Kitabı oku: «Дело Зили-султана», sayfa 2

Вступление. Надворный советник Икс

«Прежде, чем начать свой дневник, замечу, что меня совершенно не прельщают лавры господина Достоевского, его благородия Ивана Тургенева и даже его светлости графа Толстого. Возможно, я был бы не прочь встать на заре, расчесать черепаховым гребнем седую бороду (каковой не обладаю) и отправиться пахать поле, а хорошенькие крестьянки пусть бы пели и плясали вкруг меня свадебные песни. Но громоздить словесные эвересты, да еще и терзать читателя идеями – нет, слуга покорный. Потому писать я буду без красот и ухищрений, исключительно по делу.

Правда, возникает вопрос: чего ради взялся я за перо, если ни красот, ни ухищрений на горизонте не видно?

Дело в том, что после переворота я вынужден вести затворнический образ жизни – чтобы не мозолить глаза новой власти. Вследствие этого у меня образовалось некоторое свободное время. А письмо – вернейший способ убиения оного, хотя и несколько вредный для окружающих. Вы скажете, зачем писать, если литераторов и без того предостаточно? Признаюсь на это, что от современных книг меня несколько тошнит. Не так, чтобы очень сильно, но достаточно, чтобы вовсе не брать их в руки.

Кажется, Дизраэли сказал: хочешь прочитать хорошую книгу – напиши ее сам. Дерзну последовать мудрому совету. Правда, в искусстве считаю себя человеком прошлого столетия, а, значит, слегка старомодным. Для меня и Чехов – авангардист, а уж про господ вроде Андрея Белого и говорить нечего. Поэтому писать буду так, как привык, а не так, как пишут сегодня.

Вторая причина, почему берусь за перо – желание донести до потомков мой метод. Что за метод такой, спросит вдумчивый читатель, имеющий довольно досуга, чтобы задавать оригинальные вопросы. Отвечу: главный метод, которым я владею в достаточной мере – метод уголовного следствия.

Тут, пожалуй, самое время рассказать, кто я такой. Ваш покорный слуга по роду занятий – дипломат. Однако так сложилась судьба, что мне с младых ногтей пришлось заниматься уголовным сыском. На то были личные причины, о которых, может быть, расскажу я несколько позже. Так или иначе мое увлечение, или, как говорят наши извечные друзья англосаксы, хобби, стало ни более ни менее, как судьбой.

И хотя в узких кругах я известен довольно, ученики у меня вряд ли появятся. Восточная пословица гласит, что, беря ученика, готовишь себе убийцу. Я же надеюсь, как говорил один знакомый бурлак, еще потянуть лямку жизни. Так или иначе мнится мне, что мое искусство может быть полезно людям и в будущем.

Во избежание кривотолков скажу в двух словах о своем происхождении. Дед мой со стороны отца был декабристом, потомственным дворянином, из числа тех, чей род составлял славу и гордость государства Российского. После приснопамятного выхода на Сенатскую площадь в 1825 году он, как и прочие его товарищи, был лишен чинов и дворянства и сослан в каторжные работы, а затем – на поселение. От деда мне досталось железное кольцо, выкованное из кандалов, в которых декабристов гнали на каторгу. Я ношу фамилию матери, а не отца. Будучи потомком славного рода, дворянство – сначала личное, а затем потомственное – я получил на службе Российской империи. Впрочем, после переворота 1917 года всякая аристократия у нас была упразднена, и теперь я такой же гражданин РСФСР, как и любой пролетарий.

Я был рожден двадцатого марта 1853 года. Кроме родителей, у меня есть младший брат и младшая сестра. К сожалению, нас разлучили, когда я был еще весьма юн. Отец мой, по природе честнейший человек, стал жертвой интриги продажных чиновников и обвинен был в преступлении, которого не совершал. Обвинения грозили ему тяжелейшими последствиями. Не надеясь на справедливость суда, он вместе с матерью и младшими детьми бежал за границу. Именно эта история стала первым делом, которое я расследовал спустя некоторое время и доказал, что отец ни в чем не виновен. Однако родитель мой не захотел возвращаться на родину, которая обошлась с ним столь несправедливо.

