Kitabı oku: «Франсуа и Мальвази. I том», sayfa 9
* * *
Однако Аньян, по склонности натуры будучи простым человеком, совсем не оправдал надежд Гийоме, он даже и в мыслях не мог представить такое коварство в стиле своего дружка, как к примеру напасть сзади на своего попутчика, коими они стали к концу пути, или же всадить ему кинжал в бок – прием, так нравившийся Гийоме.
Конечно подобное можно было соотнести от Аньяна, от его недомыслия ситуации, в которой он оказался, когда в любом леске или тихом месте дороги можно было скорехонько пырнуть ножом и быть с деньгами таковым. Но Аньян так же не раз думавший о Гийоме, что будь тот на его месте… подумал что подобное Гийоме не следовало бы делать, хотя бы потому что смерть Мандена могла повлечь за собой невозвратимые последствия.
Естественно когда Аньян держал с Манденом путь, то следил за собой, как бы не выдаться: все время лезла навязчивая мысль, что он назвал попутчика Манденом, и вот таким образом от этих дум проговорился:
– Аньян ты не правильно назвал мою фамилию!
Слегка побледневший Аньян сразу решил снять с себя подозрения, которые кстати лежали на Спорада, сказав прямо в лоб:
– Ты врешь, тебя звать Манден. Уж я то слышал однажды, да и де Морне проговаривался.
– А ты и его знаешь?
– Так его все знают!
После этого случая опасность зависла и над самим Аньяном. Манден чувствовалось, часто подумывал о нехорошем, но его попутчик понимал это.
Сему помешал нагнавший их Метроне, что не было удивительной случайностью, так как дорог в Лимож не так уж много. Так и доехали они втроем сначала до предместий города, а затем и до самой «Въенны», где их встретил давно прибывший на место Блене.
Глава XII. Возвращение
Незадолго до того, как на север Франции, включая и Париж, с Атлантического океана накатилась холодная погода, кончившая основную летнюю жару, из-за чего и само лето заканчивалось; экипаж барона д'Обюссона находился в непосредственной близости от родного замка.
Четверке коней не пришлось месить дорожную слякоть размытых дорог; но в воздухе ощущалась большая влажность при пасмурности – предвещение надвигающейся непогоде, и поэтому задержись они с отъездом, то непременно попали бы под нее.
И только Рено, несмотря на свои раны, смог взять на себя такое трудное дело, как уговорить и отвезти убитого горем барона, туда, куда он больше всего боялся ехать.
Барон похоронил свою жену и не желая никуда уезжать от кладбища, сначала оставался там под тем предлогом, что Рено нужно поправиться. Но Рено, а особенно аббат Витербо видя как он от горя все более, и более чахнет и слабеет здравием, заставил его поехать домой не смотря ни на что. Поездка и встреча с родными должна была поправить состояние барона, внушающее опасения. Возможность излить горе и все накопившееся на душе – действительно целительное средство в этих случаях.
Барон все время считал что очень виноват во всем случившемся, что так просчитался, поверил заведомой лжи, не всмотревшись в почерк письма, много разного сейчас лезло в его больной рассудок, очень сильно расстроенный.
Аббат Витербо и Рено как могли успокаивали, стараясь отвлечь, разнообразить его думы и прочее, и прочее, делали все для того чтобы он отошел и не казался таким разбитым. Потерянного не вернешь, нужно жить настоящим, а настоящее требовало от него разительных перемен и действий, иначе все могло для него сложится отвратительно.
Горе состарило барона на двадцать лет, он сильно поседел, прибавилось морщин. Совсем как старик потерял осанку, а вместе с ней и свой гордый здоровый вид.
Руки побелели, ослабли, стали дрожащими. Глаза тоже потускнели, покраснели и все время как будто слезились. Понурый, тяжелый взгляд барона заставлял Рено очень переживать за него. С тревогой всматриваясь вдаль на конические купола башенок и шпили Обюссонского замка, они все с тревогой думали, как тяжело будет показаться на глаза встречающим, а главное говорить о трагедии.
