Fide Sanctus 1

Первая часть дилогии

«Человеку надо мало:

чтоб искал

и находил.

Чтоб имелись для начала

друг один

и враг один.

Человеку надо мало:

После грома –

тишину.

Голубой клочок тумана.

Жизнь одну.

И смерть –

одну ¹ ».

ПРОЛОГ

Республика Беларусь, трасса М6; май 2010-го года

Заламывая перепачканные кровью пальцы, ты оглушительно кричишь.

Как я хочу не знать. Как я хочу не слышать. Как я хочу не быть очевидцем…

…твоей дикой тоски по нему.

– ЗАМОЛЧИ! – рычу я, делая тише проклятую песню. – ЗАТКНИСЬ, ИДИОТКА! Замолчи, твою мать, мы на дороге!

На дороге в никуда.

Потные руки трясутся, и руль выскальзывает из них. Ветер врывается в салон и бьёт меня по щекам. Твоя ладонь тянется к дверце, отжимает ручку…

И я слышу вой трассы под колёсами.

– ЗАКРОЙ! – кричу я, онемев от страха.

Я сдвигаюсь к обочине и спешно давлю на педаль тормоза. Форд нехотя замедляется.

Отстегнув ремень безопасности, ты медленно выходишь наружу и опускаешься на колени.

Твоё лицо белее свежего бинта, а глаза горят выжженными окнами.

Я вылезаю из машины, чтобы всё тебе сказать, но могу только бессвязно мямлить. В ушах свистит шум трассы. Мимо меня – совсем близко – проносится Рено цвета бутылочного стекла. Я умираю от стыда. Все видят, какой я нелепый.

Я нелепый из-за тебя.

Я злобно кидаюсь к тебе, но ты неуклюже вскакиваешь и бежишь… обратно.

В свой чёртов город, который мы наконец покинули.

Я машинально бегу за тобой; от злости я почти не вижу землю.

Нагнать тебя просто; ты шатаешься и норовишь упасть. Я хватаю тебя за плечи и поворачиваю к себе. Твои глаза сверкают отчаянием, а лицо горит. Ты упираешься руками мне в грудь и пачкаешь футболку кровью. Ты кричишь «выпустить» тебя, потому что ты «должна до грозы»…

– УСПЕТЬ?! – ору я, брызгая слюной. – Куда успеть, больная ты дура?! Тебе нельзя бегать, идиотка! Уймись! Посмотри, здесь солнце!

Я с трудом обхватываю тебя и тащу нас обратно. Ты бьёшься в моих руках, как буйный эпилептик. Твоя нога попадает мне по колену, и я мешком падаю на землю вместе с тобой, сходя с ума от гнева.

Нас никто не видит, но мне кажется, что видят все.

По моему лицу течёт пот. Джинсы ёрзают по обочине и покрываются пятнами травы.

– ЭТО ЗДЕСЬ СОЛНЦЕ! – визжишь ты, ударяя по земле. – А ТАМ БУДЕТ СНЕГ! ТЫ СЛЫШАЛ ПЕСНЮ? ТАМ СНЕГ! НУЖНО ТОЛЬКО ДОБЕЖАТЬ!

Ты не видишь нашего солнца! Оно тебе не нужно!

– ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ БЕГАТЬ! – ору я, оглохнув от своего крика. – КУДА ТЕБЕ БЕЖАТЬ?! НАПОМНИТЬ ТЕБЕ? ТЕБЕ НАПОМНИТЬ?

– НУЖНО! – бросаешь ты, размазывая по лицу кровь вперемешку с землёй. – НЕТ! НУЖНО ПРОСТО ДОБЕЖАТЬ!

С трудом встав на ноги, я наотмашь ударяю тебя по лицу.

Неожиданно и хлёстко – как ты понимаешь лучше всего.

Твоя голова дёргается, и ты замолкаешь так резко, словно я не просто убавил громкость, а сломал тумблер звука.

– СКОЛЬКО ТЫ БУДЕШЬ ИЗДЕВАТЬСЯ, ТВАРЬ?! – реву я, опять поднимая руку.

Отняв ладонь от пунцовой щеки, ты толкаешь меня в грудь и вопишь:

– СКАЖИ, ЗАЧЕМ ОНА ПОЗВОНИЛА ЕМУ?! ЗАЧЕМ ОНА ПОПРОСИЛА ЕГО?!

Я разгневан как никогда в жизни, но ты глядишь прямо в мои глаза и кричишь так смело, словно уже не боишься даже смерти.

