Kitabı oku: «Пикассо. Иностранец. Жизнь во Франции, 1900–1973», sayfa 2

2
«Улица будущего» и «гений Франции»

Позвольте поздравить от имени Республики тех наших сограждан, которые во многих сферах своей деятельности безупречно олицетворяют гений Франции!¹⁶

Эмиль Лубе, президент Французской Республики

В одной из своих памятных речей по случаю проходившей в Париже Всемирной выставки президент Французской Республики Эмиль Лубе однажды с воодушевлением произнес: «Выдающиеся представители других наций могут видеть, что Франция по-прежнему верна своей истории – мы остаемся страной самых смелых инициатив, разумного прогресса, мира и труда! Мы предоставляли и будем предоставлять ученым, художникам, крестьянам и рабочим из других государств возможность обмениваться опытом и знаниями, делиться результатами своих экспериментов»¹⁷.

На Монмартре, вдали от выступлений французского президента, Пикассо и Касагемас ужинали с Рамоном Пихотом, напивались с Микелем Утрильо, Помпеу и Эдуардом Маркиной и ходили (только один раз, по их словам) в публичный дом. Нет, во время их первой поездки в Париж Пикассо и Касагемас не встречались с художниками со всего мира, как напыщенно предлагал в своей речи президент. Они посетили Всемирную выставку лишь раз, и то только чтобы посмотреть на картину Пикассо. У них было слишком мало времени, чтобы открыть для себя великие чудеса Парижа: электрическое освещение, первую ветку метрополитена, соединившую Порт-Майо и Порт-де-Венсен, или новый мост Александра III, перекинутый через Сену между Елисейскими полями и Домом инвалидов, не говоря уже о недавно открытых Большом и Малом дворцах. Однако все поразительные контрасты Парижа были ярко продемонстрированы на экспозициях Всемирной выставки. Она длилась семь месяцев и пропустила через свои двери пятьдесят миллионов посетителей. Там можно было не только насладиться произведениями искусства, собранными со всего мира. Желающие могли посетить исторические павильоны, такие как «Старый Париж», и в то же время заглянуть на «Улицу будущего»¹³, чтобы увидеть достижение технического прогресса – «движущийся электрический тротуар».

«Я укрылся в “Старом Париже”, – писал журналист Андре Алле¹⁴. – Поистине это меланхоличное место! Средневековые переулки, темные кабаре в стиле “Ша Нуар”¹⁵, магазинчики с разными мелочами вроде вееров и колец для салфеток, домики ярморочных артистов, напоминающие декорации к операм…»¹⁸ Все это, по мнению Алле, вступало в противоречие с построенным вдоль южного берега Сены самым значимым экспонатом Всемирной выставки – движущимся тротуаром. «Мы слышим здесь несмолкающий рев – стук молотков рабочих, забивающих гвозди, скрипки цыган, гудки проходящих по Сене барж, металлический лязг лифтов Эйфелевой башни… Эти чудеса непоследовательности, глупости и суеты ошеломляют…»¹⁹

Несоответствия между «Старым Парижем» и «Улицей будущего», эти разрывы между официальными речами о гении Франции, полными напыщенного национализма, и очевидной геополитической реальностью также были подчеркнуты каталонским художником и критиком Микелем Утрильо. В своих колонках для испанской газеты «Ла Вангуардия» (La Vanguardia) Утрильо недвусмысленно заявлял: «Если Париж не научил нас ничему новому за семь месяцев Всемирной выставки, в перспективе он будет расплачиваться за последствия своей жадности, теряя все больше и больше влияния, которым еще пользуется в основных развитых странах»²⁰. Каждая из статей Утрильо была основана на эстетике новой живописи, которую он противопоставлял структурам академической школы: «Мы будем повторять при каждом удобном случае, что во Франции существует пропасть между великими художниками и общественным мнением. Публика с восхищением смотрит на картины академической живописи – холодные работы Мейссонье¹⁶, безупречные цвета Бугро¹⁷, раскрашенные восковые фигуры Детайля¹⁸ и перенаселенные портреты Бонна¹⁹. А произведения отошедших от классицизма Мане, Коро, Моне, Дега, Уистлера зачастую вызывают в обществе негативную реакцию. И только настоящие ценители живописи понимают, что именно эти гениальные мастера идут по истинному пути в искусстве»²¹. В своих статьях Утрильо уверенно описывал, как во Франции продолжали душить радикально новых художников. «У Родена, величайшего из скульпторов, на этой выставке представлено только две работы. И для того, чтобы понять весь масштаб его творчества, вам придется посетить его частную экспозицию»²².