А они все приближались и приближались с каждым конским шагом, рывком, покачиванием, ударом хлыста, с каждым мгновением. Барон то боялся встречи с родными, то наоборот скорее ждал ее, чтобы быстрее облегчить терзающуюся душу. Только за последнюю милю его желание менялось несколько раз. Рено же не менялся во мнении с самого начала, он откровенно боялся того, как на него будут смотреть там, за стенами, ведь все началось с него, а люди есть люди. Не приедь он одним летним июльским вечером, семейство продолжало бы жить своей тихой размеренной провинциальной жизнью. Франсуа не был бы ранен и уехал бы в университет, а родители безбедно и преспокойно бы жили, дожидались сына. Зачем им вообще нужен был этот миллион? Не посвященные в суть дела люди там будут думать, что все так произошло только из-за него. А он очень не выносил косых взглядов и молчаливого укора, будучи человеком очень ранимым.
Барон ничего бы не смог объяснить, и это он понимал. За все случившееся спрос будет с него.
Ему представилась картина и он даже еле улыбнулся: увидят барона и сначала подумают. Что он потерял завещание.
Рено, по правде сказать вообще уже не думал о произошедшей смерти, и в этом не было ничего плохого, ведь он и сам был на пороге смерти вместе с баронессой.
Он еще не пришел в полное сознание, находился в бреду, в то время как ее похоронили и поэтому все это прошло у него как один из кошмаров. Он переболел смерть, и еще раз повторяем будучи при смерти, и до сих пор находясь в очень слабом состоянии / раны все еще не зажили / вспоминал о баронессе, как о чем-то давно ушедшем.
Холодная пасмурность с серо-синими свинцовыми тучами, казалось навалившимися всей своей тяжестью и без того нагоняла тоску. Хотя сумеркам по времени было еще рано, но все равно было уже бледно-сумеречно.
Свежесть и влажность поднимали впечатление чего-то воодушевляющего. Воздух с треском разразился электрическим разрядом, оглашавшим некоторое время небосвод. Ясно слышалось, что он разразился где-то вдали, но все кругом пронизало и казалось наэлектризовало; по поверхности влажных трав прыгал шарик, как блик дальнего оранжевого света. Замелькали зарницы и сразу все переменилось, стало излучать экспрессионный свет при общей давящей сумрачности, обрываемой светлым оранжевым светом вдали. Казалось облачный покров где-то прорвало, и это было так. Косой свет заката отражался на вечерней росе.
Там где они катили, возле пойменных лугов у реки, мелкий дождик короткое время уже все-таки проморосил. Светлое оранжевое, отражаясь на влажной поверхности при свежести очень впечатляло и воодушевляло, на то и попался Рено.
– Посмотрите, барон, как прекрасно вокруг, показал он в открытые двери, стараясь ого отвлечь.
Барон д'Обюссон безразличным не воспринимающим взглядом глянул, и рукой указал остановить. Вышел, собираясь с мыслями, еще раз подумать. Отошел шагов на десять.
Впереди по полю бегали жеребята, олицетворяя своим пока еще не грациозным бегом начинающуюся жизнь, заставляя его о многом подумать.
Закат его жизни был не за горами, пора было всерьез подумать о своем молодом продолжении. Нужно было не только пустить свое продолжение в жизнь, но и обеспечить дальнейшее существование, как принято во всех знатных фамилиях, наравне с ним. И возможности для этого есть – пресловутый миллион де Жонзака, который уже был в их руках, но на который сейчас нужно было собрать большие собственные силы и чтобы не потерять надежды, и в дальнейшем не оступиться. Уже были отправлены письма, написанные под диктовку аббата к нотариусу, и в суд с уведомлением о заявке на наследство покойного.
Иных способов для сколачивания своего наследства не было. Поместье не могло, просто не позволяло откладывать каждый год крупные суммы и что оно для Франсуа значило, по сравнению с состоянием де Жонзака. Сейчас барон твердо решил, что ни при каких обстоятельствах не откажется от борьбы. От нее нельзя было отказаться во имя невинно убиенной супруги, о которой он с болью в сердце вспомнил.
Время шло, стой не стой, а тяжелая встреча все равно произойдет, не избежать тяжкого разговора уж лучше быстрее, тем быстрее придет облегчение.
Из замка их заметили еще когда они проезжали мост. На стенах всегда были выставлены дозорные – излишняя предусмотрительность барона, и поэтому когда они въезжали, ворота были уже настежь открыты и люди шумной плотной толпой высыпали на мост. Но пропустили экипаж во внутренний дворик, почти до самых мраморных ступенек, сопровождая его. На лестнице с перевязанным плечом стоял Франсуа.