– ЗАТКНИСЬ, НЕНОРМАЛЬНАЯ, БОЛЬНАЯ ТЫ ДУРА!

Я сжимаю зубы, вновь со свистом заношу ладонь и опускаю её на твою худую спину.

Нужно заглушить. Нужно заглушить крик твоей боли, иначе я сойду с ума.

– СКАЖЕШЬ, НЕ ЗАСЛУЖИЛА?! НЕ ЗАСЛУЖИЛА?!

Я снова бью тебя по шее, спине, плечам, ослепнув от ярости. А ты поднимаешь бешеный вызывающий взгляд и всё кричишь, будто совсем не чувствуя боли.

– ЗАЧЕМ ОНА ПОЗВОНИЛА ЕМУ?! ЗАЧЕМ, ЗАЧЕМ ОН ПОЕХАЛ ТУДА?!

Бью снова. Снова и снова.

А в изжаренном майским солнцем воздухе переливаются отголоски далёкой грозы.

ЭПИГРАФ

Посмотри

Посмотри

Ты смотри

Как же мы обессилели

Как же тонко

Пищали

Рыдали

Как выли мы

Посмотри

Посмотри

Как мы рухнули

Бились

Как таяли

Посмотри

Как уходит весна

Сколько ей

И себе

Не отдали мы

Ты послушай

Ты слушай

Как бился

Наречием сорванным

Как тревожно стучал

Как летел в твою кровь

Каждый стон её

Как срывался на визг

Как горел и шептал

Твоим голосом

Как упало

Взорвалось

Как шло

Против каждого волоса

Ты услышь

Ты послушай

Смотри

Как же нас с тобой

Вытрепало

Посмотри

Раскидало

Разбило

Нас голыми

В снег с тобой выбросило

И ползём мы по снегу

Босые

Вдыхая ладонями

Не дыши

Не дыши

Не плывём

Не плывём

И не тонем мы

Семью месяцами ранее

Республика Беларусь, г. Гродно; октябрь 2009-го года

ГЛАВА 1.

Моя мать из рода Хранителей Времени – и пока это единственное, за что я ей благодарен.

Протяжно скрипнув, Колесо останавливается. Его гладкие лакированные бока отражаются в огромном зеркале. Сплетя пальцы в неровный крест на удачу, я не отрываясь смотрю в глубь зеркала.

В недрах пиджака объекта моего наблюдения звонит телефон, и его раздражённо хватают знакомые мне наизусть пальцы в мелких порезах.

Я боюсь пошевелиться и будто не дышу. По виску ползёт капля пота. В груди ещё клокочет раскатистый гул Колеса.

Объект прижимает к уху телефон, и из динамика льётся сбивчивый женский голос. То и дело закатывая глаза, он отбивает эти трели отрывистыми реваншами. Договорив, объект швыряет телефон в карман и матерится, отбрасывая с лица чёрные волосы.

Крест расплетается, и я почти не чувствую пальцев.

– Позвонила? – шепчет над моим ухом переливчатый голос. – Знакомство будет таким, как в прошлый раз?

Я устало киваю. По зеркалу бежит взволнованная рябь.

Скоро я снова увижу ту, которой верил дольше всего.

* * *

Это было логично.

И абсолютно мерзопакостно ожидаемо.

Прекрасное гнусное продолжение охренительно продуктивного дня.

День нависал как мокрое вязкое облако, похожее на те, что сейчас окутали город. Впору было задохнуться; впору было погрузиться в этот день, как в застоявшийся кисель, который не перемешивали несколько недель.

Мягкая серость утра предсказуемо перетекла в отвратительную серость полудня.

Почему-то дождливый полдень вызывает куда бóльшее разочарование, чем дождливое утро. Утро спасает надежда, что скоро несколько прояснится.

В полдень же понимаешь – не прояснится.

Не скоро.

В холле университета пахло людьми и суетой – как раз в том объёме, который часто доводил его до рвотных позывов. Куда бы ни катились облака по шкале отвратности, по сравнению с толпой, толкущейся в замкнутом пространстве, облаками хотя бы можно было дышать.

Как абсолютно каждый долбаный день.

Необходимость непрерывно общаться и быть на виду бóльшую часть дня заполняла мозг туманом и основательно понижала ясность мышления.

Даже не понижала, нет. Сужала коридор ясности.

И коридор этот становился социально-одобряемой точкой зрения.

Он фыркнул, смакуя удачную аллегорию. Думать солидно сил сегодня не было.