Слышал ли молодой Пикассо во время своего первого пребывания в Париже о существовании «Улицы будущего»? Разделял ли он критику, которую высказывал Микель Утрильо по поводу бесконечного хвастовства Франции? В любом случае, если бы Пикассо посетил ретроспективу французского искусства в Малом дворце, то увидел бы еще один пример жесткости французской системы – строгую иерархию, разграничение между высоким искусством (живописью и скульптурой) и «второстепенным» (керамикой, гобеленами, изделиями из бронзы, серебра, кожи и дерева), которую установили члены комиссии Всемирной выставки Эмиль Молинье²⁰, Роже Маркс²¹ и Франц Марку²². Но именно Пикассо суждено было вступить в прямое противостояние с этой традиционной академической классификацией и в течение следующих семидесяти лет утвердить во Франции свою собственную концепцию создания шедевров. Именно он своими первыми кубистическими экспериментами разрушил границу между «высоким искусством» и «второстепенным»²³.

3
«Поездка в экипаже так и осталась неоплаченной»

И тогда Касагемас выстрелил в нее, но промахнулся. Решив, что убил ее, он пустил себе пулю в правый висок. (Свидетельство доктора Дж. Виллетта, улица Лепик, дом 27.) (Поездка в экипаже так и осталась неоплаченной.)²⁴

Регистрационный журнал полицейского участка 18 округа, квартал Гранд-Карьер

Французская нация с ее манией величия плавно скользила в будущее по движущемуся тротуару. Путь в мир парижского искусства, который в это время прокладывали два молодых художника, недавно прибывшие на Монмартр, оказался гораздо сложнее. Но какой у них был выбор? Странную, должно быть, пару представляли собой Пикассо и Касагемас! Касагемас выглядел нервным и болезненным: слишком высокий и худой, даже тщедушный, лицо, на котором выделялись длинный нос и безвольный, скошенный подбородок, сохраняло вечно обиженное выражение. И рядом с ним – абсолютная его противоположность, Пикассо: приземистый, коренастый, невероятно подвижный и энергичный. В декабре они оба вернулись в Барселону. А через несколько недель, в феврале 1901 года, Касагемас снова отправился в Париж, на сей раз в одиночестве, и уже через несколько дней покончил с собой… Пикассо не был свидетелем самоубийства товарища, и все же многие из его картин пронизаны болезненной темой его смерти.

Почему-то мне пришло в голову, что это событие должны были зафиксировать во французской полиции, и я снова отправилась в архив в Пре-Сен-Жерве. Там в течение нескольких часов я просматривала журналы регистраций, в которых упоминались самые разные происшествия, связанные с тайной проституцией, бродяжничеством, самоубийствами, сутенерством, супружескими изменами, вооруженными ограблениями, абортами, делами о беспризорниках, поджогах, попрошайничестве, нарушениях закона иностранцами… В общем, в них была отображена подробная хроника повседневной жизни рабочего квартала начала XX века с рассказами очевидцев, достойными пера Эжена Сю²³. В одном из таких документов меня заинтересовало сообщение об инциденте на улице Габриэль, в доме 49: «Педро Манач (!): нападение при отягчающих обстоятельствах, порча имущества и оскорбительное поведение…»