Не вдаваясь в подробности всей мрачности встречи и тяжести разговора, скажем лишь то, что вылезая из кабриолета барон не мог глянуть сыну в глаза, а тот сразу не заметил ужасной перемены в нем. Ведь прежде всего он заглянул вовнутрь экипажа и почувствовав неразговорчивость, обернулся:
– А где баронесса д’Обюссон?
В ответ Рено резко закрыл дверцу, что означало – ее нет. Франсуа убрал руку от ручки и глянул…
По виду отца нечто понял и остолбенел. Что происходило далее он плохо помнил, помнил, что мимо него проходили… тетя, охнула. Ясно услышал произнесенное сначала шепотом слово «убили», крик тетушки. Постояв, пошел, никем не замеченный через ворота, куда-то сам не зная.
Затем когда на него подул ветерок, побежал, даже не заметив как слезы навернулись на глаза.
Сходу запрыгнул на душистый стог сена, посреди покоса, со всех сторон окруженного лесом.
Гром вывел его из установившегося душевного равновесия, и он спустившись побежал. Не смотря на адскую боль от резких движений в плече, он все равно бежал, затем стал карабкаться на кручу холма, цепляясь руками за кусты и опираясь на стволы деревьев, все лез и лез, пока наконец в бессилии не упал на спину. Закрыл глаза.
Как ему ничего не хотелось знать, будто ничего не произошло, но душу терзала пустота, того что матери уже не будет…
Мелькнула молния, и он открыв глаза, смотревшие вверх, увидел что во тьме еле заметную прогалину, между кронами гигантских деревьев. Наверное раздался сильный гром. Дождь уже шел и после этого пошел еще больше. Он давно уже промок вместе с повязкой. Лежал почти в грязи. Снова молния осветила все вокруг. Гром. Затем началась целая канонада грома, от молний стволы и кроны почти беспрепятственно освещались мелькающим светом. Пошел настоящий ливень, с гулом вдаривший о землю. После последней молнии – темнота.
Проснулся. Потоки холодной воды струились по телу. Болезненно затуманилась голова, зябло тело от неприятно промокшей одежды и это при такой-то ране!
Обернувшись назад, панически захотелось домой, вспомнил что отцу с ним непременно сейчас нужно поговорить, вскочил, почувствовав болезненный озноб и немощь во всем теле.
Быстро и в то же время осторожно стал спускаться, чуть не соскользнув и не зашибив больное плечо. Благополучно спустившись, побрел напрямик через ручей к воротам замка и вскоре дошел. Его ждали. Из конюшен вышел Рено.
– Вас ждет отец для разговора, следуйте за мной.
Встретившись они в кабинете лицом к лицу, отец и сын обнялись.
– Ну вот сынок и нет у нас с тобой матери…
Они долго сидели вдвоем молча, пока отец не рассказал как все произошло. Тогда же Франсуа поклялся: «Все кто виновен в смерти моей матери – умрут!».
Барон д’Обюссон помрачнел еще больше.
Назавтра состоялись поминки, на которые успели собраться только ближайшие соседи. Много людей пригласили и из числа арендаторов, в том числе и держателя трактирчика.
Аббат Витербо сидел подле Рено и негромко с ним разговаривал о начавшейся тяжбе. Именно тяжбе. Нотариус Марсен прислал им в Обюссон через два дня после приезда уведомительное письмо, в котором сообщал что у него, барона д’Обюссона есть противник, что означало начало судебных разбирательств и проволочек, крючкотворств и различного такого, что именуется одним общим словом – тяжба.
Кто именно был противником?…Рено приходилось только догадываться, ведь мэтр Марсен не сообщил имя противника, он и сам не знал. В этом Рено увидел тактическую уловку.
– Вы знаете, аббат, почему неизвестно кто он, – делился он своим мнением. – Почему он скрывает свое имя пока? Это обычный трюк, чтобы мы как можно меньше знали о нем, и не интересовались. Может это даже не де Морне, может его действительно отравили, а служанка кричала своим бабьим языком, все что под него попадется.
– А что если это действительно не де Морне, тогда что, никаких новых осложнений не будет? – спрашивал аббат.
– Это будет просто прекрасно. Де Морне как никак сын, хотя и незаконный.
– Тем более что он уже там. – указал преподобный отче на небо.