После того, как деда моего лишили дворянского звания, и мой отец, и я сам числились мещанами. Однако благодаря родственным связям мне удалось поступить в кадетский корпус – заведение преимущественно дворянское. Жизнь там оказалась более бурной, чем можно было полагать со стороны. Молодые недоросли помимо военных и общих наук изучали и предметы куда более специфические. Например, были очень распространены карточные игры, в которых я изрядно поднаторел. Кроме того, там я увлекся шахматами. И хоть на звание маэстро никогда не претендовал, но в силу первой категории все же играю. Из общих дисциплин особое мое внимание привлекла химия. Это мое увлечение оказалось очень полезным для моей будущей деятельности.

Закончив корпус, который к тому времени стал именоваться военной гимназией, в армию я не пошел, но поступил в университет, после чего благодаря реформам Горчакова сравнительно легко поступил в Министерство иностранных дел. Так случилось, что к тому времени я уже раскрыл несколько сложных дел и приобрел у себя в департаменте репутацию дипломата-сыщика. Этим пользовалось мое руководство, когда нужно было распутать сложные узлы в международных отношениях. Кроме того, меня, если можно так выразиться, «одалживали» Министерству внутренних дел, в частности, когда требовалось раскрыть деятельность крупных преступных организаций, связанных с заграницей, таких, например, как большевики.

В дневнике моем я не намерен писать всего и уж подавно не буду называть всех по именам. Это опасно: некоторые мои персонажи не только еще живы, но и числятся врагами большевистской власти. Признаюсь, я и сам когда-то по долгу службы боролся с вождями и героями этой самой власти. Делал я это без особого усердия, а иногда даже и сочувствуя им – все-таки люди верили, что сражаются за справедливость. Однако сочувствие сочувствием, но когда-то, каюсь, отправил я в тюрьму нескольких видных башибузуков из окружения Ульянова-Ленина. Так что, если вдруг установят авторство этих записок, мне придется весьма солоно. Товарищи комиссары наверняка сочтут меня приспешником кровавого царизма и захотят восстановить в отношении меня социальную справедливость. Или, выражаясь современным слогом, шлепнуть без суда и следствия.

Именно поэтому я решил зваться просто надворный советник Икс. Буква эта, как легко догадаться, выдумана от начала до конца: ее нет ни в имени моем, ни в фамилии, ни даже в отчестве. Что же до моего чина, то когда-то, в самом деле, был я и надворным советником, хотя воды с тех пор утекло немало.

Кроме того, есть у меня слуга-азиат, которого я буду звать Ганцзалин, или, на русский манер, Газолин. Признаюсь, что Газолин – это не чистая фантазия. Слуга мой получил это именование, когда мы расследовали дело даосского ордена «Семи звезд» в Китае. С природным именем ехать ему в Поднебесную было бы крайне рискованно. Пришлось искать для него китайское прозвище. Я тогда торопился и подобрал первые попавшиеся иероглифы – Ган Цза Лин. Если переводить, вышло что-то вроде «Шест Пестрого Лицедея». Двусмысленно несколько, не спорю, зато забавно. Он, кажется, ужасно обиделся, решив, что я делаю из него обычного скользкого азиата, при том, что он – настоящий благородный муж. В Газолина же он превратился, вернувшись в Россию: так на русский манер я звал его, когда он доставлял мне неприятности.

Тем не менее Газолин мой меня любит и все от меня терпит. Во-первых, он считает меня великим человеком, хотя по скромности своей я – всего-навсего выдающийся. Во-вторых, когда-то я спас ему жизнь. Один английский шпион стал причиной гибели его невесты. Газолин решил убить мерзавца, но по ошибке убил его помощника, тоже англичанина. Впрочем, для суда это было неважно – Газолину все равно грозила смертная казнь. Рассмотрев дело всесторонне, я решил, что смерти он не заслуживает, и организовал ему побег из тюрьмы.

Именно после этого Газолин и поступил ко мне на службу. Я, правда, не собирался его брать, но он решил все за меня.

– Газолину, – сказал он, – ничего не надо. Только позвольте быть рядом с хозяином.

Мне оставалось лишь пожать плечами и согласиться. Иной раз судьба так явно выражает свою волю, что противиться ей глупо, гораздо умнее покориться. И если повезет, потом долгие годы будешь благодарить себя за смирение. А если не повезет… ну, тогда лишний раз убедишься, что судьба – индейка. Но, во всяком случае, сам ты сделал все, что мог, и не будешь мучиться пустыми сожалениями.

