Kitabı oku: «Игра в пазлы», sayfa 3

Появилась Айдамирова и с разбегу обнялась с Кошечкиной. Они здороваются так каждое утро… Я стояла, опустив голову, несчастная-пренесчастная, и вдруг Оля прошептала мне:

– Классно, правда?

Я встрепенулась, закивала – «да-да, супер», и это было не лицемерие – это была радость. Обжигающая. Я разом полюбила все индийские фильмы! Хотела ещё что-то сказать, но Оля с едва заметной улыбкой прошептала «тсс!» и слегка сжала мне руку. Вот теперь история про зеркальных близнецов сделалась по-настоящему волнующей, и я слушала её с упоением: мы с Олей стояли рядом и держались за руки.

И когда Рамочкин сдвинул засов и впустил звонкоголосую толпу, рук мы так и не разжали. Было обидно, что нельзя сесть вместе, но, в общем, я была счастлива.

– Ты долго болела, – сказала Оля, пока мы протискивались в толпе.

Значит, ей не всё равно!

– Бронхит, – важно ответила я. – Знаешь, какой кашель!

– Везёт тебе, – вздохнула Оля.

Я подумала, что она всё видит с неожиданной стороны…

– После болезни не спросят, – пояснила она.

– Я сама хочу ответить. Когда болею, всё равно уроки делаю, мне Валька по телефону передаёт…

Оля вдруг сильно сжала мою ладонь. Мы остановились возле дверей класса. Нас толкали и сердились.

– Я математику не сделала. Дашь списать?

– Конечно, – ответила я.

Математика была вторым уроком. На перемене мы побежали к запасному выходу, и там, на сумрачной лестнице, Оля торопливо перекатала в свою тетрадку все примеры. Некстати вспомнилось, как долго билась я над ними, особенно над последним, и как нужна мне эта пятёрка, чтобы получить «отлично» за год… Мысль эта кольнула и пропала. Подружки всегда должны помогать друг другу. А ведь мы подружки, не так ли?

Я представила: сегодня мы вместе пойдем домой. Может быть, Олю отпустят в наш двор погулять, и тогда летом мы тоже не расстанемся. Рука в руке пройдем мы мимо всех Любок-Лёлек-Алок, и я подведу Олю к кураге и покажу «секретик» с иностранной монетой. Над которым я плакала. Которому загадала желание о Лучшей Подруге…

На математике многие тянули руки. Но вызвали Олю. Учительница сказала, что «Онопко держала руку правильно». Оля подошла к доске и размеренно застучала мелком, сверяясь по тетради. Наталья Сергеевна, немного похожая на старого плюшевого медвежонка, отслеживала цифры и одобрительно кивала.

Магомед Гамаев рисовал на промокашке самолётики. Внезапно он прошептал мне в самое ухо:

– Она списала. У тебя. Я видел…

– Ну и что? – буркнула я.

– Ничего. Ты болела и уроками парилась. Она не болела, не парилась и пять получит.

– Ну и что? – повторила я. Наталья Сергеевна покосилась на нашу парту. – Она… она моя подруга!

Магомед фыркнул.

– Она ничья подруга, – сказал он, быстро-быстро водя карандашом. – Она сама по себе.

Я прошептала:

– Дурак.

Оля получила пять. И похвалу от Натальи Сергеевны – вот как, ребята, надо оформлять домашние задания.

На следующей переменке Оля куда-то убежала вместе с Машкой Фёдоровой, и меня опять кольнула ревность. В голове вертелась фраза Магомеда: «Она ничья подруга…». Он-то почем знает?! Всю перемену я страдала в одиночестве. Оля и ещё несколько девочек вернулись уже со звонком – весёлые, запыхавшиеся. На русском я ёрзала, словно сидела на ежиках. Даже получила замечание от Аллы Дмитриевны. Я оборачивалась на шестую парту, высматривая Олю, но она ни разу не встретилась со мной глазами. Зато Джанхотов ухмылялся и строил рожи.

