Kitabı oku: «Четверть века в Америке. Записки корреспондента ТАСС», sayfa 3
Самому мне прятать особо нечего, но я тогда с грустью подумал, что нас опять призывают врать и вновь из якобы благих побуждений. Но если заставлять стыдиться богатства, то его никогда ни у кого и не будет.
К тому же состоятельные люди всюду, в том числе и в России, обладают большей, чем у остальных, личной свободой и большими возможностями ее защищать. У нас эти возможности еще могут пригодиться, причем не только самим толстосумам, но и нарождающемуся гражданскому обществу.
«Деньги – это чеканная свобода», – отчеканил в свое время тот же Столыпин. В Америке к ним примерно так и относятся.
В общем, все мы – и русские, и американцы – обычные люди, и ничто человеческое нам не чуждо. Но при этом мы все же разные. И с американцами у нас, на мой взгляд, гораздо меньше общего, чем нам часто хочется думать.
Это касается и имиджа, проецируемого нами вовне. Вспомните наши собственные стереотипы – о себе любимых, но хмурых и неприветливых, и о «лицемерных» янки, сияющих белозубыми улыбками. У нас про это еще говорят, что неискренняя вежливость лучше искреннего хамства.
Я не берусь огульно судить о том, «что внутри» у американцев, и уж тем более не сравниваю их с коробками в торговых рядах. Вообще не люблю потребительского отношения к людям. Но про себя давно и привычно называю Америку «страной красивых упаковок».
1.4. Сходство и различия
В принципе задача иностранного корреспондента – изучать и описывать жизнь и нравы чужой страны и народа. Но и наблюдать с дальнего берега за собственным отечеством тоже удобно. Во-первых, большое видится на расстоянии. Во-вторых, есть возможность сравнивать свое и чужое, чтобы лучше понять не только других, но и себя.
Для меня это вообще давно стало любимым занятием. Ради этого, собственно, я все это сейчас и вспоминаю. Хочу ощутить движение времени и с его помощью еще в чем-то разобраться.
Расхожее мнение о том, будто русские и американцы очень похожи, родилось, скорее всего, еще в досоветский период – как проявление симпатии к первопроходцам, осваивавшим огромные пространства Нового Света. Многие исследователи усматривают духовное родство двух наций и в присущем им мессианстве, которое лишь усилилось в годы противостояния СССР и США.
Между прочим, еще Алексис де Токвиль, проницательный француз, живший в первой половине XIX века и составивший первое подробное описание американской демократии, предсказывал Америке и России положение сверхдержав. При этом, однако, он противопоставлял их, как воплощение свободы и рабства. При всей нелестности для нас этого сравнения оно не раз помогало мне в размышлениях о том, почему мы с американцами так непохожи.
Токвиль путешествовал по Америке в 1831 году. В 1825 году в России произошло восстание декабристов. Я не раз бывал в поместьях «отцов-основателей» американского государства, превращенных благодарными потомками в музеи. И почти всякий раз меня посещала мысль о том, что эти люди – Джордж Вашингтон, Томас Джефферсон, Бенджамин Франклин и их сподвижники, провозгласившие 4 июля 1776 года Декларацию независимости США от британской короны, – были своего рода «декабристами». Только американскими – и победившими.
«Ты меня уважаешь?»
Впрочем, вернемся в наши дни. Я по опыту знаю, что россияне в американцах нередко видят хамоватых простаков, пусть и грамотных в профессиональном смысле. Помню, еще в советское время один мой нынешний добрый приятель, выступая в Доме журналистов, свой рассказ о работе в США начал словами: «Американцы – очень наивные люди».
С подобными оценками сочетается недоумение: почему при этом они так хорошо живут? В свою очередь, американцы, особенно русофилы, которых я встречал немало, не могут понять, почему сравнительно хорошо образованные, «культурные» россияне живут в целом заметно хуже.
При чем здесь, однако, токвилевские рассуждения о свободе и несвободе, спросите вы. Ну, как же. Вот в России, к примеру, до сих пор говорят: «Нельзя, но если очень хочется, то можно». Для американца «нельзя» однозначно означает «нельзя».
Россиянин может посмеиваться над законопослушными американскими «олухами», покупающими два комплекта компьютерных программ для общения друг с другом через Интернет вместо одного, который вполне можно скопировать. Но разве это хихиканье не свидетельствует, что наши соотечественники относятся к законам собственного государства по-холопски: подчиняются из страха, но норовят обмануть?