Скорее по привычке, нежели из добрых побуждений, он попрощался с гардеробщицей и начал проталкиваться не касайтесь меня к выходу. Несколько знакомых лиц успели выплюнуть по паре приветственных лозунгов и даже получить ответные жесты в духе столь необходимого сраного этикета.

Два удара по тяжёлым дверям – и он вдохнул наполненный влагой воздух.

Дождь прибил к тротуарам отяжелевшие бурые листья, и они безвольно прижались к разноцветным плиткам, никуда уже не торопясь.

А вот он торопился.

Привычный маршрут и алгоритм – вниз по широким ступеням, вперёд по узкой дорожке, нажатие кнопки на пухлом ключе, шаг по сухой траве – сегодня обновился шлепком туфли в замаскированную листьями лужу.

– Да твою-то мать! – запоздало выругался парень, с уже ненужной резкостью отдёрнув ногу от воды.

Плюхнувшись на сиденье, он рассеянно оглядел приборную панель и отточенным движением вставил ключ в замок зажигания. Метнув рюкзак на заднее сиденье, он машинально уставился в зеркало заднего вида и поймал взгляд злобных глаз цвета тёмного пива, на которые падали зачёсанные назад утром – но безнадёжно растрепавшиеся уже к полудню – чёрные волосы.

К лобовому стеклу намертво прилипла влажность густо-жёлтого октября.

Выехав с парковки, он лениво откинулся на сиденье, следя за медленным потоком машин, что огибал Ауди плавной лентой. По обеим сторонам дороги вальяжно плыли живописные здания, совпадая по цвету с залившей город осенью.

С корабля на бал, твою мать.

…Наверное, стоило бы сказать ему напрямую, что он не собирается и дальше участвовать в этом показушном дерьме. Рома пытается заткнуть им каждую дыру, как будто бесконечная реклама потомка может вызывать у коллег что-то ещё, кроме растущего раздражения. Как будто если потомок продемонстрирует чудеса логики и риторики, предку выделят место под солнцем и орден на грудь.

Ему говорили и говорят, безусловно, что в нём на глазах разгорается та самая правоведческая искра, которая способна на уровне интуиции распутать заросшее по уши дело и вывести на чистую воду и обвинителя, и подозреваемого, и истца, и швеца, и жнеца. Но как не хотелось превращать эту искру во что-то бумагомарательное, присутствуя рядом с ним на обсуждениях в роли болванчика.

Собачки на бардачке, которая с готовностью трясёт башкой, когда её заденешь.

Парень двинул губами в чуть заметной ухмылке. Собачка на бардачке.

Идеально.

Он так долго искал эквивалент своей роли в этих охренительных мероприятиях.

Надо взять и сказать ему. Собрать слова во фразу и сказать.

…«Рома, я не хочу участвовать в процессах сбоку от тебя. Ты думаешь, что прокладываешь дорогу в моё будущее, а на самом деле ты меня отменяешь в моём настоящем. Не подталкивай меня за кафедру и не вскидывай подбородок в слишком очевидном тщеславии. Они видят лишь малолетнюю копию опытного надоевшего до рвоты правоведа. Тебе пофигу на то, что я как фантик, прилипший к твоей подошве, – виден только когда ты поднимаешь ногу, чтобы кого-то пнуть. Ну а мне пофигу на то, что я должен держать твоё фирменное застывшее маской лицо и идти по твоему пути. Я хочу сам прорубить для себя путь, пусть даже это тоже будет правоведение. Мы не на выставке именитых бульдогов. Не раскачивай машину, чтобы я дрыгал башкой».

Что, прямо так и сказать?

«Рома, я хочу. Рома, я не хочу».

Да ну нахрен.

Откинув волосы со лба быстрым привычным движением, он раздражённо потёр шею в месте воротника куртки.

Болит, сука.

Что-то непомерно тяжёлое водрузил он себе на шею. Мораль папочки, партнёрство для мамочки и роль спутника псевдозвезды.

«Звезда» уже слишком долго зависала в своём собственном зените, словно доказывая себе, что она звезда, а не прожектор. Звёзды могут себе позволить изредка быть не видны, зная, что их будут, соскучившись, ждать. Прожектор же не может даже на миг прекратить светить ярким удушающим светом, потому что исправно и непрерывно светить – его главная единственная функция.

Звёзды же светят ненавязчиво – просто потому, что не светить не умеют.