Никогда ещё время до звонка не тянулось так долго. Наконец трель разнеслась по школе. Едва дождавшись позволения Шамановой («звонок даётся не вам – звонок даётся учителю»), я сорвалась с места, налетела на стул, заработала «психичку» от Манаши, не обратила внимания и рванула к Оле, которая спокойно надевала на ручки колпачки: синий – на синюю, красный – на красную…

– Где ты была на той перемене? – скороговоркой спросила я.

– А-а… Машкина сестра хомячка принесла, – улыбнулась Оля. – Наши все смотрели. Такая лапа!

Я сглотнула от волнения.

– А что же ты… мне не сказала? Я бы тоже посмотрела.

Оля подняла на меня большие удивлённые глаза.

– Не знаю…

Если бы она стала оправдываться, даже врать, мне и то было бы легче. Но это равнодушное «не знаю» резануло по тонкой корочке нарождавшейся (как мне казалось) дружбы. Я продолжала стоять над её партой и разглядывать трещинки на бледно-голубой краске.

– Может, ты не хочешь со мной дружить?

– Хочу, конечно, – ответила Оля. – Я со всеми дружу.

– Нет, не так! Не как «со всеми», а по-настоящему… – Я замолчала. Я видела, что Оля не понимает меня и откровенно томится от этого разговора.

Вдруг круглое лицо её оживилось:

– Анька, ты злишься, что я твою «домашку» ответила?

– Вовсе нет!

– Понимаешь, мне тройку надо было исправить. А у тебя ведь и так четыре и пять. Не сердись. Хочешь, вместе домой пойдем?

А мне-то казалось, что это подразумевается…

Я смогла только кивнуть. К своей парте я вернулась расстроенная, с ясным сознанием, что обманулась. Я думала об этом весь урок. И нашла оправдание: Оля не такая, как все, она ещё не понимает, что значит дружить по-настоящему. Но я её научу. Пройдет время, и мы будем не разлей вода, как Кошечкина с Айдамировой. Почему бы нет?

После уроков меня и ещё нескольких ребят подозвала к себе Зина Петровна. Оля в это время складывала учебники в портфель.

Разговор занял две минуты, но, когда я обернулась, Оли в классе уже не было. В коридоре у окна щебетали Натка с Заремкой; толкнув меня плечом, пронёсся к выходу Якушин; Алка с Валей появились в дверях, и Валя вдруг спросила:

– Ань, ты с нами?

– Нет. Я Олю жду…

– Онопко? – Зарема сверкнула белыми зубками. – Нашла кого ждать. Умчалась твоя Оля – тю-тю!

– Нет, – как полная дура сказала я. – Мы же договорились…

– Её кто-то позвал диафильм смотреть, – пояснила Кошечкина.

«Монетка обманула!» – с этой мыслью я выбежала из школы. Так обидно не было уже давно – с того дня, когда во дворе смеялись над моим самодельным корабликом…

На четвёртый этаж я обычно взлетала вихрем, через две-три ступени, но сегодня плелась, как старушенция, хватаясь за перила. Мне было так плохо, что даже плакать не хотелось. Ничего не хотелось. Зачем обедать, делать уроки, опять идти в школу, если Оля оказалась такой? «Ничья подруга»…

Дверь открыла мама. Она не произнесла ни слова, но у неё было такое усталое лицо, что ошибиться невозможно. Папа опять…

Это и называется «скандал». Он мог начаться с любого пустяка – не так посмотрела, не то сказала… Мама всегда виновна. Невозможно поверить, что только утром глаза её смеялись: «Тю, а где сахарница?».

Я шмыгнула в прихожую, скинула босоножки. Папа стоял в зале, заложив руки за спину, и смотрел в окно. Как боялась я его в такие минуты! Папа… какой он мне папа! Чужой, страшный, злой!

– Мам, – голос противно задрожал, – что он тебе сказал?!

Папа повернулся от окна и скрипнул зубами.

– Интересный ты человек. И детей против меня настроила…

– Да замолчи ты! – вдруг вырвалось у меня. – Оставь в покое маму!

Впервые в жизни закричала я на отца, и теперь стояла испуганная, потрясённая, с бешено колотящимся сердцем, а папа – странное дело – сразу остыл и вполне спокойно, хотя и несколько суетливо, сказал:

– А что? А что? Мы просто разговариваем.