Или другой стереотип: россиянин может обижаться на американца, который не выпивает с ним при первой же встрече водки и не отвечает взаимностью на излияния «русской души». Но разве наша собственная «открытость» в такой ситуации не является в конечном счете проявлением неких комплексов – внутренней несвободы, зависимости от чужого мнения, стремления «нагрузить» другого своими сугубо личными проблемами, да еще и произвести при этом впечатление, пустить пыль в глаза?
Не отсюда ли, если вдуматься, идет и знаменитое «Ты меня уважаешь?!» Американцы в подобных подтверждениях, как правило, не нуждаются, им достаточно собственной самооценки, обычно достаточно высокой. Как говорят мои американские друзья, «что думают обо мне другие – меня не касается».
Форма критики
Примеров психологических несовпадений, идущих от разных внутренних установок, неисчислимое множество. Мне, например, в свое время показался поучительным опыт русского программиста, который, устроившись на работу на предприятие «Майкрософт» в Сиэтле, быстро справлялся с первыми поручениями и от нечего делать пытался помогать соседям.
Те же его от себя гнали и даже жаловались начальству, пока до новичка не дошло, что и с лучшими намерениями не стоит без приглашения соваться в чужие дела. Как говорят мои американские друзья, «непрошеный совет есть форма критики».
Или вот россиянам старшего и среднего поколения с детства внушали, что общественное выше личного, что индивидуализм – это плохо, а коллективизм – хорошо. У американцев в целом иной взгляд на эти вещи.
Интересно, что среди тех, кому они им обязаны, – наша бывшая соотечественница Алиса Розенбаум, которая в 1925 году перебралась в США и прославилась как писатель и философ под творческим псевдонимом Айн Рэнд. Между прочим, в число ее учеников и последователей входил Алан Гринспен, который при четырех президентах – от Рейгана до Джорджа Буша-младшего – был главным государственным банкиром США и дирижировал по сути не только американскими, но и мировыми финансовыми рынками. Я еще застал время его финансового «правления»; тогда его величали не иначе, как легендарным.
Сама Рэнд с первых своих работ приобрела известность яростной критикой коммунизма и защитой моральных преимуществ капитализма, причем в те годы, когда левая идеология была на подъеме по всему миру. В романе «Источник» она дала определение «настоящего эгоиста», что в ее представлении было синонимом истинно свободного человека, делающего свое дело без оглядки на чужие мнения, а так, как он сам считает нужным, – не живущего ради других, но и ни от кого не ждущего помощи.
В США ее книги, которые поначалу никто не хотел издавать, теперь сравнивают по массовости тиражей с Библией. Они были одним из ярких литературных открытий моей нью-йоркской молодости. Теперь я с удовольствием вижу их на прилавках московских магазинов. Хотя по сути своей ее взгляды всегда казались мне спорными и чересчур радикальными; впрочем, это было объяснимо, учитывая ее личные счеты с советской властью.
Совсем не «страна советов»
Схожих с Рэнд взглядов на образ мышления и поведения свободного человека придерживался и Бродский, во многом повторивший ее жизненный путь (правда, невольно: она уехала из Советской России сама, его из СССР выслали). Оба они, кстати, были родом из Санкт-Петербурга.
Бродский писал, что «свобода – это когда забываешь отчество у тирана». Для него человек, привыкший искать виноватых и ответственных за свою судьбу вне себя, по определению, несвободен. В Америке же он слышал звуки внутренней свободы даже в строе английской речи – склонной к отчуждению, ироничной, чурающейся патетики.
А вот из России один знакомый американец, много лет работавший в Москве, привез иные лингвистические впечатления. Как он мне рассказывал, его долго смешили и приводили в недоумение названия населенных пунктов вроде «Ненашево» или «Нехорошево». Для русского уха, согласитесь, вполне привычные.
Вместе с тем в быту сугубый индивидуализм нередко выходит американцам боком. Они, например, почти никогда не просят встречных прохожих указать дорогу к нужному месту и предпочитают самостоятельно блуждать в трех соснах (до эпохи навигаторов точнее было сказать «в трех кварталах», потому что в то время это происходило главным образом за рулем).
Может, это и к лучшему, поскольку полагаться на «советы постороннего» я бы в США никому не рекомендовал. Совет-то дадут, если попросить, поскольку сознаться в неосведомленности тоже не по-американски, но это вовсе не значит, что человек действительно знает, о чем говорит.