Это был один из самых эффектных прожекторов факультета. Убеждённая носительница синдрома обложки журнала с каштановыми волосами, щедро подведёнными глазами и идеальным телом. С безупречной пластмассовой мимикой, безупречной скудной речью, безупречным примитивным юмором и безупречным цыганским стилем.

Безупречные взгляды, которыми встречали друг друга «звезда» и его мать, ясно давали понять, что скоро впору будет удавиться на шлейфе их безупречного взаимопонимания.

Как же надоела эта долбаная уродская безупречность.

Каблук безупречного сапога «звезды» сегодня с треском отлетел прямо накануне её очередного скучного до скрипа зубов глянцевого мероприятия.

Какого чёрта ты вообще согласился ехать за её копытами?!

Сбежать от тирании зава кафедрой можно было и в соседний парк.

Сунув руку в карман, он нащупал мелкий, незнакомый этой куртке ключ.

… – Они лежат в коробочке на полочках сразу за дверью, такие буро-серые, и их надо ещё тряпочкой специальной протереть, ну девочки подскажут, ты запомнил?

Целая просьба без манипуляций?

– Ну ты же сообразишь, ты же такой умный, это я у тебя такая глупен…

Недолго музыка играла.

– Я понял.

– Третий этаж, комната семьдесят девять, вахтёру объяснишь, зачем ты идёшь, она должна пропустить, а нет, так можно с кем-то попросить зайти, будто в гости, и…

– Хорошо, я понял.

– Ты сначала постучи, а вдруг девочк…

– Я понял, Марина!

Почти ощутимый скрежет мозгов и так преследует с шести утра.

Ещё, твою мать Марина, ещё поезди лобзиком по моим нейронам.

Снова вооружись бабской наукой обращения с одноклеточными, отказываясь признать в мужике способного к адекватному диалогу человека.

* * *

Передние колёса неприятно хлюпнули, минуя грязевое море на подъезде к дряхлому пятиэтажному зданию, что торчало из разбитого асфальта.

Простите, фундамента.

Нет, всё же прямо из асфальта.

Унылый район не располагал к общению с собой, и, наскоро запихнув белую Ауди между кособоким Фольксвагеном и перекошенным бордюром, он выпрыгнул из салона, морщась при виде обшарпанного здания.

Невероятно.

Где-то в недрах этого кошмара теперь жила та, что называет себя его девушкой, – и мысль об этом липко саднила на периферии самолюбия.

В несколько шагов преодолев подъездную дорожку, парень запрыгнул на крыльцо общежития. Холод от промокшей ступни споро поднимался по носку, и казалось, что нога застряла в ледяном болоте. Нахмурившись, он потряс головой, сбрасывая с шеи наиболее крупные капли, что проворно пробирались под воротник.

Не то чтобы он не любил касания воды.

Не то чтобы он не любил касания вообще.

Но на прикосновения чего-либо к его коже им был установлен чёткий лимит. Когда прикосновения начинали вызывать телесный перегруз, он мысленно надувал вокруг себя плотный мыльный пузырь, решительно обозначая радиус личного пространства.

Проведя ладонью по шершавой кирпичной стене, коллекционер тактильных ощущений потянул на себя тяжёлую дверь и шагнул в тёплый холл.

Ну просто пломбир Советская классика.

Пухлые вазоны, увенчанные полуживыми цветами. Вахтёрская стойка, обитая сайдингом. Приколоченный к стене щит с россыпью запасных ключей. Продавленный диван, по флангам которого блестят засаленными боками два кресла. Увитая искусственным плющом металлическая загородка, которая явно разделяла прибывших на уже допущенных в обитель и ещё ждущих своей очереди.

Злость почему-то нарастала. Горела тугим влажным комком чуть выше кадыка.

Нос чуял густой запах из смеси жидкого мыла с жареными пирожками.

Судя по всему, где-то здесь есть с позволения сказать буфет.

Дёрнув головой, парень остановил взгляд на вахтёрше, что умиротворённо разгадывала сканворд.

– Добрый день, – сухо произнёс он.

Вахтёрша подняла рассеянный взгляд и приветливо улыбнулась.

Комок злости под кадыком едва заметно сгладился.

– Мне нужно пройти в гости к моей… подруге, – с расстановкой проговорил парень, опустив на стойку прохладную ладонь.

– Комната и фамилия, – пробормотала вахтёрша, старательно вписывая слово в клеточки.

– Семьдесят девять. Измайлович.