Еще одна фигура, о которой нельзя не сказать – мой патрон. Которого, пожалуй, буду я титуловать именем простым и скромным, а именно Его превосходительство. Конечно, по табели о рангах его следовало бы именовать иначе. Однако я уверен, что старик не обидится на такую вольность с моей стороны, тем более что он давно уже почил в бозе.

Что до остальных участников событий, их я буду звать исходя из обстоятельств, то есть как в голову придет. Будут тут и подлинные имена, будут и псевдонимы, а иной раз – просто инициалы, все эти иксы и игреки, которые так любят учителя арифметики и терпеть не могут школяры.

Кроме того, для вящей безопасности дневник свой я буду вести стенографическим письмом. Конечно, для знающего человека это не препятствие, но от случайных людей оградит.

В моих литературных упражнениях еще и тот смысл, что никто другой уж не напишет про меня какой-нибудь чепухи. Да и кто, скажите, хотел бы, чтобы жизнь его выворачивали наизнанку? Писатели, желая сделать персонажа живым и ярким, иной раз награждают его странными чертами. Например, изображают кривым, косым, безногим или чем-то в том же роде. Не спорю, всегда можно дать герою какой-нибудь удивительный талант, например, чтобы он икал каждые полминуты. Но поверьте на слово – книга от этого улучшится не сильно.

Взять, например, хоть Шерлока Холмса – зачем было изображать из него морфиниста? Шаг совершенно непонятный, ведь сыщику нужен ясный ум, а какая ясность от употребления морфия? И это не говоря о том, что морфинист – раб своей несчастной привычки и собой он владеет не больше, чем курица лапой. Если бы мемуары о себе писал сам Шерлок, наверняка он вышел бы куда лучше, чем в пьяных фантазиях доктора Ватсона.

Теперь, пожалуй, самое время приступить к делу.

Глава первая. Швед крещеный

История, о которой пойдет речь, началась в служебном кабинете министра иностранных дел Николая Карловича Ги́рса. К кабинету меня провел молчаливый секретарь с лицом таким важным, будто это именно он тут министр, все же остальные – секретари.

В самом кабинете первым меня встретил отнюдь не Гирс, а физиономия государя императора Александра III. Точнее, созданный по ее мотивам портрет. Император Всероссийский, царь Польский и великий князь Финляндский глядел со стены весьма сурово, как бы собираясь сказать: «Что это вы тут задумали, мерзавцы?!» Не дождавшись сей сакраментальной фразы, я отвел взгляд от самодержца и быстро осмотрелся.

Кабинет министра был весьма просторным, но из-за правильно расставленной мебели выглядел почти уютно. Его украшению сильно способствовали сине-серые атласные диваны и кресла. Массивный стол вызывал ощущение чего-то надежного и устойчивого, а разложенные на полу персидские ковры делали шаги посетителей почти бесшумными.

Благодаря этим коврам я тоже вступил в кабинет бесшумно и, выжидая, остановился возле двери. Гирс сидел за столом и по самые уши погружен был в бумаги. Несколько секунд я изучал внешность знаменитого дипломата. Высокий сократовский лоб, безуспешно стремящийся перейти в лысину, вытертые от долгого употребления брови и чуть выпуклые, немного задумчивые глаза делали это лицо почти грустным, когда бы не могучий нос и усы, сливающиеся с мощными седыми, несколько устарелыми бакенбардами, которые, на мой вкус, пора было бы уже сменить на куда более современную бороду.

Министр был фигурой даже на нашем пестром политическом небосклоне: западник и белая ворона среди ярых почвенников и патриотов. Его, впрочем, равно недолюбливали и лоялисты, и свой же брат либерал. Бранили, что осторожничает, что заигрывает с германцами, а пуще всего – что инородец. Шведские предки Гирса состояли в русской службе еще с середины XVIII века, и сам Николай Карлович родился в России, но российское подданство принял только в 36 лет.