Сам я напрочь лишен пространственного воображения и к тому же просто по натуре люблю советоваться с окружающими («страна советов» – презрительно говорит о такой привычке мой друг Макурин). Поэтому множество раз попадал впросак, когда на улицах или в торговых центрах американцы в ответ на мои вопросы наобум направляли меня не в ту сторону.
Совсем не знак согласия
Отработав в Нью-Йорке несколько лет, я освоился и чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы не сказать нахально. Однажды дошел даже по парковочным делам до апелляционного суда, поскольку приговор первичного счел несправедливым.
Но получил щелчок по носу: во-первых, тройка судей заслушала аудиозапись моих пререканий с их коллегой из низшей инстанции. Я этого не ожидал, и это меня слегка смутило. А во-вторых, мне объяснили, что ограничения рабочей пресс-парковки по времени действуют даже тогда, когда прямо не обозначены на уличных знаках (из-за этого правила нам в отделении ТАСС приходилось каждые три часа срываться с рабочих мест и нестись перепарковывать машины на улицах; парковка в гараже, на Манхэттене ужасно дорогая, бюджетом не предусматривалась).
Ценность урока заключалась еще и в том, что никто со мной не спорил и ни в чем меня не убеждал. Я уехал домой в полной уверенности, что судьи согласились с моей правотой (ведь молчание – знак согласия, верно?) Позже, однако, получил по почте уведомление о том, что апелляция моя отклонена.
Опять-таки пришлось делать выводы. Прежде всего о том, что в Америке молчание – совсем не обязательно знак согласия. Скорее это признак того, что с вами не считают нужным спорить. А иногда – и продолжать разговор.
Вообще наше известное «не читал, но скажу», – совсем не про американцев. Сколько я их знаю, они до пустопорожних споров и разговоров об отвлеченных материях не охотники. Соваться в то, что их прямо не касается, всюду вставлять, как у нас говорят, «свои две копейки» не любят. Скорее молча выслушают, примут к сведению, а сделают все равно по-своему, как считают нужным.
И даже если их что-то не устраивает, то не станут «выяснять отношения» нос к носу, а обратятся в полицию или в тот же суд. Естественно, речь идет о нормальных людях, а не об отморозках, которых везде хватает.
Возможно, кстати, что и нежелание оспаривать общепринятую точку зрения, кажущееся со стороны проявлением конформизма и чуть ли не ограниченности, – на самом деле сдержанность той же самой общей природы.
⁂
Впрочем, осознал я все это далеко не сразу. Вообще по части выводов и уроков я скорее всего забежал далеко вперед. Из Нью-Йорка я уезжал в возрасте 33-х лет; при всей моей любви к «размышлизмам» вряд ли я уже тогда четко сознавал то, о чем теперь рассуждаю.
Но все же молодые годы не прошли даром. Я постепенно проходил свои американские «университеты», отписывался по итогам и, надеюсь, проваливал не все жизненные и профессиональные экзамены.
А главное – годы те были счастливыми. В Американской редакции ТАСС у нас была поговорка: кто где начинает, тот то и любит. И я по-настоящему полюбил город на Гудзоне и его обитателей, хотя в США к ним относятся примерно так же, как в России к Москве и москвичам. Дескать, «Нью-Йорк – это еще не вся Америка».
Я знаю. После четырехлетней передышки на родине я вернулся уже в Вашингтон, который на двадцать с лишним лет стал моим вторым домом вдали от дома.
Фото к Главе 1:
1.1. Нью-Йорк. Зима
1.2. Друзья-соперники. Выставка в штаб-квартире Associated Press. Сентябрь 2013
1.3. Бар «Свинья и свисток». Манхэттен, Нью-Йорк. Июнь 2014
1.4. Таймс-сквер. Полицейское управление
Глава 2. Дом вдали от дома. Вашингтон. 1996–2017
Отделение ТАСС в американской столице располагается в Национальном доме печати (National Press Building, NPB) на 14-й улице северо-западной части города, у пересечения с Пенсильвания-авеню. Это самый центр Вашингтона: ближайшая станция местной подземки так и называется «Метро-центр».