Поставив подпись справа от фамилии Марины, он пересёк холл и двинулся по коридору, заглядывая в дверные проёмы в поисках лестницы. Отовсюду тянуло сквозняками и смазанными запахами, хотя было отчего-то спокойнее, чем в стильном холле универа.

Безлюдный полутёмный коридор услужливо отбрасывал эхо его шагов.

Безлюдный? Коридор общаги?

Парень с сомнением обернулся.

Ну конечно.

Населяющие этот рай люди на занятиях.

Не хочется представлять, как тут «безлюдно» вечером.

Вот уж где точно не хотелось бы находиться, вдыхая аромат омерзительных жареных пирожков, так это в гудящих коридорах старого человейника.

Заглянув в очередную дверь, он поскорее отодвинулся: потянуло влажностью и сыростью. Как же великолепно, должно быть, мыться в этом античном душе, что целиком состоит из сквозняка и грязного советского кафеля.

Обрадовавшись виду лестничного пролёта, парень не стал класть ладонь на вылизанный тысячей пальцев поручень и двинулся вверх, брезгливо держа руки в карманах брюк.

Высокие безликие окна и низкие широкие подоконники. Затхлые запахи незамысловатого быта. Звучные хлопанья дверей на этажах.

Прошло всего пару минут, а досталось уже всем сенсорным каналам.

Сдвинув брови, он поморщился и резко выдохнул.

Наверняка занятно коротать жизнь в этом богом и коммунальщиками забытом месте.

Не зря с момента, как комиссия по жилищно-бытовым запихнула Марину на Бульвар Ленинского Комсомола, он поспешно выразил желание видеться с ней только у себя – пусть он порой и не терпел эти снисходительно предоставленные Ромычем стены.

Хуже презрения, конечно, жалость. Но хуже жалости – снисходительность.

И почему её поселили сюда? Олега – как и всех юристов – поселили на Доватора; свой переулок ближе к телу. Хотя хвастать той общаге перед этой было явно нечем.

Хрен редьки не слаще.

Хмыкнув, парень рывком поднялся ещё на пролёт.

Пустынный коридор третьего этажа встретил гудением холодильника из ближайшей двери. Не поворачивая головы, он заключил, что это общая замусоленная кухня. Где-то в глубине коридора расшатанная дверь заглушила глубокий девичий голос:

– Я не хочу в сотый раз об этом…

Хлоп.

Голос превратился в комки ваты, спрятанные в одной из ячеек этого смрада.

Он втянул носом воздух и ускорил шаг, поневоле прислушиваясь.

Семьдесят четыре… семьдесят шесть… семьдесят девять.

Три раза стукнув по светло-жёлтой двери, он отступил и демонстративно отвернулся.

Вот сейчас одна из «девочек» распахнёт этот сарай, он заберёт чёртовы сапоги и молнией вылетит со двора не задев ни одно корыто.

За дверью стояла плотная тишина. Повторив стук, парень сжал челюсти и нащупал в кармане ключ. Пальцы задумчиво пробежали по резному боку ключа, словно прикидывая, не обойтись ли без него. Одного нажатия плечом на эту хлипкую фанеру могло быть достаточно.

Отправились бы к чёрту твои подковы и соседки.

Наконец нехотя выудив ключ, он всадил его в замочную скважину и надавил вправо.

Ключ не желал поворачиваться. Недоумевая, парень попробовал, вопреки законам логики, повернуть ключ по направлению к косяку.

Абсолютно бесполезно.

Обкатав ещё несколько подобных каруселей, он с досадой осознал тщетность попыток.

Либо ещё один ключ был всажен с другой стороны, либо ключ подходил, безусловно, – но к какой-то другой из этих долбаных фанер.

Не сдержавшись, он толкнул ногой низ тонкой двери. Дверь затряслась и надсадно загудела. Комок злости в горле задрожал в унисон с ней. Ладони уже немного отогрелись, а пальцы всё ещё были холодными – благодаря проклятой мокрой ноге.

По спине поползла усталость.

Нужно снова говорить с Измайлович.

Нужно снова пытаться что-то донести до человека, который год за годом слышал не его слова, а голоса в собственной голове.

И видел не его, а картинку из своих журналов.

Вытащив из кармана телефон, он выбрал строчку «Марина» и прислонил экран к влажному виску. Через три гудка из динамика вырвался её визгливый голос.

– Ну что там, заяц? Ты уже где?

Проглотив «зайца», он полушёпотом произнёс:

– Это не тот ключ, Марина. Он не подходит к двери твоей комнаты.