– Конь леченый, вор прощеный и швед крещеный – одна цена, – шутили высокопоставленные патриоты, когда речь заходила о нашей внешней политике. Меня такие шутки коробили, но сам Гирс, кажется, не обижался. Более того, со смехом цитировали его изречение, якобы сказанное в узком кругу: «всю жизнь я по капле выдавливал из себя шведа и лютеранина». И хоть я не верил, что Гирс мог сказать что-то подобное, чуть позже модный сочинитель Чехов переделал эту фразу в куда более радикальную…

Наконец министр поднял голову от бумаг и внимательно посмотрел на меня. Тут я увидел, что ни о какой грусти речи идти не может – передо мной был опытный царедворец, то есть крокодил во всей его красе. Скажу откровенно, не хотел бы я стать врагом такого земноводного. Впрочем, в друзья к нему я бы тоже не торопился.

Несколько секунд сей крокодил разглядывал меня довольно строго. Затем, как бы поняв, кто перед ним, вдруг улыбнулся очень приятно и трогательно. «Да хоть в уста сахарные меня целуй, нет тебе доверия», – подумал я, но вслух, разумеется, не сказал. Гирс произнес пару комплиментов моему таланту следователя, который гремит под небесами не хуже вечевого колокола. Я, в свою очередь, вежливо улыбнулся, но из осторожности промолчал. Не размениваясь больше на пустяки, Гирс взял быка за рога.

– Его превосходительство изложил вам суть дела?

– В самых общих чертах, – отвечал я уклончиво.

Его превосходительство, мой патрон, имеет существенный недостаток – он необыкновенно скрытен. Даже если шеф лично поручает вам расследование, о некоторых важных обстоятельствах все равно придется догадываться самому. И в этот раз он сказал только, что отправляет меня в распоряжение Гирса и что задание мое – государственной важности.

Министр кивнул понимающе.

– В таком случае давайте-ка я расскажу все с самого начала.

Гирс вытащил из несгораемого шкафа кожаную папку и стал выкладывать на стол фотографические портреты коронованных особ, тут же давая им краткие, но выпуклые характеристики.

На первой фотографии красовался нынешний персидский шахиншах Насер ад-Дин или, говоря попросту, Насреддин. Царь царей оказался корпулентным мужчиной с длинными усами, на которые не действовало земное притяжение, и весь в орденах, словно цирковая лошадь. Гирс поэтически звал его Насер ад-Дин шах Каджар. Я сразу вспомнил, что Персия не была министру чужой, когда-то он четыре года провел в Тегеране на посту чрезвычайного посланника. С тех пор, правда, много воды утекло, но у дипломатов вся вода течет, куда следует, и ни единой капли не пропадает зря.

– Насер ад-Дин – фигура оригинальная, – негромко говорил министр. – Мнения на его счет расходятся. Одни считают его добрым человеком, другие – деспотом и кровопийцей. И то, и другое до некоторой степени правда. Я бы сказал, что многое зависит от его настроения, во-первых, и от его личного отношения к делу или человеку, во-вторых. Любой, кто хочет подобраться к властелину поближе, должен понравиться лично ему, и именно как человек. Деловые качества тут на втором, третьем и даже тридцать девятом месте. В детали я входить не стану, чуть позже вам передадут подробную справку. Для нас крайне важно, что шахиншах считает себя другом России…

– И Британии, насколько мне известно, – вставил я. Я знал, что нынешний шах Каджар обожает фотографию, а приохотила его к этому делу сама королева Виктория. Именно она в свое время подарила царственному подростку фотоаппарат.

– И Британии, – согласился министр без тени неудовольствия на лице. – Собственно, в этом и состоит наше главное беспокойство. Как вы, может быть, знаете, у Насер ад-Дина есть несколько сыновей. Нас сейчас интересуют двое старших. Один – Масуд Мирза Зелл-э Султан, или просто Зили-султан. По закону первородства именно он должен был после смерти отца стать его преемником. Однако Российская империя не признает Зили-султана законным наследником первой очереди.

Гирс посмотрел на меня со значением, но я и бровью не повел. Меня не удивило, что Россия решает, кому быть персидским правителем: Туркманчайский договор давал нам в Персии весьма широкие полномочия.

– Именно так, – согласился министр. – Мы не признаем Зили-султана наследником, поскольку он рожден от девушки простого рода, не принадлежащей к племени каджаров. Разумеется, на это можно было закрыть глаза, если бы не его характер. Но все дело в том, что Зили-султан – изверг и… англоман.