Мама быстро вышла на кухню. Я было сунулась за ней, но она попросила ненадолго оставить её одну. Папа – присмиревший, как всегда в стадии «после», – искал мой взгляд, но я молча ушла в другую комнату. Оттуда я слышала, как он вздыхает перед телевизором. А мама ещё час сидела в одиночестве…

Перед сном меня вдруг затрясло. Странное ощущение: тело вышло из-под контроля.

– Тебе холодно? – спросила мама.

Она читала книгу у торшера. Папа уже спал.

– Не знаю…

Я расплакалась. Валерьянка не помогла: меня по-прежнему колотило, а внутри была «воздушная яма», словно затянувшееся падение в саму себя.

Как больно быть отвергнутой, как ранят злые насмешки, как стыдно плакать, когда все ждут твоих слёз, и как невозможно не заплакать от того, что все только этого и ждут!..

Ласковые руки обняли меня, и дрожь постепенно затихла.

– Перемелется – мука будет… Думай о хорошем. Скоро лето. Гуляй, веселись! На море поедем. Я уже взяла путёвки. А папе почти пообещали велосипед. Чудесно, правда?..

Никогда родители не узнают, о чём на самом деле плачут дети.

Велосипед был задуман как подарок за успешное окончание четвёртого класса. Стоило это чудо сто рублей в полной комплектации. Папа ждал велосипед почти полгода и получил благодаря тому, что один из его бывших учеников работал в «Спорттоварах».

«Тисса-2»… Само название завораживало. Я влюбилась в новый велик сразу. Как раз по росту – не нужно искать бордюр, и педали не бьют по лодыжкам, и руль поворачивается легко и плавно. Я чувствовала себя так, словно до этого скакала на необузданных мустангах, а теперь получила ласкового жеребчика. Не пони, нет! Он слишком хорош для пони, слишком породист: с этим тонким, гордого изгиба, рулём, разноцветными отражателями на спицах, которые сияют так, что прохожие оборачиваются, мелодичным тембром звонка – не какой-то хриплой «мяукалкой»! А эти гофрированные трубки, а фонарик!

День, когда папа впервые вынес мне велосипед и поставил у подъезда, был особенным. На минуту затихли бабки на лавочке у подъезда; Вовка вытянул гусиную шею, моргая с завистью и изумлением; и даже увлечённые нардами взрослые дяди покосились не без интереса. Новый велик – событие лишь чуть меньшее, чем новые «Жигули».

Привыкнув ко всеобщему вниманию только в качестве объекта для насмешек, я смутилась и скорей вскочила в седло. Объезжать жеребчика не потребовалось: он был мой родной – продолжение рук и ног, мгновенное воплощение мыслей. Я колесила по залитому солнцем двору и в тот день ничуть не горевала о своём одиночестве. Можно прокатиться до «чеченского магазина» и первой узнать, не привезли ли мороженое. «Чеченский» он не потому, что другим туда вход воспрещён, а просто так совпало, что все его работницы – чеченки. Можно объехать весь школьный двор. Или отправиться в путешествие к красным домам… Предполагалось, что я буду кататься на расстоянии «зова с балкона». Но это, конечно, только предполагалось.

«Тисса» повысила мой статус в глазах Рамочкиной и компании. На какое-то время я даже перестала быть изгоем. Но не сумела этим правильно воспользоваться. Я разрешала кататься всем, кто бы ни попросил: от Вовки, прикусившего свой язычок, до Алки, острые колени которой упирались в руль. И ничего не просила взамен – а мне и не думали предлагать. Очень скоро мои велосипедные прогулки превратились в пункт проката для всех желающих. Но длилось это недолго. Через пару недель я увидела раздувающегося от гордости Вовку за рулём «Камы». Прихлебатели переметнулись к новому герою, утверждая, что «у Сопли велик – фуфло», поскольку колёса меньше. Был забыт и фонарик, и отражатели, и прочая «девчачья чепуха», ведь главное – скорость! Один-единственный раз попробовала я соревноваться с Ильиным, и ничего из этого не вышло, кроме моего позора и слёз. Так я вновь стала полуизгоем: хотят – принимают в игру, не хотят – высмеивают. А прокатиться теперь канючили лишь самые маленькие. Но им я боялась доверить своё сокровище.