Эта запись меня удивила и озадачила. Педро Манач?! Тот самый? Да, речь шла именно о первом арт-дилере Пикассо. Происшествие случилось на улице Габриэль, в доме 49, в том самом, где друзья-испанцы обустроили свою студию. А дата, вписанная в полицейский документ, – 28 декабря 1900 года – сообщала о том, что это было на следующий день после возвращения Пикассо и Касагемаса в Барселону. Я поймала себя на мысли, что имена в документе выглядели, как на театральной афише, где каждое действующее лицо «спектакля» вписывалось по мере значимости: Дэвид Шуз, 58 лет, консьерж дома 49 по улице Габриэль; Педро Манач, 30 лет, родился в Барселоне 28 марта 1870 года, сын Сальвадора и Марии Жорди, не женат, арт-дилер, проживает на улице Антрепренер, дом 27; Жан Монкойу, 38 лет, офицер полиции; Антуан Жозеф Джордани, 25 лет, студент, улица Соммерар; Жак Эмиль Вайян, 21 год, студент школы изящных искусств, улица Серизетт, дом 7». И далее следовало описание самого происшествия: «Арестован в три часа дня после обращения в полицию консьержа, служащего в доме 49 по улице Габриэль; обвиняется в порче имущества. Ранее этот человек посещал данную студию по приглашению одного из арендаторов, гражданина Испании, господина Пайере²⁵, который на момент происшествия отсутствовал в Париже. Накануне ночью господин Манач попытался вынести из студии несколько вещей, но упомянутый консьерж не позволил ему это сделать и запер дверь студии на замок. На следующий день, около трех часов пополудни, Педро Манач снова пришел в дом и, сломав висячий замок, проник в студию, взял несколько картин и попытался их вынести. Когда его задержали на выходе, он затеял драку с консьержем и соседями, прибежавшими на помощь. Кроме этого, Манач ударил по лицу офицера полиции Монкойу и обозвал полицейских свиньями…»²⁶

Да, все так и было: 28 декабря 1900 года Манач предпринял попытку проникнуть в первую парижскую студию Пикассо и вынести из нее картины! Но знал ли Пикассо об этом инциденте? Догадывался ли, что Манач пытался ограбить его сразу после отъезда? Все биографы утверждают, что Пабло Пикассо довольно быстро распознал истинную натуру своего арт-дилера и перестал ему доверять. Однако в мае 1901 года даже был вынужден остановиться у него во время второго визита в Париж на выставку своих работ в галерее Воллара, организованную Маначем. Позже он изобразил арт-дилера чопорным и напыщенным, в белой рубашке и красном галстуке. Сейчас этот ироничный портрет находится в Национальной галерее искусства в Вашингтоне.

Хайме Сабартес²⁴ так описывает в своих воспоминаниях обстоятельства разрыва художника с его арт-дилером зимой 1901 года: «Мы провели ночь в студии Дуррио и оказались на улице в очень ранний час. Пикассо хотел пойти в студию Манача, открыл дверь и увидел, что тот лежит в одежде на кровати лицом вниз, разговаривая сам с собой, словно в бреду… Окинув его презрительным взглядом, Пикассо тут же вышел из студии… И по его выражению лица я понял, что больше он не сможет с ним работать…»²⁷