Я слегка улыбнулся, Гирс заметил это. Физиономия его осталась неподвижной, но в глазах зажегся бледный огонь.

– Разумеется, мы могли как-нибудь перетерпеть его тиранический нрав, но мы не можем терпеть его пристрастие к британцам, – сожаление выразилось на лице старого дипломата. – Если Зили-султан взойдет на престол, Персия для нас будет потеряна.

«Для нас – Персия, а для тебя – должность министра», – подумал я. На Балканском полуострове нашу политику преследовали одни неудачи. Не хватало еще получить нокаут от англичан в Персии. Все знали, что Александр III благоволит Гирсу, но тут даже его терпение могло лопнуть.

Внезапно мне показалось, что мы не одни в кабинете – я явственно ощутил присутствие за спиной. Бросив рассеянный взор по сторонам, как бы оглядывая обстановку, я увидел, что входная дверь чуть приоткрыта. При этом я точно помнил, что плотно прикрыл ее, заходя в кабинет. Что бы это значило? Дверь открыло сквозняком? Это едва ли, уж слишком она тяжелая. Тогда что? Ответа на этот вопрос могло быть два: либо с безопасностью в министерстве совсем плохо, либо со мной ведут двойную игру.

Министр как будто ничего не заметил и продолжал свой рассказ.

– В сложившихся обстоятельствах на первый план для нас выходит другой сын шаха Каджара, Мозафареддин или, попросту, Мозафар. Он сын княжны и, что более важно, русофил. Именно он по праву должен бы стать следующим шахиншахом. Однако…

Гирс сделал паузу и посмотрел на меня пронзительно, словно штык воткнул в переносицу. Стало окончательно ясно, что образ доброго старичка – лишь маска для чужих глаз. Тем не менее взгляд этот я выдержал и глаз не отвел. Кажется, Гирсу это понравилось.

– Однако трудность в том, что наш Мозафар безвылазно сидит на окраине империи в Тавризе и не влияет ни на отца, ни на политику в целом, – продолжал министр. – В то же самое время Зили-султан обретается в самом центре страны, неподалеку от столицы, и он – губернатор одновременно Исфахана и нескольких других провинций. Более того, у него есть прозвище: «Ямин-ад-Даулех», что значит Правая рука правительства.

– И такого человека мы лишили престола, – заметил я не без иронии.

Гирс едва заметно поморщился – похоже, замечание мое попало не в бровь, а в глаз.

– Во всяком случае, мирным путем шахиншахом он не станет. Он и сам это понимает и, насколько нам известно, исходит ядом. Главное, что нас беспокоит сейчас – чтобы он не стакнулся с англичанами и не пошел добывать себе трон силой.

– А он на такое способен? – полюбопытствовал я.

Оказалось, что способен. Более того, не так давно Зили-султан собрал свою личную армию.

– И это не какое-то потешное войско, – уточнил Гирс. – Тогда как армия его отца – это просто плохо обученный и слабо вооруженный сброд, Зили-султан для своего войска выписал из Германии лучших военных инструкторов, и они уже достаточное время обучают его солдат и офицеров. И вот только что пришла новость – королева Виктория наградила Зили-султана орденом Звезды Индии. При этом наследника Мозафареддина англичане этим орденом обошли. Подобное вызывающее поведение британской короны вызывает у нас серьезное беспокойство.

– Вы полагаете, англичане подталкивают Зили-султана к захвату трона? – спросил я напрямик.

Министр осторожно заметил, что исключать ничего нельзя. Конечно, с простыми пистонными ружьями Зили-султан против отца не пойдет. Но британцы могут вооружить его на современный лад, и тогда поход принца на Тегеран окажется стремительным и победоносным.

Я невольно улыбнулся: вера Гирса в превосходство Запада казалось какой-то детской. Неужели он думает, что английские карабины мощнее наших винтовок Бердана?

– Нашими винтовками персидские сарбазы почти не пользуются, только на парадах, для красоты, – отвечал министр. – Это значит, что и стрелять из них они толком не умеют. Де-факто армия шаха вооружена только устаревшими пистонными ружьями. Но дело не только в этом. Что вы знаете о пулемете Максима?