У истоков лоббизма
Через дорогу от NPB стоит отель «Уиллард», где, по американским политическим преданиям, родилась сначала практика лоббизма, а затем и само это слово. Считается, что 18-й президент США Улисс Грант в середине XIX века частенько коротал вечера в баре этой гостиницы за бокалом бренди и сигарой, а в лобби его караулили разного рода просители со своими челобитными. Правда, британцы, как обычно, придираются и все портят: по их словам, и у них в парламенте, и даже в самой Америке, термин «лоббизм» употреблялся и задолго до Гранта.
Как бы то ни было, для вашингтонцев история выглядит правдоподобно хотя бы потому, что противоположным от NPB боком «Уиллард» выходит на Минфин США, а тот в свою очередь граничит с Белым домом. То есть президенту до отеля действительно было рукой подать.
Понятно, что такое соседство чрезвычайно удобно и для журналистов. Дом печати, построенный около ста лет назад, привлекал и привлекает СМИ всего мира прежде всего местом своего расположения (в доцифровую эпоху еще очень важны были специально подведенные коммуникации). И до сих пор под крышей этого 14-этажного «терема-теремка», с виду напоминающего скорее улей, работает целый интернациональный рой журналистов; например, нашими ближайшими соседями по этажу при мне всегда были японцы.
А незадолго до моего отъезда из Вашингтона коллеги из китайского агентства Синьхуа пригласили посмотреть их будущие хоромы. Было чему позавидовать. Половина верхнего этажа, в здании рядом с NPB. И Пенсильвания-авеню, и Белый дом с прилегающей территорией оттуда – как на ладони.
И клуб, и центр
Помимо всего прочего в NPB располагаются Национальный клуб печати США и Центр иностранной печати (FPC) Госдепартамента. И тот и другой регулярно устраивают для журналистов встречи с разными интересными и полезными людьми, так что и это соседство профессионально выгодное.
Кстати, клуб находится на 13-м этаже: NPB – одно из немногих зданий в Вашингтоне, где такой этаж имеется в наличии. Обычно американцы при нумерации пропускают его из суеверия.
Что касается FPC, это вообще первое место, куда иностранным журналистам положено являться при аккредитации в Вашингтоне. Там репортеров «ставят на учет» и оформляют им пресс-карточки. Туда же люди, как правило, обращаются потом и с различными текущими вопросами – от профессиональных до бытовых.
Нам это делать было сподручно, потому что наше отделение и офис FPC находились буквально через этаж: мы на десятом, они на восьмом. Так что общались мы по-соседски тесно, и со временем рабочие отношения нередко перерастали в приятельские, почти дружеские. Я и «официально» и публично, на новогодних и прочих приемах, и с глазу на глаз много раз говорил сотрудникам центра, что считаю их нашими лучшими друзьями в Вашингтоне.
Eye Candy
Вот, кстати, забавная иллюстрация, показывающая, как к рабочим отношениям примешиваются личные нотки. Как-то раз наш «куратор» в FPC (обязанности там делились среди сотрудников по регионам), молодая симпатичная латиноамериканка, шутливо выговорила мне за то, что в ТАСС уж слишком красивые стажерки.
А к нам и впрямь тогда одну за другой присылали из Москвы на стажировку девушек просто модельной внешности. Вокруг них сразу начинали увиваться вашингтонские кавалеры, в том числе и преклонных лет, из числа моих знакомых. Но, оказывается, и местные дамы следили за конкурентками весьма ревниво.
Раз уж об этом зашла речь, добавлю, что женской красотой Америка меня никогда не поражала (ну разве что изредка в афроамериканском варианте). Меня это даже немного удивляло: казалось, что воистину глобальное смешение рас и народов должно приносить более яркие и привлекательные плоды.
Тем не менее факт остается фактом. Голливудские эталоны пользуются всемирной известностью, но в обычной жизни мужскому глазу в Вашингтоне или Нью-Йорке зацепиться было особо не за что (кстати, один мой местный приятель так это и называл: eye candy, то есть услада для глаз). Вернувшись домой, я нередко думал и говорил, что в поезде метро в Москве больше красивых и элегантных женщин, чем на американском конкурсе красоты.
«Обязательная программа»
Как и в Нью-Йорке, тассовская бригада в Вашингтоне состояла из заведующего и четырех корреспондентов, периодически усиливаемых стажером. Рук постоянно не хватало, но зато скучно не было. Рабочий ритм в городе на Потомаке был в целом более напряженным, чем на Гудзоне, – прежде всего из-за «обязательной программы».