Зато (говорила я себе в утешение) теперь я могу кататься сколько захочу. Повторилась история с «Мишкой» – все прочие развлечения были забыты. Я превратилась в маленького кентавра: руль стал естественным продолжением пальцев, ступни и педали связала единая нервная система, и в седле я держалась как влитая, словно дитя из племени амазонок. А вскоре я сделала новое удивительное открытие: руки не так уж нужны рулю! Сначала я боязливо отрывала пальчики на пару секунд, но с каждым разом становилась всё смелее, и немного спустя могла проехать «без рук» вдоль всего двора. Руки никуда не делись: вот они, высоко подняты над рулём, пренебрежительно скрещены на груди или даже заложены за голову. В такие минуты кентаврик во мне главенствовал над человеком, и это было восхитительно!

Я облюбовала длинный пологий склон от Пятиэтажки до Нового дома, который уже заселялся, и там оттачивала своё мастерство. Без шишек, разумеется, не обходилось, но гораздо больше, чем лоб и колени, мне бывало жаль вывернутый при ударе о стену руль… Правда, вправлялся он легко, послушный даже моей силе, и вообще такие неудачи были редкостью. Гораздо чаще я парила на спуске, раскинув руки, как крылья, и в нужный момент (чувствуя его до микросекунды) лёгким наклоном корпуса – только им! – вводя «Тиссу» в плавный поворот… Предметом тайной гордости служило то, что Вовке с дружками почему-то не удавались все эти хитрости. Может быть, никто из них не начинал с громоздких великанов, а может, они просто не любили и не чувствовали велик так, как я.

Лишь два момента отравляли мне счастье: когда папа выносил велосипед и когда он его заносил. Бабки шептались за спиной: «Набалованная…». Рамочкина со свитой ржали в лицо: «Чё, сама не можешь?». Да могла я, могла! Но папе разве докажешь? Однажды я заикнулась про Валю, которой случалось таскать «Каму». Папа отрезал:

– То второй этаж, а то четвёртый. Посмотри на эту Валю. Она выше тебя на полголовы!

Мне не хотелось слушать, какая я «маленькая и слабенькая», и я замолчала. Но страдала безмерно. Особенно в конце прогулки, когда надо было стоять под балконом и оповещать о своём позоре весь двор: «Папа! Папа!..». Пыточные минуты. Отец туговат на ухо, а мама не всегда рядом, чтобы подсказать. Однажды, промаявшись под насмешливыми взглядами, я взяла свой велик под раму и сама поволокла наверх. Адреналин придал мне силы, и я почти не устала, когда добралась до своего этажа. Ох, и здорово мне влетело! Слушая папины упреки, я думала: «Велик тяжёлый, это правда, но я таскала бы его туда-сюда с удовольствием, лишь бы быть как все!».

Из двух моих заветных желаний (велосипед и котёнок) первое осуществилось, и потому теперь всё чаще вспоминалось второе… Нет-нет, да и закрадывалась мыслишка, что «Тисса», конечно, классный велик – суперский – но, сколько ни гладь его прохладные бока, он к тебе в ответ не приласкается. Теперь мне казалось, что котёнка я хотела больше.

На самом деле я хотела друга – не важно, мальчишка это или девчонка. Но после того, как что-то между мной и Максом скомкалось и сошло на нет, а Оля оказалась «ничьей подругой», больше я не позволяла себе об этом мечтать.

Будь я немного старше, ноющего жучка внутри именовала бы книжным словом «депрессия». Но в десять лет говорят по-другому: «Мне скучно…». Велосипед был заброшен, книги открывались и закрывались… Прежде даже с температурой я тянулась к книжкам, тетрадкам… А теперь всё стало безразлично.

Вот тогда появилась Яна.

Пазл 7. «Зеркальные близнецы»

Август 1989 г.