– В каком смысле не подходит? Точно семьдесят девять? Не влезает или не поворачивается? – понеслось из трубки.

Раздув ноздри, парень сухо уточнил:

– Не поворачивается.

– Заяц, слушай… Сейчас… Ой… Похоже, я перепутала ключи… Я тебе отдала тот, что меня попросила подержать у себя Олеся из шестьдесят восьмой… Понимаешь, она хотела, чтобы я зашла в её комнату раньше неё – у неё сегодня много пар – и разморозила блинчики, которые ей мама передала. И тогда она…

Сомкнув веки, он отодвинул телефон как можно дальше от уха. Глазные яблоки привычно опутал стальной канат. Внутри глаз билось что-то тугое и колючее.

– Так что нам делать? А давай ты вернёшься, и я поменяю ключик тебе!

– Я никуда отсюда не поеду! – громкость голоса поразила даже его владельца. – Я не сдвинусь с места! Голова скоро разлетится на куски! Я промочил ногу насквозь и…

Грёбаная ты дура.

Из комнаты неподалёку вышла девушка в красно-чёрной клетчатой рубашке и синих джинсах. В руке у неё, словно тяжеловесное орудие, поблёскивала пузатая кастрюля с отвратительными розочками на боку. Второй ладонью она сжимала комок спутанных наушников. Недовольно покосившись в его сторону, девушка начала отбивать марш по направлению к кухне. Звук её шагов отлетал от стен омерзительно гулким эхом.

– Когда у твоих соседок, – понизив тон, выдавил он, – заканчиваются занятия?

– Около трёх, заяц, – поспешно отрапортовала Марина.

Глаза автоматически закатились.

– Когда кто-то из них придёт, ты возьмёшь сапожки и привезёшь мне, давай? Конечно, мне придётся бежать потом, чтобы успеть, но я возьму такси, а подкрашусь в туал…

Грёбаных два часа.

– Заяц! У тебя же есть тот ключ! Значит, ты можешь посидеть в комнате у Олеси!

Как ты себе это представляешь?!

– Я не буду. Сидеть. В комнате у Олеси, – прошипел он, из последних сил удерживая тон ровным. – Между лестничными пролётами есть великолепные замызганные подоконники. Мне будет крайне уютно. А шикарному буфету внизу явно найдётся чем порадовать пожухлого гурмана.

Не намереваясь слушать треск её ответа, он сжал зубы и коснулся кнопки отбоя. Боль в висках напоминала глухо бьющийся о ракетку теннисный шарик. Выдернув из замка идиотский ключ, парень сунул его в просторный карман, где тот рисковал затеряться, и быстро зашагал прочь.

Разглядывать вокруг было нечего, и он угрюмо смотрел перед собой.

Так, вход в замызганную стряпную. Значит, рядом выход на лестн… Что?

Невольно затормозив, он сделал шаг назад и снова заглянул на общую кухню.

…На плите жарко попыхивала пузатая кастрюля с розочками на боку.

Центральным же концептом инсталляции была клетчатая рубашка, что покрывала прямую как струна спину. Белый шнур наушников опутывал талию клетчатой поварихи и нырял в задний карман её джинсов, где лежал телефон. Правый локоть девушки был отведён назад, левая рука вытянута вперёд, а ноги расставлены по ширине плеч. Пальцы правой руки напряжённо удерживали невидимую леску, а левая рука была сжата в кулак.

Это похоже на…

Не успев устыдиться своего спонтанного вуайеризма, он прищурился, разглядывая детали.

Да, это похоже на стрельбу из лука.

Губы тронула презрительная ухмылка.

Давайте вы тут все превратитесь в шизофреников.

Тем более такие великолепные жилищные условия этому охрененно способствуют.

Словно ощутив присутствие наблюдателя, девушка начала медленно поворачиваться вправо, не сводя прицела с воображаемой мишени.

Моргнув, наблюдатель автоматически перевёл взгляд на затемнённый дождливым сумраком профиль. Острый нос и высокий лоб в обрамлении золотистых растрёпанных как у меня волос.

Мозг успела пронзить мысль, что женское периферическое зрение шире мужского, а в следующую секунду она уже вздрогнула и остановила на нём распахнутый взгляд.

Выдернув руку из кармана, он поспешно выставил её перед собой.

Из белых наушников доносились приглушённые ноты… иностранного рока?

Кажется, это Linkin Park.

Отпустив видимую лишь ей тетиву, она дёрнула за шнур один из наушников, и он тут же послушно скользнул ей в ладонь. Меланхолично сложив на груди руки, она вопросительно подняла левую бровь. Остальные черты лица остались непроницаемыми.