При мне она включала практически ежедневные брифинги в Белом доме и Госдепартаменте, который, кстати, тоже находился от нас недалеко: минут 15–20 пешком. Кроме того, раз-другой в неделю журналистов собирали на брифинги в Пентагоне (туда, в вашингтонский ближний пригород Арлингтон, при необходимости приходилось ехать на машине или на метро), а время от времени, без строгой периодичности, и в других правительственных ведомствах, включая тот же Минфин или Минюст.
В Конгрессе США (с полчаса от нас пешком по Пенсильвания-авеню) в различных комитетах и комиссиях бесконечно тянулись слушания, обычно многочасовые. Брифинги, конференции и тому подобные встречи устраивались в международных организациях – МВФ и ВБ.
Сверх того, журналистов зазывали к себе на «посиделки», как я их называл, всевозможные политологические конторы, которые мы в шутку именовали «думающими танками», поскольку по-английски они называются think tanks (другой расхожий эпитет – brain trusts, то есть мозговые тресты, термин, родившийся при Рузвельте, в наши дни уже канул в Лету).
В Вашингтоне подобных заведений не один десяток, поскольку они варьируются не только по исследовательскому профилю, но и по идеологической ориентации. Они вырабатывают политические оценки и рекомендации, преподносят их правительству, Конгрессу и всем, кто готов слушать, а также служат временным пристанищем для чиновников, оказавшихся не у дел в результате очередной ротации партий во власти, но рассчитывающих со временем еще «порулить».
Вся эта публика плодила бессчетное множество докладов, исследований и тому подобных бумаг, которые также требовали внимания.
Не конкуренты, а союзники
Иностранные посольства, торгпредства и культурные центры тоже проводили собственные мероприятия для прессы по различным поводам. А в Вашингтоне ведь представлен весь мир!
Российское посольство в США при мне возглавляли поочередно Юлий Воронцов, Юрий Ушаков, Сергей Кисляк и Анатолий Антонов. Все были профессионалами высшей пробы, я у них учился, как и у Алексея Можина, который в те же годы бессменно представлял Россию в МВФ. Но в повседневной работе я все же старался замыкаться не на послов, а на их заместителей и других старших дипломатов. Многие по сей день остаются моими добрыми друзьями.
Вообще я, честно говоря, никогда не понимал смысла межведомственного соперничества и ревности, хотя и сознавал, что они существуют. На мой взгляд, с теми же дипломатами мы, журналисты, не конкуренты, а естественные союзники. И если сегодня я делюсь с сотрудниками посольства добытой информацией (оговорив, конечно, что от них она не должна «утечь» в другие СМИ), то завтра они мне расскажут о своих планах или подскажут какой-нибудь осмысленный вопрос ньюсмейкеру.
И даже когда я в силу профессиональных ограничений не все могу сказать коллегам (а такие случаи тоже бывали, поскольку нормальный журналист никому не раскрывает конфиденциальных источников), они отнесутся к этому с пониманием, поскольку и сами неукоснительно соблюдают служебные правила. Вообще главное – знать и понимать эти самые правила, не подводить друг друга и стремиться к обоюдной выгоде: win-win, как говорят американцы. Я всю жизнь из этого исходил и пока еще ни разу не пожалел.
Служба службой, а дружба дружбой
Помимо российских мы, естественно, всегда выделяли в общем ряду представительства постсоветских государств. В те годы их дипломаты только начинали обживаться в американской столице, и я всем им искренне предлагал нашу помощь. И далеко не сразу осознал, что даже искренний благожелательный интерес с нашей стороны отнюдь не всех радует. Некоторые наши бывшие соотечественники – и не только прибалты – подчеркнуто старались держаться от нас подальше.
Хотя случались и исключения. Так, некий новоиспеченный посол, пришедший в дипломатию со стороны, однажды попросил меня… написать за него годовой отчет. Я, естественно, поблагодарил за доверие, но вежливо отказался, ссылаясь на занятость.
В целом у нас выработался подход, при котором мы никому не навязывались, но дружили с теми, кто был к этому готов. Например, несколько лет готовили видеоматериалы из Вашингтона по запросам казахстанских СМИ (это был спецпроект, согласованный руководством национальных информагентств двух стран).
Тесно общались мы поначалу и с украинцами, которых я считал и считаю братским народом. Один из глав МИД Украины вместе со свитой даже однажды заглянул к нам в отделение ТАСС, и мы беседовали там «в тесноте, да не в обиде». В другом случае киевский МИД распространил как свой документ написанный мной текст о визите в США еще одного их министра. Посольство попросило для этого мою заметку, а я, разумеется, был этим только польщен.