– Судьи народ такой, что больше любят известных. Он им уже наверное давно пороги оббил. Может и наподкупать успел.
– Да, нужно торопиться, пока горячо. Убийство должно произвести на судей огромное впечатление и в конечном итоге повлиять на их мнение.
Барон д’Обюссон совсем уже как старик сидел за кубком вина и попивая его думал о том же – о благоприятном исходе дела. Стоило так же засудить убийц и тем самым отстранить Франсуа от его опасной клятвы, от которой ему и самому легко погибнуть. Барон думал обратиться за помощью частных сыщиков…
Однако, не смотря на то, что Рено и аббат Витербо говорили ему, что следует как можно быстрее отправляться в Париж, барон мог отправиться только через три недели, и то только тогда когда пришло письмо от мэтра Марсена с просьбой срочно прибыть.
Далее без присутствия истца, то есть его, вести дело будет затруднительно. А до этого барон безболезненно слег. Отправляться пришлось ему осенью, с дождями.
Глава XIII. Парижские холода
В один особенно холодный ноябрьский день, в вечернее его время, со жгучим морозцем, являвшегося для этого времени прямо таки курьезом погоды, вместе с тихим слабым падением… даже не снега, а какой-то размельченной в пыли пороши, бьющей от ветра колкими осколками в лицо, скручивающейся под ногами во всех неровностях за бордюрами бульваров и прочих местах, весьма и весьма прихорашивая пустынный вид безлюдных улиц, где уже не ходили наемные экипажи… так вот тем немногим прохожим в Париже, что еще шагали по его улицам именно поэтому приходилось идти, не имея никакой возможности сесть проехаться.
Внезапные холода загнали всех или почти всех по теплым домам на улице Бон-Морю, кроме как одного замеченного нами прохожего, запахнувшегося полами пальтишка, почти сюртука, одетого не по погоде, и поэтому мало согревающего. Коченели ноги, не говоря уж о руках, которые были вообще никак не прикрыты и поэтому совсем посинели.
Как сей прохожий сетовал на то, что ему не попадается хоть какой-нибудь транспорт. Даже прохожих, которых можно расспросить куда идти дальше?… И тех не было видно ни впереди, ни взади на темнеющей улице.
Сколько уже этот человек прошел так наобум, смотря только на таблички, прибитые на углах домов, узнавая таким образом название улиц, мало о чем ему говоривших.
Там же где таковых не было прибито или он их не заметил, стараясь побыстрее пройти их, идя в нужном направлении лишь по интуиции, из-за зверского холода с сильным пронизывающим ветром, граничившей с бездумной неразборчивостью, лишь бы только идти, двигаться, и в конечном счете куда-нибудь прийти.
Ко всем прочим неблагоприятным для него обстоятельствам, необходимо добавить, что прохожий еще и прихварывал: то и дело слышалось его сморкание и кашель в себя.
По-летнему легкая шляпа налегала на лицо своими полами очень низко, закрывая от жгучего ветра отчасти и глаза, тем не менее слезившиеся. Прикрыт был и нос, так что лицо прохожего разглядеть было невозможно, закутанное с подбородка шарфом.
По городу он так прошел почти целую милю, находясь под впечатлением, что идет он безрезультатно, перед глазами улица за улицей, одна и та же картина – похожие друг на друга, незнакомые места.
Как человек приезжий, Парижа он не знал и в довершение ко всему мучился незнанием дороги, и очень расстраивался, думая что идет совсем не туда куда нужно. Впрочем теперь он шел не туда куда хотел, а к первой встретившейся на его пути гостинице или того места, где можно найти теплое пристанище.
Услышал сзади как из переулка в переулок улицу пересекла пронесшаяся карета. Как можно было позавидовать этому вельможе: какому-нибудь графу или маркизу, что сидел там скрытый деревянной конструкцией, изнутри обитой слоем войлока и материи. Судя по тому с какой скоростью проехала карета, прибудет она на место намного раньше его, во всяком случае, если конечно вельможа не собирался выехать из города вообще.
А ему предстояло идти и идти еще неизвестно сколько? И дойдет ли он? Ведь сколько было случаев замерзания людей, шедших из последних сил до конца, так же не подозревавших об опасности, или чувствуя уже неладное, успокаивали себя мыслью, что в городе от этого не пропадешь, кто-нибудь впустит, только пройти еще немного, подыскать подходящее место… и после тщетных попыток не в силах более идти, падали в бессилии у чьей-нибудь двери.