Темнота пахла сыростью, кошками, страхом и тайной. А ещё – «Тройным одеколоном», размазанным по зеркальцу. Немного одеколона я взяла тайком у папы: всем известно, что иначе гномика не вызовешь. Яна азартно сопела рядом. Её горячее плечо упиралось в моё, острая коленка врезалась в мой бок, волосы щекотали мою щеку. Мы сидели на корточках под лестницей, в самом тёмном углу, и напряженно вглядывались в блестящую поверхность с застывшими разводами. Сегодня он появится. Лишь бы никто не помешал!

– Алинка струсила, – пробормотала Яна, теснее прижимаясь ко мне. – Горе луковое. Пусть только попробует наябедничать маме… А правда, что из зеркала высунулась рука и стала душить Натку?

Я сама рассказала Янке эту историю, хотя не очень-то в неё верила. Кошечкина любит приврать. Но на переменке в толпе одноклассниц – это одно. Там можно не верить. А в темноте вдвоём с маленькой девочкой – совсем другое…

С деланной небрежностью я пояснила:

– Наташа вызывала Пиковую даму. Они злые. Поэтому и надо держать рядом стакан воды. Плеснёшь – всё исчезнет.

– А гномы добрые?

– Конечно, – ответила я. – Они подарки дарят.

– А почему он не появляется?

– Давай попробуем ещё раз. Гномик, гномик, появись…

Яна обхватила меня за шею. Можно было подумать, что она боится. Но я знала: она дрожит не от страха, а от нетерпения! А вот я тряслась по-настоящему. Я вовсе не была уверена, что гномы добрые, и про подарки сочинила на ходу, чтобы подбодрить саму себя. Надо было запастись водой. На всякий случай…

Мы пялились в зеркальце не мигая. Вдруг моё сердце совершило кульбит: я отчетливо увидела, как разводы на поверхности складываются в бородатую рожицу!

Не помню, кто завизжал первой. Хватаясь друг за друга, сшибая притворённую дверь, мы выкатились на яркий августовский полдень. Зеркальце я по-прежнему сжимала в ладони, провонявшей одеколоном.

– Анька, получилось! Получилось!..

– Ты думала, я вру?

– Ага.

Ну и нахалка!

– Вот и оставайся без подарков.

– Можно подумать, ты с подарками.

– Моё зеркальце. Захочу – без тебя вызову.

– Можно подумать, у меня зеркал нету…

– Старшим надо верить.

– А чего ты врешь?

– Где я вру?

– Что без меня вызовешь. Поклянись, что не вызовешь!

– Честное пионерское.

– Пфы! Ты нашей клятвой поклянись.

Янка глядела снизу вверх сердито и требовательно. Со всклокоченными волосами она была похожа на нахохлившегося воробья, который вот-вот заклюёт ворону. Вздорная, упрямая, премилая, забавная. Уже пять дней – моя подруга. Уже пятнадцать раз мы ссорились…

– Клянусь, – серьёзно сказала я, – клянусь монеткой в нашем «секретике», что никогда-никогда не буду вызывать без тебя гномов и Пиковых дам!

Янка немного подумала.

– Пиковых дам – можно…

– Ах ты вредина!

Со смехом она бросилась прочь. Я без труда догнала её, обхватила руками, закружила. Снова это счастье, как в первый день, ещё острей, нестерпимей. Хочется сказать ей что-то хорошее, а получается всякий вздор. Хочется обнять её и оторвать от земли, но мешает зеркальце…

Зеркальце!

– Ты поранилась? – с тревогой спросила Яна.

– Нет. Хочу показать тебе кое-что…

В кармане завалялся огрызок розового мела. Я выбрала асфальт почище, присела на корточки и аккуратно вывела прописными буквами:

АНЯ

– Твоё имя. Ну и что?

Я поднесла зеркальце:

– Смотри…

Она сунула нос и ойкнула.

В зазеркалье на асфальте было написано:

RНА

– Видишь? Теперь это твоё имя.

– Ты превратилась в меня!

Мы засмеялись – такие разные и такие схожие, зеркальные отражения друг друга. Этот незамысловатый фокус так поразил Янку, что она тут же захотела его повторить и вывела мелком своё имя. Поднесла зеркальце и с восторгом убедилась:

– ЯНА – АНR. Теперь я превратилась в тебя! Анька, а в кого-нибудь другого я могу превратиться?