Правда, позже произошла и загадочная история с украинскими санкциями. В 2015 году меня по причинам, которые мне и до сих пор доподлинно не известны, внесли в Киеве в некий черный список вместе с несколькими другими российскими журналистами. На следующий год так же внезапно и необъяснимо из него исключили («искупил, значит», пошутил по этому поводу один мой приятель).
Но и то и другое мне всегда казалось лишь примером бюрократического головотяпства. Велели украинским дипломатам по всему миру «представить рекомендации» на заданную тему, они и назвали мало-мальски подходящие кандидатуры. Я же, например, действительно задавал неудобные вопросы украинским политикам в Вашингтоне, а пару раз и опережал их с новостями о том, даст или не даст МВФ кредиты Киеву.
В общем, все как обычно: дружба дружбой, а служба службой. Но, между прочим, даже после начала вооруженных конфликтов в Грузии и Украине не все личные контакты с их дипломатами и журналистами в Вашингтоне у нас были прерваны.
Заодно скажу, что среди ярких впечатлений вашингтонских лет память хранит поход в 2010 году на концерт «Океана Эльзы» в одном из столичных американских клубов, разговор с лидером группы Станиславом Вакарчуком. Он тогда с улыбкой вспоминал, как один из фанатов спрашивал его, кому пришла в голову «фишка» петь по-украински, и уверял, что у русского языка в Украине проблем никогда не будет.
Грех жаловаться, но подобные мероприятия были для нас и дополнительной нагрузкой. Ведь нормальные зрители после «встречи с прекрасным» едут отдыхать, а журналисты – отписываться, работать. Но, конечно, это нисколько не умаляло удовольствия от общения с любимыми артистами – от маэстро Валерия Гергиева и Пласидо Доминго до Бориса Гребенщикова с «Аквариумом» или хора Сретенского монастыря.
Хор, кстати, пел и на службах в вашингтонских храмах. А о православных церквах – и американской, в которой на моих глазах сменились несколько предстоятелей, и русской зарубежной, базировавшейся в Джорданвилле (владыка Лавр, Царствие ему Небесное, был истинный монах), нужно бы писать отдельные книги. Хотя есть кому и без меня: представлял же своих «Несвятых святых» в Вашингтоне отец Тихон Шевкунов, который тогда еще не был митрополитом.
Букет пропусков
Чтобы везде бывать, нужны пропуска. Минимальным стандартом у нас считались аккредитации FPC и пресс-галереи Конгресса США. Но по ним далеко не везде пускали, особенно после ужесточения режима безопасности после терактов 11 сентября.
Соответственно, приходилось обзаводиться дополнительными. Мой личный «букет» пластиковых жетонов был самым пышным в тот период, когда в него входили помимо двух названных карточек пропуска в Белый дом, Минфин и МВФ. Наиболее ценным был, конечно, первый, обновлявшийся каждый год и менявший при этом цвет.
Носилась вся эта коллекция на тонкой металлической цепочке на шее. Наподобие какой-нибудь гирлянды цветастых амулетов, украшающей дикаря.
К тому же, как и положено в племенной культуре, пропусками принято было гордиться, как свидетельством принадлежности к касте избранных. Многие клерки в Вашингтоне как бы ненароком выставляли их напоказ. В местной прессе это даже описывалось, как некий курьезный культурный феномен.
«Думать некогда, трясти надо»
Суть нашей работы заключалась в том, чтобы добыть или отфильтровать из местных информационных потоков все наиболее важное и интересное для России. Думаю, из уже сказанного понятно, что главная проблема при этом заключалась не в нехватке, а наоборот, в избытке служившей нам сырьем «словесной руды».
Ситуация усугублялась тем, что во многих случаях некогда было… подумать. Совсем как в старом анекдоте: «Что тут думать? Трясти надо!»
Виноваты информационные технологии. В доброе старое время до прямых эфиров пределом оперативности у нас считался личный поход на брифинг – скажем, в Белый дом. Если там становилась известной какая-то важная новость, можно было позвонить в отделение и продиктовать сообщение для передачи в Москву в редакцию. Главным ограничителем при этом был доступ к стационарному телефонному аппарату, и ТАСС гордился тем, что имел в этом смысле в пресс-пуле привилегии наряду с американскими новостными агентствами.