Только одна бровь двигается из всего лица?

– Привет, – не нашёл он ничего лучше. – Ты… здорово стреляешь.

Кончики его холодных пальцев указали на мишень в виде кастрюли.

Что за хрень ты несёшь?

Девушка склонила голову, продолжая молчать. Левая бровь опустилась.

В горле заклокотало раздражение.

Клетчатая повариха явно пыталась занять позицию великодушного молчуна.

– Что, не она мишень? – небрежно произнёс он. – Не в неё ты стреляла?

Что ты мелешь?

– Я не стреляла, – наконец невозмутимо отозвалась девушка. – Я пока только… оценивала мишени.

– Оценивала мишени? – тупо повторил он; в правой туфле еле слышно хлюпнуло.

Её голос звучал необычно: достаточно мягко, чтобы быть женским, и достаточно низко, чтобы не сверлить виски.

Вроде бы он уже слышал его раньше. Где?

Девушка закатила глаза и сделала шумный вдох, будто устав от всего на свете.

Какого чёрта?..

– Ты гость, – она не спрашивала, а утверждала. – К кому?

– В семьдесят девятую, – автоматически ответил он.

Хотелось, чтобы привычная злость на неуместное любопытство ощетинилась и придумала хороший ответ – в меру забавный, в меру ледяной. Но злость молчала.

За каким хреном ты тут стоишь?

Раздражение под кадыком в точности воспроизвело звук хлюпанья в туфле.

Повариха пылала слишком отчётливым превосходством в этой тупорылой беседе.

Слишком.

И эту наглую тетиву стоило надломить.

– А ты чего здесь… – он выразительно обвёл рукой кухню.

– Я здесь, – отозвалась она, повторив его широкий жест, – живу.

– Почему не на парах? – за каким-то чёртом уточнил парень.

– Ушла, – безразлично бросила она, шагнув к кастрюле. – А ты?

– Свалил, – по инерции отозвался он. – Подруга попросила заехать сюда, а ключ оказался не тот. И теперь мне нужно… ждать её соседок.

Какого чёрта ты в диалоге… Семьдесят процентов бабские, тридцать процентов твои.

Но баба и не думала бороться за свои проценты.

– Бывает, – заключила она, подливая в кастрюлю подсолнечного масла.

Повисло молчание, разбавляемое лишь стуком деревянной ложки о кастрюлю.

Ты собирался посидеть на подоконнике.

Мозг вяло обработал этот сигнал, но ноги остались на месте, словно приклеившись к покорёженному порогу кухни. Пульсация в висках ослабла.

Почему?

Нашарив глазами окно, он заметил, что его створка приоткрыта.

Ну конечно. Воздух.

Парень провёл рукой по задней стороне шеи и тихо выдохнул сквозь зубы.

Здесь не пахло жареными пирожками и было открыто окно, и уже это казалось чудесным.

Девушка проследила за его взглядом и указала глазами на распахнутую створку.

Всё, адьё. Минуту помолчали.

Она уже успела его рассмотреть и сейчас будет корёжиться в попытках понравиться. Но вместо кокетливых ужимок клетчатая повариха угрюмо сказала:

– Если холодно, пардон. Но закрывать не буду.

– И не надо, – изумлённо произнёс он. – Наоборот, так лучше. Свежо.

Она охотно кивнула, не потрудившись поднять глаза.

– Да. Куда лучше, чем задыхаться.

«Ты тоже задыхаешься без открытых окон?» – почти ляпнул он, но прикусил язык.

Вопрос был слишком искренним риторическим.

– Ты уже обедал? – внезапно осведомилась она, по-прежнему не поднимая глаз.

Прислонившись плечом к дверному косяку, он проигнорировал вопрос.

Превосходство в беседе несмело подросло.

– Понятно, – невозмутимо продолжила она. – Значит, не сможешь, слишком велик соблазн.

– Что не смогу? – перебил парень, раздражённо глядя на её волосы.

Что она несёт?

– Посторожить курицу, – терпеливо ответила девушка, одарив его «что тут непонятного» взглядом. – Мне нужно сбегать в комнату.

На протяжение секунды он смотрел на голубо-серые серо-голубые? радужки.

В дождливом полумраке они были похожи на капли белёсого индиго.

В груди шевельнулась досада, приправленная удивлением.