– Нет.

– И ты не можешь?

– И я не могу.

– А почему?

Я вспомнила Кошечкину с её индийскими фильмами и торжественно объявила:

– Потому что мы – зеркальные близнецы!

Пазл 6. Знакомство с Яной

Август 1989 г.

Балконные цветы нежились под утренним солнцем. Я облокотилась о перила – наконец это стало мне удобно по росту. Сладко пахло переспелой алычой. Где-то в коттеджах надрывались петухи. Над головой бесшумно проплыла пассажирская «тушка» (неделю назад на такой мы вернулись с Черного моря); чуть погодя долетел гул двигателей. Дядя Миша из четвёртого подъезда проковылял на своих костылях к столу – вскоре к нему присоединятся друзья с нардами и домино. С ним торопливо поздоровалась баба Лина Сагинян: она спешила на работу – «разбавлять сметану». Эсэска в своем нелепом черном пиджаке, помахивая авоськой, двигалась в сторону «чеченского магазина». Анна Ивановна с третьего этажа возвращалась с утренней прогулки со своей Жулькой – ах да, Джульеттой!

Я засмеялась. Мне вдруг стало хорошо оттого, что так привычно горланят петухи, а впереди – длинный-предлинный летний день…

Мама торопилась на работу, но я упросила её заплести мне косы и уселась на трехногий табурет.

– Да у тебя же всё запутано, – возмущалась мама, – колтуны сплошные! Прекрасные волосы, а ты совсем за ними не ухаживаешь.

– А как… ой!.. я должна ухаживать?

– Расчесывать массажной щёткой, на ночь заплетать мягкую косичку.

– У меня терпения не хватит, – уныло заметила я.

Мама рассмеялась:

– На «Королевство Алых Роз» у тебя терпения хватает.

Теперь уже я возмутилась:

– Это совсем не… ой!.. совсем не одно и то же.

Мама быстро и ловко заплела мне две тугие косы, закрепила их белыми в синий горох лентами.

– На завтрак каша… не морщись, не картошкой единой жив человек! Гречка – дефицит, а ты носом крутишь. Ну всё, я побежала. Захочешь погулять – предупреди папу.

Я покормила рыбок в аквариуме и, вздохнув, принялась за кашу. Да так и зависла на первой ложке… Рыбки резвились – их много, им весело. Мне захотелось поплавать с ними, взглянуть на привычный мир сквозь толщу воды и выпуклое стекло – каким он станет?..

Решив, что завтрак на сегодня отменяется, я выбралась из-за стола. Папа ещё спал. На стуле возле изголовья лежал журнал «Новый мир» – толстый и скучный, без картинок. Из любопытства я проверила закладку. Какой-то «Архипелаг ГУЛАГ»…

Я тронула папу за плечо:

– Пойду погуляю.

– Оденься потеплей, – сонно пробормотал папа.

– Па-а, там плюс двадцать пять!

– И никуда со двора не уходи.

– Хорошо, – кротко ответила я и скривилась: ух, как бесили меня эти вечные наставления!

Мельком глянула я на «Тиссу», понурившуюся, как лошадка в стойле. Нечего и думать, чтобы покататься, раз папа спит и не может вынести велик…

Ещё не было девяти – двор пустовал. Я немного постояла у подъезда, размышляя, куда податься. Ног моих коснулось что-то меховое. Это была собака по кличке Стрелка – бездомная, старая, с впалыми боками.

– У меня ничего нет, – виновато сказала я.

Стрелка завиляла тощим хвостом. Она видела, что у меня ничего нет, и подошла просто за лаской. Я гладила псину по грязной, свалявшейся шерсти (нет у неё мамы, чтобы расчесать!), гладила с нежностью, словно комнатного мопсика.