Но походы в Белый дом – дело достаточно хлопотное, особенно если необходимо заказывать и получать разовые пропуска (а постоянный и в лучшие времена был у нас один на все отделение, причем не общий, а чей-то персональный). Да и времени уходила уйма: скажем, пришел ты на брифинг, а его за 15 минут до начала отложили на полчаса или на час. Уходить глупо: пока дойдешь до офиса, надо собираться обратно. Приходилось чертыхаться и ждать.
Поэтому без особых причин (скажем, ожидания важного объявления или необходимости задать собственный неочевидный вопрос) на брифинги мы, как правило, не ходили. Оперативные новости брали с лент местных информационных агентств, комментарии запрашивали по телефону, а для полной уверенности в том, что ничего не пропущено, спокойно ждали транскрипта, то есть стенограммы. А она поступала, если брифинг был с утра, где-то после обеда, а то и ближе к вечеру.
Вот тогда можно было сначала думать, а уж затем писать. Но все изменилось. Телевизионные, а затем и сетевые трансляции позволили смотреть те же брифинги живьем. Причем где угодно – можно в Вашингтоне, а можно и в Лондоне или Москве, – и не в одиночку, а хоть всей редакцией.
Ну и понеслось. С тех пор при передаче новостей счет идет буквально на секунды. И в выигрыше остается не тот, кто лучше всех знает тему и может о ней внятно и интересно рассказать. А тот, кто заранее сделал шаблонную заготовку наподобие «Белый дом заявил, что…», потом по ходу брифинга вбил в нее переведенную кое-как с голоса цитату и первым нажал кнопку «Выпуск».
Свежесть первая и единственная
Я утрирую, но не сильно. Примерно так все сейчас и работают – и наши СМИ, и не наши. Ну и огрехи у всех в итоге примерно одинаковые.
Информация – вообще уникальный товар. Как и осетрина, новость бывает только первой свежести.
Пока она под спудом, ей, может быть, цены нет. Но как только утекла наружу, стала общеизвестной, сразу и обесценилась. Именно поэтому тем, кто добывает и распространяет новости, трудно юридически и коммерчески защитить плоды своих трудов.
К тому же «качество товара» в нашем деле почти целиком зависит от содержания самого известия, а не от того, насколько умело оно препарировано и преподнесено. Если смысл понятен, остальное по сути неважно. Я во время работы «в поле» специально интересовался у начальства, востребованы ли подписчиками качественные, грамотные, подробные тексты. И мне честно отвечали: «В общем-то, скорее нет».
Залог успеха
Хотя это, пожалуй, требует уточнения. Не востребованы красоты, стилистические изыски, которые информационщикам только мешают, если затемняют смысл.
Но есть другие критерии умелой и продуктивной работы. Прежде всего – знание темы, понимание того, что в данный момент интересует аудиторию, включая тех же дипломатов и специалистов вообще. Что, собственно говоря, является новостью, а что – нет, о чем именно сейчас надо спрашивать.
Второй столь же важный залог успеха – знание того, где, из каких источников можно добыть нужную информацию и кто в состоянии правильно оценить, истолковать и прокомментировать. Поэтому источниковедение – главная наука профессионального журналиста. А доступ к качественным источникам – главный профессиональный ресурс.
Как он добывается, я расскажу позже, но во всяком случае ясно, что работать надо как можно ближе к этим самым источникам. Именно поэтому никакой опыт сидения в редакции не заменит работы «в поле», особенно если «поле» это находится от Москвы за тридевять морей.
«В городе мне жить или на выселках?»
Работая в Вашингтоне, жили мы поначалу в его южном пригороде. Он помещается в пределах кольцевой автодороги, но административно относится уже к другому городу – Александрии и даже штату – Вирджинии.
В свое время там в так называемых Hamlets (это просто название микрорайона; по-русски оно означает «поселки» или даже «хутора», но в быту его звали, разумеется, не иначе как «Гамлеты») селились советские и затем российские дипломаты. Но потом они съехали, поскольку в конце прошлого века Россия обзавелась в США новым посольством с собственным жилым комплексом.
Остальные российские граждане, включая и тассовцев, продолжали жить на выселках, поскольку за посольскую ограду на Висконсин-авеню их не звали, да они туда и не стремились. Жилье в «Гамлетах» в сравнении с вашингтонским было неплохим: сравнительно просторным, недорогим и окруженным зеленью.