Документальные свидетельства самоубийства Касагемаса я нашла в папке, помеченной датами «1 октября 1900 года – 4 июня 1901 года». Девятнадцатого февраля 1901 года капитан полиции записал: «Касагемас – попытка убийства и самоубийства». Главные герои были перечислены в следующем порядке: «Карлос Касагемас, 20 лет, родился в Барселоне, испанский художник, проживал на бульваре Клиши, в доме 130Б; Лаура Флорентин (урожденная Лаура Гаргалло), 20 лет, натурщица, проживает на улице Кьяппе, в доме 11; Луиза Ленуар, натурщица, проживает на улице Кьяппе, в доме 11; Мануэль Пальярес, 28 лет, художник, проживает на бульваре Рошешуар, гражданин Испании; Мануэль Уге, 26 лет, художник, проживает на бульваре Клиши, в доме 130Б». И далее следовало описание инцидента: «17 февраля около девяти часов вечера перечисленные выше участники происшествия ужинали в винной таверне, расположенной по адресу бульвар Клиши, дом 128. Свидетели утверждают, что господин Касагемас был влюблен в госпожу Лауру Флорентин, но не состоял с ней в любовной связи. В конце ужина он вручил госпоже Флорентин пачку писем и попросил их прочесть. Она отказалась это сделать. Тогда господин Касагемас выстрелил в нее из револьвера, но промахнулся. Решив, что убил ее, он пустил себе пулю в висок. Раненого доставили в больницу Биша в сопровождении офицера полиции Прата. Экипажем управлял Мишель Беккер (№ 5/915). В тот же день около половины одиннадцатого вечера господин Касагемас скончался в больнице. (Свидетельство доктора Дж. Виллетта, улица Лепик, дом 27.) Поездка в экипаже так и осталась неоплаченной»²⁸.

Лаура Гаргалло была той самой натурщицей Жермен, которая стала для Касагемаса первым гидом по Парижу и которую в своих письмах к друзьям он называл «королева моих мыслей». Позже из других документов я выяснила, что нервный срыв Касагемаса был обусловлен не только нестабильной психикой, но и импотенцией²⁹…

После самоубийства друга Пикассо посвятит множество полотен его трагической гибели. Он изображал Касагемаса на смертном одре на картинах «Смерть Касагемаса» (The Death of Casagemas), «Касагемас в гробу» (Casagemas in His Coffin), «Похороны Касагемаса» (The Burial of Casagemas). А иногда, как в своих работах «Жизнь» (The Life) и «Проворный кролик» (Au Lapin Agile), применял трогательный зеркальный эффект, перемещая персонажей в фантастические ситуации, в которых соединялись любовь, жизнь и смерть.

Нечестные поступки арт-дилера, отвергнутый любовник-импотент и его возлюбленная, полицейский Монкойу тридцати восьми лет, Мишель Беккер, управлявший экипажем № 5/915, чей труд так и остался неоплаченным, несостоявшееся ограбление и самоубийство – все эти эпизоды биографии Пикассо были зафиксированы в документах французской полиции. Но сам художник даже не догадывался об этом. Мечтая о славе, он понятия не имел о том, что полиция отслеживает чуть ли не каждый его шаг, а в стране, где ему предстояло жить, давно уже приняты строгие меры в отношении иностранцев. «Хочешь, я скажу тебе, почему Морено Карбонеро²⁵ считается лучшим рисовальщиком? Потому, что он уехал в Париж. Мы не такие уж и глупые – просто у нас недостаточно хорошая школа. Если бы у меня был сын, который захотел бы стать художником, я бы никогда не позволил ему остаться в Испании…»³⁰, – писал юный Пикассо своему другу Хоакину Басу за три года до переезда во Францию.

Тем временем указ французского правительства от 2 октября 1888 года гласил: «Параграф 1. Любой иностранец, вознамерившийся обосноваться во Франции, должен в течение двух недель после своего прибытия подать заявление в мэрию коммуны, где он планирует проживать, и указать свое полное имя, национальность, место и дату рождения, предыдущий адрес проживания, род занятий, семейное положение, наличие детей, состояние финансов. Параграф 2. В Париже заявления будут направляться префекту полиции».

Несколько лет спустя глава Сюрте Женераль, французской тайной полиции, обратил внимание префектов на «большое количество иностранцев, которые не сдали заявления». Есть все основания установить особое наблюдение за такими лицами. Недопустимо, чтобы иностранцы продолжали избегать исполнения закона»³¹, – писал он.