Я помню её всё своё детство. Небольшой овражек, где жила Стрелка с выводками щенят, в народе звали «собачатником». Всем детям строго-настрого запрещалось там бывать, и, разумеется, все мы оттуда не вылезали. Дно овражка, устланное мягкими лопухами, было прекрасным укрытием: оно не просматривалось с балконов. Можно было сколько угодно тискать и целовать кутят, подкармливать Стрелку припасёнными лакомствами, играть со всем собачьим семейством. Такие славные были щенки! Возьмёшь одного, толстенького, горячего, пахнущего псиной, прижмёшь к себе, а он, глупыш, повизгивает, и сердечко его так и колотится. Стрелка поднимет морду, посмотрит с материнской тревогой: «Я знаю, ты не хочешь ему зла, но, пожалуйста, будь осторожна!». И будто станет перед ней стыдно – опустишь щенка на землю, а он улепётывает к маме, косолапя и заваливаясь на бок, словно маленький медвежонок… И так хорошо, ласково, что даже в носу щекотно!

А теперь нет ни кутят, ни овражка с лопухами, ни огородов. Вместо всего этого – Новый дом.

День был как день. Жара. Двор по-прежнему пустовал. Любка, Валя и Вовка сидели на лавочке пятого подъезда; мне досталась дырявая дверь, куда можно просунуть ноги. Но и этому я была рада. Рамочкина со свитой, разморенные жарой, не прогоняли меня. Вовка вяло пересказывал неприличные анекдоты, мы вяло смеялись, Валя вяло делала ему замечания… Не хотелось двигаться, говорить. Но домой тоже не хотелось.

– Привет! Можно с вами?

От неожиданности я вздрогнула и удивлённо уставилась на незнакомую девочку – обладательницу этого смелого голоска. Маленькая, крепенькая, чуточку курносая, ямочки на щёчках, а глаза смотрят пытливо, дружелюбно и независимо. Коротенькое жёлтое платьице едва прикрывает попу.

Дошкольница!

Первой ответила Рамочкина. Это был даже не ответ, а снисходительный совет:

– Поищи себе ровесников.

– Мы только вчера переехали, – ничуть не смутилась кнопка. – Я тут ещё никого не знаю.

– Как звать-то тебя? – усмехнулась Валя.

– Яна Князева.

Так представляться было не принято. Задаётся, что ли? Да ещё имя необычное…

Первым заржал Вовка. Потом прыснула Валя, а Любка демонстративно закатила глаза: мол, чего было ожидать!.. Я тоже хихикнула – чтобы показать: я с вами, я своя. Впервые прогоняли не меня, а кого-то другого. Разве не об этом я мечтала?!

Кнопка в жёлтом платьице больше не улыбалась. Она нахмурилась, закусила губу. И всё-таки не ушла. Позже я узнаю, что это в её характере: настаивать на своём даже себе во вред. И вот она упёрлась в асфальт крепенькими ножками: ждёт, на что-то надеется… Глупая. В компании Рамочкиной доводить умеют!

– Угораздило же твоих родителей, – словно бы с сочувствием обронила Любка. – Где такое имя выкопали, в каком справочнике?

– Это хорошее имя, – с вызовом ответила кнопка. – Оно значит: «Данная Богом».

– Ой, не могу!.. – Вовка картинно согнулся в приступе хохота. – Послал Господь. Что прикажешь, княжна? Копаться с тобой в песочке?!

Я вдруг разозлилась: сам давно ли из песочницы? А если считает себя таким взрослым, пора перестать таскаться за сестрой и обзавестись друзьями-мальчишками!

Взгляд девочки стал сердитым и, пожалуй, чуть презрительным. Так могла бы посмотреть настоящая княжна.

– Эх, вы! – сказала она, вздёрнув носик, развернулась и ушла бы…

…Но тут я неожиданно для всех – и прежде всего для самой себя – окликнула её:

– Подожди!

Девочка обернулась, всё ещё сердито. И только встретившись с ней глазами, я поняла, зачем её остановила.

– Я с тобой…

Торопливо, слегка окарябав попу о шершавую перекладину, я соскочила с двери и взяла Яну за руку…

«Я с тобой!»

Это сказала я – отчаянная трусиха и подлиза. И ни на секунду не задумалась о том, чем мне это грозит и нужна ли мне эта чужая малявка. Она уже не была чужой. Сжимая её теплую ладонь, я сразу поняла: свой человечек.