Однако замеченный прохожий, судя по быстрому торопливому шагу, шел не просто куда-нибудь, а именно к себе, и по тому как он держался на ногах можно было понять что околеть ему не предвиделось, даже на таком морозе.
Темнота наступала быстро и рано. Уже нужно было всматриваться вперед, пока наконец не увидел такого же как и он, идущего прохожего, возле одного из светящихся фонарей впереди.
Обрадованный этим, крючковато побежал за ним, нисколько не удивив своим поведением, обернувшегося старика. Догнал и что-то спросил. В ответ тот указал рукой вперед.
Казалось внеземной холод прорвал небесную сферу, жгучий ветер, который он проклял сто тысяч раз, усилился, и бегущий застонал от боли, все-таки продолжая бежать. От ветра слезились глаза и их приходилось закрывать, а то от встречного ветра их кололо.
Все пронизывающий холод казался настолько сильным, что иногда не сдерживались чувства и приходилось кряхтеть, вскрикивать, проклинать, а то и стонать. На улицах города можно было видеть мерзлых собак, одну из которых и заметил тот прохожий, пробежавший возле мусорной кучи, где бедное животное нашло себе смерть.
Пробегая возле одного дома, на секунду остановился, прочитал название улицы. То была соседняя с улицей, куда выходили задний вход «Золотого желудя». С облегчением подумал, что нужно скорее добежать до него и там согреться. А подумав припустил еще быстрее, чувствуя что на конце носа мокрота носа давно замерзла, как и сам нос. С неимоверным усилием воли заставил себя вытащить одну руку из более-менее нагретого места груди и приложить ее к нечувствительной конечности, дабы потом не остаться без нее.
Рука на морозном ветру тут же закоченела, стала плохо сгибаться в суставах…
…Вспомнился юг, откуда он приехал в этот проклятый Париж. Задубелая кожа стала постепенно меньше беспокоить.
«На ходу замерзаю» – подумал он и решил что нужно не бежать, а идти. Он и сам не знал как это могло случиться, что кисть руки не двигалась; скорее всего потому что на бегу мороз действительней.
Прошел улицу до конца, по следующей дошел до наглухо закрытых дверей кафе-гостиницы, к коим так стремился. Придется еще черт знает сколько идти! И не раздумывая более бросился бежать, лишь бы только поскорей. Некоторое расстояние бежал обратно, затем свернул через перекресток на улицу де Морне, и далее на улицу Планш-Мибрей. Конечную дистанцию он пробежал так нарезая ногами впереди себя, что самому стало теплее, разогнав кровь по телу. Ему даже показалось что от него валил пар, но это впечатление главным образом сложилось от пара исходящего от дыхания.
Остановился пред дверьми и снова стал мерзнуть на жгучем пронизывающем ветру. Постучал кулаком, затем засунув руки за обшлага палето, попинал ногой.
Сразу как ему открыли, побежал наверх.
В комнате Гийоме было тихо, спокойно. Пламя огня в камине приятно освещало красным светом, не говоря уже о том, что обогревало. И в это время тяжелые стуки нарушили покой.
Гийоме, которому нужна была полнейшая тишина в комнате подскочил с дивана из-под холодного ватного одеяла, в данном случае очень приятного и желанного. Открыв дверь и увидев перед собой Аньяна, сморщился.
– Еще бы к рождественским праздникам пожаловал. Решил приехать навестить друга? – проговорил он ворчливым тоном, стараясь говорить как можно тише.
– Я очень сильно болел, пришлось лежать лечиться. – сказал обнадежившийся Аньян, так же почти шепотом, самодовольно входя и кашляя. – Ты знаешь кто приехал?
– Ты приехал – ответил Гийоме, нисколько не интересуясь, закрывая двери; затем что-то сообразив мгновенно приставил палец к губам. – Ничего я не хочу знать, еда что там осталась на столе… греми потише, я ложусь спать.
Аньян нисколько не понимая его знака подумал, что его слова могут услышать в соседнем доме и решил отложить разговор назавтра.
Тепло приятно согревало. Подошел к камину, протянул к огню руки. Потом уж только снял палето, шапку, обувь. Бросил все в беспорядке и уселся на стуле перед огнем, обогреваясь потоками горячего воздуха. Нагревшись, когда от того же тепла стало клонить ко сну, улегся на диванчик, прямо в верхней одежде, накрывшись и оставив ноги на полу.