Пикассо и предвидеть не мог, что помощь и гостеприимство, которые ему оказывали каталонцы Монмартра, через некоторое время будут использованы против него. Французская полиция считала каталонских иммигрантов «испанскими анархистами». Пикассо знал их всех, ел и пил с ними, а в доме одного из них даже останавливался и, разумеется, сразу попал в число неблагонадежных.

4
Информаторы шефа полиции Рукье: Фино, Фурер, Борнибус и Жирофле

Из вышеизложенного можно сделать вывод, что Пикассо разделяет идеи своего соотечественника анархиста Манача, который предоставляет ему убежище. Следовательно, его тоже можно считать анархистом³².

Начальник полиции Андре Рукье

В то утро, впервые обнаружив в Национальном архиве досье «Заговоры анархистов. 1899–1901», я окунулась в мир информаторов рубежа XIX века. Этот мир был полон доносов и отчетов, многие из которых, вероятно, составлялись людьми, находившимися на грани безумия. Одно из таких донесений, составленное осведомителем по фамилии Дюпон, проживавшим в Версале по адресу: улица Турнель, дом 14, мне запомнилось особенно. Дюпон отправил полиции портрет импозантного мужчины, сделанный в студии фотографа Э. Аппера, и написал следующее: «Я хороший психолог и могу с уверенностью утверждать, что этот человек принадлежит к числу анархистов – за ним нужно наблюдать»³³. Но были и другие сообщения, в которых предпринимались попытки более глубокого анализа диссидентствующей среды Монмартра: «На анархистов не слишком повлияли последствия дела Дрейфуса²⁶. В назначенный час они вернутся на сцену, а в настоящий момент они подобны репетирующим актерам. Среди них есть иконоборцы, которые каждую среду собираются в кафе художников на улице Лепик, в доме 11. Там были замечены…»³⁴

Вскоре мое внимание привлекли отчеты информаторов Фино, Фурера, Борнибуса и Жирофле для начальника полиции Андре Рукье. Эти тексты были настоящим барометром деятельности анархистов Монмартра. И именно эти шпионы местной полиции отработали четкий механизм слежки и собрали досье на Пабло Пикассо во время его второй поездки в Париж.

Пятого мая 1901 года Пикассо вернулся в Париж, чтобы написать несколько работ к выставке в галерее Воллара²⁷, организованной Маначем. Пикассо остановился в квартире своего арт-дилера на бульваре Клиши, в доме 130Б и прожил в ней следующие десять месяцев. Пикассо написал для этой выставки шестьдесят четыре картины, а двадцать пять работ – его друг Франсиско Итуррино. Пикассо стоило больших трудов, чтобы всего за семь недель создать такое огромное количество полотен, но его усилия не прошли даром – именно после этой экспозиции критики заговорили о нем как о «талантливом молодом испанском художнике».

Подавал ли Пабло Пикассо «заявление в отдел по делам иностранцев», как того требовал указ от 2 октября 1888 года? Он зарегистрировался в органах власти только 6 июня 1901 года, потому что, как и во время своего первого пребывания в Париже, был занят исключительно работой, создавая по три картины в день. Его друг Сабартес, приехавший к нему из Барселоны несколько месяцев спустя, оставил замечательные воспоминания, в которых описал, с какой сумасшедшей энергией работал Пикассо. «Его палитра лежала на полу: изобилие темного синего цвета оттеняли более светлые краски. Я не помню, чтобы Пикассо когда-нибудь держал палитру в руках. Хотя сам он утверждал, что, как и все художники, он это делал… Может, оно и так. Но при мне он всегда смешивал краски на палитре, когда она находилась на столе, стуле или на полу…»³⁵

Пока Пикассо работал, информатор Фурер строчил свои отчеты, сообщая начальнику парижской полиции о том, что «со времен кампании Дрейфуса у анархистов вошло в привычку посещать по вечерам публичные собрания, либертарианские лекции и небольшие местные заседания. Они распадаются на все более мелкие группы, однако совсем не исчезают»³⁶.

