«Агнес Грей» kitabından alıntılar, sayfa 8
Мастер Том не просто не желал слушаться, он требовал, чтобы слушались его, и весьма решительно старался держать в узде не только сестренок, но и гувернантку, с помощью рукоприкладства и ногоприкладства, а так как для своих лет он был высоким и сильным, то поползновения эти причиняли мне немало хлопот. Две-три оплеухи в такую минуту могли бы привести все к счастливой развязке, но в таком случае он наплел бы своей маменьке неизвестно что, а она бы свято ему поверила, ибо не допускала ни малейших сомнений в его правдивости — хотя и совершенно напрасно, как я уже не раз имела случай убедиться. Вот почему я твердо решила не поднимать на него руки, даже защищаясь, и, когда он особенно расходился, у меня оставался только один выход — опрокинуть его на спину и держать за руки и за ноги, пока он немного не успокаивался. К трудной задаче не допускать, чтобы он делал то, чего не следует, добавлялась другая, не менее трудная — заставить его делать то, что следовало. Часто он наотрез отказывался слушать, или повторять урок, или хотя бы просто смотреть на страницу. И тут крепкая розга принесла бы немалую пользу. Но я должна была изыскивать способы, как лучше распорядиться крайне скудными средствами принуждения, какие мне не возбранялись.
Тут я, заметив в траве какие-то сооружения из палочек и шнурков, спросила, что это такое.
— Силки для птиц.
— Но для чего ты их ловишь?
— Папа говорит, что они вредные.
— А что ты с ними делаешь, когда поймаешь?
— Всякое. Иногда скармливаю кошке, иногда режу на кусочки моим перочинным ножиком. А вот следующую поджарю живьем.
— Но почему ты придумал такую ужасную вещь?
— Ну, я хочу поглядеть, сколько времени она проживет. А потом попробовать, какой у нее вкус.
— Но разве ты не знаешь, что поступать так дурно? Вспомни, птички ведь чувствуют боль так же, как и ты. Неужели тебе понравилось бы оказаться на их месте?
— Подумаешь! Я ведь не птица. И что бы я с ними ни делал, сам я ничего не чувствую.
— Но и тебе придется когда-нибудь это почувствовать, Том! Ты же знаешь, куда попадают дурные люди, когда умирают. И если ты не перестанешь мучить бедных, ни в чем не повинных птичек, то попадешь туда и будешь страдать, как заставлял страдать их!
— А вот и нет! Никуда я не попаду. Папа знает, что я с ними делаю, и никогда меня за это не бранит. Он говорит, что тоже их ловил, когда был маленьким. А летом он принес мне гнездо с воробьятами и смотрел, как я отрывал у них ноги, крылышки и головы, и сказал только, что они мерзкие твари и чтобы я не запачкал панталон. А дядя Робсон тоже смотрел, и засмеялся, и сказал, что я молодец.
— Но что сказала бы твоя мама?
— А ей все равно! Она говорит, что красивых певчих птичек убивать жаль, но с гадкими воробьями, мышами и крысами я могу делать что хочу. Вот видите, мисс Грей, ничего дурного тут нет!
Судьба послала им шестерых детей, но только Мэри, моя сестра, и я выдержали все опасности младенчества и раннего детства. я была моложе Мэри на 6 лет оставалась "деточкой" и любимицей всей семьи: папа, мама, сестра меня избаловали- Нет, не глупой снисходительности, которая сделала бы меня капризный непослушной, ласковый заботливый, приручивший меня к беспомощности и зависимости от них и не подготовившей к жизненными заботами, ударам судьбы и невзгодам.
Все правдивые истории содержит мораль, хотя порой этот клад погребён очень глубокое откопать его удается не сразу, после чего он оказывается столь скудным, что иссохшие ядрышко не оправдывает усилий, потраченных на то, чтобы расколоть скорлупу.
А правда в том, - говорит, - что любите вы себя нежить. Всегда легко подыскать предлоги, чтобы не исполнять свой долг!
... я не могу сосредоточить все свои надежды только на ребёнке — это же немногим лучше, чем посвятить свою жизнь болонке!
С какой стати думала я о том, кто не думал обо мне? Не глупо ли это? Не дурно ли? Но если мысли о нём дарят мне такое жгучее блаженство, а я ни с кем не делюсь, никому им не докучаю — то где тут вред?
Я напишу ему, что он неверно полагает, будто я могу сожалеть о рождении моих дочек (которые составляют гордость моей жизни и будут моей надежной опорой в старости!) и о тех тридцати годах, которые я провела с моим дорогим, незабвенным другом; что будь наши невзгоды троекратно более тяжкими (лишь бы не я была их причиной!), я лишь втрое больше радовалась бы, что разделяла из с вашим отцом и доставляла ему то утешение, какое могла; что будь его последняя болезнь в десять раз мучительнее, я ухаживала бы за ним столь же усердно и ни на что не роптала бы; что, если бы он нашел себе жену богаче, несчастья и беды все равно не обошли бы его стороной, но я эгоистично убеждена, что никакая другая женщина не сумела бы лучше меня поддержать в нем бодрость духа; не то чтобы я лучше других, но просто я была создана для него, а он для меня, и я равно не могу сожалеть о проведенных нами вместе днях месяцах, годах счастья, какого ни он, ни я не знали бы ни с кем другим, как не могу раскаяться в том, что мне была дана великая честь ухаживать за ним в болезни и быть его опорой в бедах.
Узы, связывающие нас с жизнью, куда крепче, чем вам кажется. Понять это способны лишь те, кто почувствовал, как сильно их можно растянуть, не порвав. Лишившись родного дома, вы, возможно, тосковали бы, но продолжали бы жить, и вовсе не так печально, как вы воображаете сейчас. Человеческое сердце напоминает каучук: надувается каучуковый пузырь без особого усилия, однако очень трудно надуть его так, чтобы он лопнул. "Меньше малого довольно, чтобы сердце взволновать, больше самого большого надо, чтобы его разбить". Как и наши члены, оно обладает врожденной крепостью, обороняющей его против внешних ударов. Каждый наносимый ему удар закаляет его для следующих, точно так же как постоянный труд загрубляет кожу на ладонях, но наращивает мышцы, а не изнуряет их, и работа, от которой нежные женские руки покроются кровавыми ссадинами, не оставит никакого следа на руках пахаря.
Написанное написано, читающие же не знают того, кто писал.