Пробуждение было неясным., полудремным, через забитый нос дышать было невозможно, только ртом… Сквозь полудрему слышал…
– Давай Дармаглот, поторапливайся…
…И только когда дверь закрылась, окончательно проснулся.
– Кто был?
– Что не понятно что ли?
– Кто?
– Тот кто спал со мной в ногах, ты что что ли не видел?…Специалист.
– Нет. Да, а ты знаешь, что я тебе тогда хотел сказать: приехал д’Обюссон.
– А я тебе могу даже сказать куда он приехал; прямо сюда, он наш сосед по этажу.
– Как?!…Это злой рок. Если встречаемся мы так на Гревской площади, если живем так с…
– Хорошо что еще мы в разных концах живем.
– Невероятно! Ты несешь вздор. Как такое совпадение вообще могло произойти?
– Тетушка Антиген, его родственница, и поэтому он естественно к ней и прикатил. Непонятно как ты только не столкнулся с ним, ты ж бедовый. Давай рассказывай где ты столько времени был?
– Я же говорил что болел.
– Ты и теперь тоже самое делаешь! Небось скажешь что все на лекарства угрохал? А жаль у меня возникли кое-какие должки на сотню.
Аньян ни слова не говоря начал выкладывать из кошелька на одеяло требуемую сумму, а выкладывая думал, что какие-то бывают удивительные случайности, что из многих домов в Париже де Морне был куплен именно этот, что задней стороной впритирку стоял к дому тетушки Антиген…
В том что де Морне был куплен именно этот дом, не было никакой случайности, ибо он и был куплен из-за своего более чем близкого месторасположения к возможной цели. И даже то, что Манден знал что владелица сего доходного дома приходится дальней родственницей де Жонзаку так же не было никакой случайности. Вся переписка покойного была им известна.
Ну, а для чего Манден закупил этот дом, приходилось только догадываться.
– А! что я тебе хочу рассказать! Это завал! – рассмеялся Аньян. – Мы с Манденом по дороге встретили Метроне…
– Кстати насчет удивительных случайностей. Ты должен молиться на Метроне… Следи за своим языком. Вместо этого тебе самому нужно было немного подумать Манден вез с собой тридцать две тысячи…
– Именными чеками на жонзаковские денежки в банке Ротшильда.
– И какая же была реакция у Спорада? Когда ему подарили столько лотерейных билетов?
– Он смеялся. Ты видел его когда-нибудь смеящимся?
– Я чаще его видел бегающим с мальчишками в догоняшки.
– Ну так я тебе недорассказывал про Метроне. – начал Аньян уже заметно более помрачневшим. – Метроне нам так радостно рассказывал как он сбежал со дворца. Говорит: «мне де Спорада за то что я ему сообщу три тысячи отвалит.» В общем приезжаем мы, Метроне видит Спорада. Идет к нему. Только рот открыл… видит барона де Пертанна… Мина такая кислая была, главное с такой рожей он смотрел на барона… я загинался потом… Главное де Спорада пришлось закрывать собою Метроне, барон тому морду полез бить – посмеивался Аньян вместе с Гийоме.
– Ничего себе какие бароны у Спорада на посылках бывают. Его фамилия в Золотой книге Италии значится. Значит де Спорада действительно маркиз, как Метроне хвалился?
– В его маркизате даже город есть – Алькамо. Правда весь он прибран к рукам братца.
Гийоме заложил деньги Аньяна глубоко в карман.
– Здесь тоже концерты были, как ты уехал, вернее как Манде уехал. Де Морне с его женой один на один остался. Там как в публичном доме было… Он ее по новому способу: сначала бьет и мучает до рыданий. – Гийоме задыхался в смехе похоти – …Я угорал слушать звуки такой любви… Такие страдания были… Как дом брать будем я обязательно кнут возьму, нужно с ней попробовать.
– А ты я вижу трусоватый малый, без меня побоялся напасть, их же всего двое оставалось?
– Между прочим бывало так что они обои уходили из дому и я обшаривал там буквально все.
– Ты уже проделал лаз? И что ты там находил?
– Да так, мелочи жизни. Лежит тысченок пять.
– А барон д’Обюссон с кем приехал?