Хотелось прыгать от радости. Я стала лёгкой, как воздушный шарик, наполненный газом, для которого летать – естественно, вот на привязи тяжело… И я отвязалась, ушла от них, улетела! Где теперь мои мучители? Нет их, остались позади с разинутыми ртами, а мы с Янкой – вместе, стоим в центре залитого солнцем двора и улыбаемся друг другу, как две дуры – большая и маленькая…

– Значит, ты Яна?

– Ага. Яна.

– А я – Аня.

– Ага. Аня, – смешно повторила девочка.

Мы прыснули.

– Ты в садик ходишь?

– Не-а. Мне уже семь, я в первый класс иду! – сообщила Яна поспешно, словно боясь, что я раздумаю с ней дружить. – А ты в каком?

– В четвёртом… То есть уже в шестом.

Впервые я произнесла это без гордости: мне хотелось, чтобы мы были ближе по возрасту.

– Ух ты! – Яна помолчала. – Я думала – в третьем…

– С шести лет учусь, – сообщила я с виноватинкой. – А через пятый мы перепрыгнули…

– Ты будешь со мной дружить? – прямо спросила она.

– Я… да. Буду!

– Ура-а!

Яна схватила меня за руки, закружила, и восторженный крик унёсся в синее небо…

Потом она сообщила, что в школу не рвётся, потому что «не-у-сид-чи-вая», и, словно в подтверждение, запрыгала по нарисованным кем-то классикам. Получалось очень ловко. Даже с закрытыми глазами.

Я стала прыгать рядом, тоже зажмурившись, мы налетели друг на друга и засмеялись. Яна доверчиво облапила меня, глядя снизу вверх. Глаза у неё были «крапчатые»: светло-карие с золотистыми точками. Я таких никогда не видела…

– Яна! – пропищал кто-то.

К нам бежала малышка в трусиках.

– А говорила, подруг нет… – с невольным упреком вырвалось у меня.

– Это не подруга, – по-взрослому усмехнулась Яна. – Это горе луковое – моя сестра Алина!

Тут я разглядела, что они очень похожи, только у Алинки черты лица нежнее и волосы немного вьются.

– Это Аня, – важничая, представила меня сестра. – Мы теперь подруги!

Алинка немедленно надулась:

– А я?!

– И ты с нами, – поспешила я успокоить, и Алинка приласкалась ко мне. – Ты дома была?

– Кушала. Яна, мама велит тебе с Чарликом погулять.

– А это кто – братишка ваш?

На радостях я готова была подружиться со всей Яниной роднёй.

– Чарли – наш пёс, – хихикая, сообщили мне.

…Лохматый белый пудель с английским именем рвался с поводка. Подобно мне, он ошалел от счастья: впервые после переезда его вывели во двор.

– Чарли! – грозно кричала Яна, округляя глаза. – Стой!

Но куда там… Пёс носился как угорелый, маленькая хозяйка едва поспевала за ним. Мы с Алинкой хохотали до коликов в животе. Потом я попросила поводить, и Яна тоже получила свою порцию смеха. Потом она отвела упирающегося Чарлика вместе с упирающейся Алинкой домой. Её и саму чуть не оставили спать днём, но она умолила маму и вприпрыжку вернулась ко мне. В кулаке у неё была горсть крупных, ещё теплых семечек. Мы сидели рядышком, грызли их, болтали ногами и просто болтали…

И тут я вспомнила…

– Ты любишь «секретики»?

– Конечно, – сразу поняла Яна. – И «секретики», и секреты!

Она озорно взбрыкнула ногами, вспугнув пристроившихся голубей.

– Хочешь, покажу один?.. – волнуясь, спросила я.

Остатки семечек были брошены птицам. Взявшись за руки, мы помчались через двор, мимо коренастого дуба на углу Пятиэтажки, вдоль мозаичных окон телефонной станции… И пока мы неслись, рассекая горячий воздух, я успела ощутить глубокое удивление: как же я могла так ошибиться.

Как я могла подумать, что это – Оля?!

Спасибо тебе, монетка…