«Палитра Пикассо лежала на стуле, а сам он работал стоя или сидя на низком шатком табурете, – продолжал описывать процесс работы Пикассо его друг Сабартес. – Он совсем не беспокоился о комфорте и даже, казалось, намеренно его избегал и получал удовольствие от неудобств. При этом он был очень сосредоточен. Пикассо писал картины, установив холст в самом низу мольберта, и из-за этого ему приходилось сгибаться чуть ли не пополам. Он был так поглощен работой, что единственное, чего хотел в этот момент – просто перенести на холст все образы, что роились в его голове… Он ни на что не отвлекался, хотя видел и слышал все, что делалось и говорилось вокруг»³⁷.

Информатор Фино тем временем писал свой очередной отчет: «Новостей по-прежнему никаких. На данный момент в этом нет ничего удивительного, потому что анархисты действуют поодиночке. Это препятствует наблюдению. Изолированные люди могут проводить серьезные операции, о которых мы узнаем слишком поздно, поскольку не в курсе всех деталей подготовки»³⁸.

А в это время на бульваре Клиши, вдали от взглядов доносчиков, Пикассо работал в студии, полностью сосредоточившись на своем искусстве. «Он настолько задумчив, так погружен в молчание…, – отмечал в своих воспоминаниях Сабартес. – Звуки города и голоса людей, доносившиеся с улицы, растворялись в тишине студии и изредка прерывались только ритмичным скрипом табурета, на котором он сидел…»³⁹

Большинство картин, созданных Пикассо к выставке в галерее Воллара (среди них «Любительница абсента», «Ожидание» («Марго»)», «Нана», «В Мулен Руж»), выполнены в ярких цветах с похожими на раны красными вкраплениями. Пикассо изображал обычных жителей Парижа, которых можно было встретить на улицах и в кафе Монмартра, но все его образы были незабываемо колоритны: броская танцовщица-карлица по имени Нана, любительница абсента с остекленевшими глазами, кокетливые старушки с ярко раскрашенными лицами, уставшие мамаши, волочащие за собой тщедушных детей. Драматичные сюжеты его картин со всей очевидностью показывали, что Пикассо в тот период жизни останавливал свой взгляд исключительно на людях, оказавшихся на обочине жизни, – нищих, убогих, истощенных, потерянных.

Между тем совсем недалеко от студии Пикассо информаторы Фино, Фурер, Борнибус и Жирофле сидели в питейных заведениях с кружками пива и тоже наблюдали за жизнью Монмартра. Но их интересовали иные сюжеты. Слившись с общей массой посетителей кафе, ничем не примечательные, эти четверо мужчин подслушивали, записывали, а потом доносили обо всем, домысливая факты. Они видели вокруг себя совершенно другую жизнь, нежели ту, что изображал на своих картинах начинающий художник. «Нам хорошо известно, что информаторы лгут, искажают истину или преувеличивают, – напишет через много лет в своей книге историк Марианна Энкель²⁸. – Им достаточно было дважды упомянуть чье-то имя в полицейских отчетах, и на этого человека тут же навешивали ярлык опасного анархиста. Но это совсем не означало, что человек на самом деле им был»⁴⁰.

Первый полицейский отчет о Пикассо, составленный шефом Рукье, был датирован 18 июня 1901 года. Дата здесь имеет значение, как и во всех последующих полицейских досье. Несмотря на то, что какую-то информацию о художнике уже успели собрать с начала мая, именно статья, опубликованная в газете Le Journal 17 июня 1901 года, помогла сформировать окончательный документ. Это была рецензия критика Гюстава Кокийо²⁹ на выставку Пикассо и Итуррино в галерее Воллара⁴¹. Гюстав Кокийо восхваляет работы Пикассо, называя художника «неистовым любителем современной жизни», и предсказывает ему блестящее будущее. Но шефа полиции Рукье заинтересовали в статье только персонажи картин Пикассо – юные девушки печального вида, пьяницы, воры, убийцы и нищие. Опираясь на отчеты своих информаторов, Рукье быстро состряпал досье на Пикассо, превратив его полотна в улики, которые могли быть использованы против него: «Недавно он написал несколько картин, на которых изобразил иностранных солдат, избивающих упавшего на землю… и мать, выпрашивающую милостыню у буржуа…» А позже дополнит эту заметку обрывками сплетен, собранных у консьержа многоквартирного дома, в котором Пикассо останавливался: «…Его посещают неизвестные люди. Письма он получает в основном из Испании и выписывает какие-то газеты… Каждый вечер он куда-то уходит с Маначем и возвращается довольно поздно…»⁴². «Из вышеизложенного можно сделать вывод, что Пикассо разделяет идеи своего соотечественника анархиста Манача. Следовательно, его тоже можно считать анархистом»⁴³.

