нижней пластиковой части и кожаного верха делает обувь чрезвычайно прочной и комфортной для технического лазания…
– Креспи, вы делаете себе только хуже, – произнес я. – Вольно или невольно, но вы потворствуете действиям преступника. А это чревато последствиями.
– … двойной ударопоглотитель и система "мангуст", обволакивающая ногу по бокам, особая вентиляционная способность дают ощущение…
Руководитель, сплевывая косточку на ложку, вскинул на меня взгляд.
– А вы не задумывались, какими последствиями обернется для вас вызов полиции?
– … самоочищающийся профиль дополняет образ истинно агрессивного дизайна для тех, кто нацелен на победу… – не видя ничего вокруг, кроме своих ботинок, продолжал рекламное выступление итальянец.
Я выжидающе смотрел на Креспи. Ему уже стало ясно, что убеждением и ботинками с агрессивным дизайном меня не взять. Но если он нашел, чем зацепить меня, то обязательно выложит свой козырь. Креспи хотелось увидеть в моих глазах если не испуг, то хотя бы любопытство. Не знаю, что он там увидел, но его лицо выражало разочарование.
– Не задумывались, – понял он. – Тогда я вам объясню. Портер, с которым вы поднимались в третий лагерь, утверждает, что намного ниже третьего лагеря вы услышали крики о помощи, которые доносились с гребня контрфорса.
– Крики? – переспросил я. – Портер сказал, что слышал крики?
– Он сказал, что вы оба слышали крики, – уточнил Креспи.
– Так. Дальше!
– Портер предложил вам пойти на голоса и помочь людям, но вы ответили, что намерены продолжить восхождение к третьему лагерю. И тогда он сказал, что пойдет на помощь русским один.
– И неужели пошел? – спросил я, пожимая руку итальянцу в знак благодарности за впечатляющую рекламу.
– Пошел, – кивнул Креспи.
– Может быть, он спас Родиона и Столешко, а я до сих пор ничего об этом не знаю?
– Не исключено, что спас бы, – ответил Креспи, подставляя под краник бачка чашку. – Если бы вы не отобрали у него рюкзак с кислородом и провиантом.
– Креспи, – сказал я. – Вы действительно верите в это?
– У меня нет оснований не верить Бадуру. Он не первый раз работает в моей экспедиции и хорошо зарекомендовал себя.
На его лбу выступили капли пота. Казалось, что короткий седой ежик на голове американца – иней, который от тепла столовой начал таять, и капли воды покатились по лбу. Спортивные успехи Креспи остались в прошлом, а материальные всецело зависели от "Треккинга". И надо было всего ничего – немного солгать, немного пойти против совести, что стоило всего нескольких капель пота.
– Я думаю, что мы обойдемся без полиции, – сказал итальянец и примирительно похлопал меня по плечу. – Я вам еще не рассказал о нашей куртке "Полярное солнце". Это нечто необыкновенное!
Врач с тарелкой на ладони подошел к нам.
– Как самочувствие? – поинтересовался он у меня. – Будьте добры, хлеба подайте, вы рядом стоите… А я принес вам то, что обещал. Держите!
Я уже забыл, что он обещал скормить мне какие-то успокоительные таблетки, и машинально протянул руку. Из пластиковой упаковки мне на ладонь выкатились две желтые пилюли. Я смотрел на них и думал, чем для меня может обернуться слишком узнаваемое повторение эпизода с таблетками.
– Выпейте, – сказал врач, теребя клиновидную рыжую бородку.
– Рекомендации врачей надо выполнять, – нравоучительным тоном добавил итальянец.
– Мы не желаем вам зла, – заверил Креспи. – А о вашем неблаговидном поступке я постараюсь забыть.
Они обступили меня со всех сторон. Я продолжал стоять с развернутой ладонью. Пилюли таяли, клеясь к мозолям.
– Вы уверены, что эти таблетки мне помогут? – спросил я врача.
– Вне всякого сомнения, – ответил он.
– А память они улучшают?
– И память тоже.
Креспи протянул мне свою чашку, предлагая запить лекарство. Я опустил руку с таблетками в карман, где уже лежала пара очень похожих таблеток, вежливо посторонил итальянца и быстро пошел к выходу, затылком чувствуя недобрые взгляды. Президенты с фотографий смотрели на меня так же отчужденно, словно были в сговоре с Креспи, врачом и итальянцем.
Я вышел в ночь, под колючий свет звезд, хоровод которых острым углом закрывала Плаха, тускло отливающая холодным серебром. Палатку шерпов я нашел скорее по звуку электрогенератора, чем зрительно, откинул полог из старого верблюжьего одеяла и зашел внутрь. Большинство носильщиков уже спали, кое-кто еще подогревал на горелке ракшу или играл в карты. Бадур, сидя перед керосинкой, точил напильником зубья кошек. Увидев меня, он отложил работу и стал торопливо менять сосредоточенное выражение лица на счастливое.
– Привет! – громко поздоровался он со мной, чтобы привлечь внимание своих земляков. – Почему не спишь так поздно?
– Привет, – ответил я и похлопал его по плечу. – Я тебе кое-чего принес. Выйдем на воздух.
Наверное, Бадур рассчитывал на деньги, потому не стал одевать ботинки и пуховик, и вышел в чем был – босиком и в свитере. Мы стояли по колени в снегу рядом с кемпинговой палаткой руководителя экспедиции, за тонкой стенкой которого тихо шипела включенная на прием радиостанция. Этот звук, не меняющийся на протяжении прошедшего дня, напоминал процесс приготовления яичницы.
Без вступлений, ударом в челюсть я свалил Бадура на снег, сел на него верхом и вставил ему между зубов дюралевый крюк.
– Глотай! Может быть, вспомнишь, как все было на самом деле, – сказал я, заталкивая Бадуру под язык таблетки. – Да не рычи ты, я же не драться с тобой пришел, а помочь… Ну? Проглотил? В голове стало светлее?