Это сочетание слов показалось мне знакомым. Я на миг задумался, в памяти всплыло английское слово «маши́нгáн»¹.

– Кажется, какой-то изобретатель представил года три назад в Лондоне скорострельную самозарядную винтовку – сказал я не слишком уверенно. – Но, насколько мне известно, ей никто не заинтересовался. Посчитали, что это пустая трата пуль.

– Пулемет Максима – это не какая-то винтовка, – проговорил министр, и глаза его вспыхнули. – Это оружие грядущего. Один человек, управляющий им, способен перебить роту врагов. Пулемет чрезвычайно мобилен и легок, его можно перевозить на телеге и стрелять из него на ходу. Боевая скорострельность этого чудовища составляет около трехсот выстрелов в минуту.

Это было впечатляюще, но я знавал примеры и повнушительнее. Картечница Гатлинга, например, может производить до тысячи выстрелов в минуту.

– Орудие Гатлинга неповоротливо, и вести из него по-настоящему прицельную стрельбу трудно, – отвечал Гирс. – В нем много стволов, и потому прицельность весьма приблизительна, он просто слепо палит в заданном направлении. У Максима же всего один ствол, и пулемет этот, как я уже говорил, может быть очень подвижен. Любую картечницу или митральезу легко накрыть выстрелом из пушки, а пулемет Максима может безостановочно перемещаться по полю боя лошадьми. Если при этом поставить его на небольшой лафет, он может вращаться по окружности. Поверьте, этот пулемет на голову превосходит все прочие виды стрелкового оружия. Если вы все еще сомневаетесь, скажу, что работу над ним финансирует не кто-нибудь, а сам барон Ротшильд. А этот человек ошибается крайне редко.

Я нахмурился. Дело выглядело весьма неприятным.

– Этот… пулемет уже применялся в боевых условиях?

– Пока нет. Но вот вам и удобный случай. Если Зили-султан получит его от британцев, мы не успеем глазом моргнуть, как он захватит Тегеран. Армия Насер ад-Дина даже не подумает сражаться с таким чудовищем, солдаты просто разбегутся в разные стороны.

Я задумался. Если то, что говорит министр, правда, противостоять пулемету Максима будет очень нелегко. Но, насколько я понимаю, в Лондоне представляли опытный экземпляр. Как быстро его можно запустить в производство и поставить на вооружение?

Этого министр не знал. Однако полагал, что исходить следует из худшего – то есть из того, что таких пулеметов произведено уже некоторое количество и они готовы к использованию.

С минуту мы оба молчали.

– Вы понимаете важность ситуации? – наконец спросил Гирс.

Я кивнул.

– Пожалуй. Однако не понимаю, чем могу быть вам полезен именно я?

Гирс криво усмехнулся.

– Во-первых, вы лучший сыщик в Российской империи, а, может быть, и в Европе…

Я склонил голову, молчаливо протестуя против столь сильного комплимента. Даже если это и так на самом деле, приличия требуют от меня скромности – хотя бы внешней.

– Не спорьте, – Гирс повысил голос. – Нам нужен не просто шпион, а шпион с умениями детектива. Кроме того, вы счастливчик, судьба вам благоволит. А в таком деле это очень важно.

– Но я даже не знаю персидского, – отбивался я.

– И не нужно. В Персии очень многие говорят на тюркском. Сам нынешний шах Каджар до двенадцати лет говорил только на нем и вовсе не знал персидского. Вы же некоторое время служили в Туркестане и тюркский знаете. Таким образом, в общении у вас также не будет никаких трудностей. В самом крайнем случае вам помогут наши драгоманы². Но, думаю, этого не потребуется.

Он умолк. Молчал и я. Меньше всего мне хотелось уезжать из России, на то были веские личные причины. Но личные причины – не основание отказываться от задания.

Я не боялся, что меня разжалуют в случае отказа, но могли подумать, что я испугался опасного дела. И это при том, что я уже был известен как человек, которому сам черт не брат. Что же получается – ноблéсс обли́ж, или, перефразируя знаменитое выражение, репутация диктует нам образ действий? Выходило, что так… В конце концов, сказал я себе, дело вполне может оказаться интересным.

– Хорошо, – сказал я хмуро, – хорошо. В чем именно будет состоять моя миссия?