И неважно, что никто из информаторов Рукье никогда не видел художника ни на одном из анархистских собраний! Единственное, что Пикассо сделал «предосудительного», – это вместе со многими другими подписал петицию об амнистии испанских дезертиров в декабре 1900 года. Он никогда не брался за оружие и благодаря деньгам своего дяди Сальвадора освободился от военной службы. Так, может быть, именно пацифистские взгляды Пикассо привлекли к нему внимание французских властей? Пикассо сочли неблагонадежным и к тому же обвинили в отсутствии патриотизма.

Сегодня шестьдесят четыре картины, написанные девятнадцатилетним Пикассо для первой выставки в парижской галерее, считаются бесспорными шедеврами и продаются за баснословные суммы. Однако в 1901 году все они были использованы в качестве улик против него, виновного лишь в том, что он хотел работать в Париже и пользовался поддержкой проживавших на Монмартре каталонцев. «На протяжении последних двух столетий, изучая французское чиновничество, – писал социолог Жерар Нуарьель, – мы постоянно сталкиваемся с этим навязчивым страхом перед “чужеродными группами”, которые могут преследовать политические цели»⁴⁴. Этот страх десятилетиями подталкивал французские власти к тому, чтобы проводить политику, направленную на преследование беженцев, и с фанатичной подозрительностью относиться к каждому их шагу. И по этой же причине покровительство каталонской диаспоры, которая пригласила Пикассо на Монмартр, где «мир удовольствий встречался с миром анархии»⁴⁵, очень быстро превратилось для художника в проклятие, от которого он не мог отделаться на протяжении более сорока лет.

Столкнувшись с этим безумием, один яркий политик – депутат Монмартра Кловис Гюг, в течение многих лет изучавший движение анархистов, – попытался донести свою позицию до министра внутренних дел в правительстве Казимира-Перье Давида Рейналя⁴⁶. «Наша бессмертная революция защищала свободу личности! – писал Кловис Гюг. – Но, похоже, правительство напрочь об этом забыло. Оправдывая все тем, что в партии анархистов встречаются люди заблудившиеся, готовые совершить любую подлость, вы решили подавлять всех подряд – не только тех, кто поддерживает насилие на практике, но и тех, кто интересуется анархизмом лишь как учением. Из-за того, что один бедняга, не нашедший места ни в своей семье, ни в обществе, так сильно страдал от собственной униженности, что забыл о ценности жизни других людей, вы обыскиваете дома более двух тысяч ни в чем не повинных граждан, которые не имели никакого отношения к терроризму и взрыву бомбы Вайяна³⁰. Вы провели более шестидесяти арестов, подозревая всех в “широкомасштабном” заговоре. Но был ли на самом деле заговор?»⁴⁷

Пикассо не интересовали ни заговоры анархистов, ни доносы информаторов. Он с головой был погружен в творчество. Вдохновлялся картинами в Лувре, вспоминал полотна испанских мастеров, которые рассматривал в Национальном музее Прадо, вел внутренний диалог с художниками XIX века, чьи работы обнаружил в подвалах галереи Воллара, и продолжал общаться со своими каталонскими друзьями…