– Ах да, ты же гость. Ты не в курсе. Здесь без вызывающего доверие сторожа ничего оставлять нельзя, – назидательно пояснила она как умалишённому.

– Я вызываю у тебя доверие? – вырвалось у него. – А если всё сожру?

– Вызываешь, – кратко отозвалась девушка, любовно разглядывая кастрюлю.

Голову защекотал тёплый смешок. Пытаясь его подавить – уж слишком нелепой серьёзной для неё выглядела ситуация – он кашлянул и звучно прочистил горло.

– Что, всё-таки закрыть окно? – мрачно спросила девушка, уперев руку в бок.

Вторая её рука – с ложкой – скорбно висела вдоль джинсов, и с неё капал куриный бульон.

– Я не… поэтому, – запнувшись, пояснил он и снова несколько раз кашлянул. – Чёрт его знает. Может, из-за того, что ногу промочил.

Расскажи ещё, какие трусы сегодня надел.

– Там, где умывальники, есть змеевик, – сообщила повариха, снова энергично помешав курицу. – Можно повесить носок на него. И даже туфлю приткнуть.

– Да нет, – по-светски машинально отозвался он. – Неудобно как-то.

– Там есть табуретка, чтобы сидеть, пока что-то срочное сохнет, – без тени улыбки обнадёжила его она.

О да, так гораздо удобнее.

– Такие подробные детали операции, – лениво уронил он.

Ехидство упрямо не сдавалось. Превосходство в беседе всё ещё зачем-то было нужно.

– Я там часто сижу, – её губы тронула едва уловимая усмешка.

– Сушишь носки? – отгоняя непонятное смущение съехидничал он.

– Проветриваю мозги, – неприязненно отозвалась девушка. – Там почти всегда никого.

Повисло почти осязаемое молчание. Подавив резкое желание послушаться отправиться сушить носок, он с расстановкой произнёс:

– Я не трону курицу, можешь сходить в комнату.

Она снова прищурилась, и её глаза сверкнули парой лукавых смешинок.

– Нет, не обедал, – запоздало ответил он; канат между глазными яблоками слабел. – Но не трону. А когда придёшь, пойду сушиться.

Раз там почти всегда никого.

– Хорошо, – просто ответила она и обошла его, исчезнув в дверном проёме.

Через полминуты где-то в коридоре хлопнула фанерная дверь.

Не сдержавшись, он дёрнул носом в направлении кастрюли. Пахло мягко и густо, тушёным мясом со специями. Желудок предательски заурчал, успев соскучиться по еде с семи утра. Вскоре фанера вдали снова хлопнула, и вызывающий доверие сторож поспешно отступил от плиты, скрывая желание вероломно присвоить вверенный ему объект.

Спустя несколько шлёпаний по бетону секунд она возникла в кухне, одной рукой держа две тарелки и две вилки, а другой отбрасывая со лба волосы.

Они похожи на взорванный стог. Идеально.

Самые короткие из них трепетали на уровне глаз, а самые длинные касались острых ключиц, что виднелись в вырезе рубашки.

Кажется, это называется стрижка каскадом.

Под ложечкой хмыкнуло презрение к хозяйской эрудиции в подобных вопросах.

Остановившись у плиты, девушка ловко выудила из кастрюли и водрузила на тарелку сочное куриное бедро.

– Гарнира нет, – констатировала она, снабдив натюрморт вилкой и протянув тарелку ему.

– Это мне? – ляпнул он, против воли втягивая носом запах курицы.

Она выразительно заглянула ему за спину, прищурилась… Перевела взгляд влево… вправо… а потом, вытянув шею, – на шее проступило тугое сухожилие – обернулась назад.

– Ты видишь здесь кого-то ещё? – вкрадчиво раздражённо поинтересовалась она.

Твою мать, как остроумно.

Шевельнувшееся в груди раздражение было, впрочем, довольно ленивым. Подложив ладонь под тарелку, он ощутил мягкое тепло керамики.

Первое тепло на ладони за весь день.

Девушка между тем со слегка отстранённой страстью разглядывала кусок курицы, что лежал на её тарелке с уродливым рисунком. Наконец зацепив зубьями вилки куриную кожу, она проворно стащила её с мякоти, неуклюже стукнула вилкой по керамической поверхности и… поморщилась от резкого звука.

Поморщилась от резкого звука?..

Осознав, что он слишком откровенно наблюдает за тем, как кто-то ест, предавая вколоченный в мозг долбаный этикет, парень моргнул и уставился на свой кусок курятины, призывно поблёскивающий жирным боком.