Kitabı oku: «Производство пространства», sayfa 9

В итоге этого процесса возникает новая репрезентация пространства: визуальная перспектива; она появляется в произведениях художников, оформляется архитекторами, а затем геометрами. Знание проистекает из практики и разрабатывает ее своими методами: формализует, добавляет логическую связность.

На протяжении всего этого периода горожане и сельские жители Италии, Тосканы, окрестностей Флоренции и Сиены продолжают переживать свое пространство определенным образом – эмоциональным, религиозным. Они представляют себе борьбу сакральных и проклятых мировых сил прямо по соседству с ними, с теми особыми местами, какими являются для каждого его тело, дом, земельный надел, а также его церковь и кладбище, принимающее его мертвецов. Это пространство репрезентации фигурирует во многих произведениях (творениях живописцев, архитекторов и т. д.). Но некоторые художники и ученые приходят к совершенно иной репрезентации пространства: однородному, четко очерченному пространству с линией горизонта и точкой, где сходятся параллельные линии.

II. 2

К середине XIX века в некоторых «передовых» странах возникает новая реальность, вызывающая волнения в народе и брожение в умах: она ставит множество вопросов, но пока не дает на них ответа. Эта «реальность» (если уж пользоваться этим условным и огрубленным термином) не поддается ни ясному и точному анализу, ни воздействию. В практике она именуется промышленностью; в теоретической мысли ее имя – политическая экономия. Первая идет рука об руку со второй. Промышленная практика вызывает к жизни целый ряд новых понятий и новых проблем; из осмысления этой практики, в сочетании с осмыслением прошлого (историей) и критической оценкой новшеств (социологией), рождается наука, которая вскоре займет лидирующее положение, – политическая экономия.

Как мыслят люди той эпохи – те, кто возлагает на себя ответственность в плане познания (философы, ученые, прежде всего «экономисты») или в плане действия (политики, а также «предприниматели», капиталисты)? Они мыслят, по их мнению, самым надежным, безукоризненным, «позитивным» образом (в согласии с возникающим как раз тогда позитивизмом).

Одни считают вещи, предметы. Они описывают либо машины (как гениальный Бэббидж), либо продукты этой техники, делая основной упор на потребности, которым отвечают произведенные вещи, на рынки, открытые для этих продуктов. За редкими исключениями, такие люди тонут в деталях, в фактах; вступая на твердую, как им кажется (и как есть на самом деле), почву, они начинают блуждать. Вплоть до того, что описание любого механизма или способа продажи считается наукой (надо ли добавлять, что за прошедшее столетие в этой сфере мало что изменилось?).

Измеренные (сведенные к единой общей мере, деньгам) вещи и продукты не раскрывают правды о себе как о вещах и продуктах; они утаивают ее. Конечно, по-своему они говорят, говорят на своем языке вещей и продуктов – во весь голос заявляют, что приносят удовлетворение, удовлетворяют потребности; и тем самым лгут, ибо скрывают содержащееся в них время социального труда, производительный труд и общественные отношения эксплуатации и господства. Язык вещей, как и любой язык, одинаково хорошо служит и лжи и правде (истине). Вещь обманывает. Вещь, превратившаяся в товар и говорящая неправду о своем происхождении, социальном труде, скрывающая его, стремится стать абсолютной. Продукт и порождаемый им (в пространстве) товарный оборот фетишизируются, становятся «реальнее» самой реальности, то есть производительной деятельности, и завладевают ею. Как известно, эта тенденция достигает предела с возникновением мирового рынка. Предмет скрывает нечто очень важное, и скрывает тем успешнее, что человек («субъект») не может без него обойтись. Тем успешнее, что он приносит удовольствие, реальное или иллюзорное (можно в удовольствии отделить иллюзию от реальности?). Видимость, иллюзия заложены не в использовании предмета и в удовольствии, а в самом предмете как носителе лживых знаков и значений. Сила Маркса и главное достижение марксистской мысли, какие бы политические цели ею ни прикрывались, состоит в том, что он сорвал с вещей маску и обнажил (социальные) отношения. Конечно, этот утес на горе, это облако и голубое небо, эта птица, это дерево не лгут. Природа являет себя такой, какова она есть, – жестокой и щедрой. Природа не обманывает; она готовит вам не один неприятный сюрприз, но не лжет. Так называемая социальная реальность двойственна, множественна, многозначна. Насколько она подкреплена некоей реальностью? В ней нет реальности, она не реальна в материальном смысле. Она содержит и предполагает до ужаса конкретные абстракции (еще раз: деньги, товар, обмен материальными благами), а также «чистые» формы – формы товарного обмена, языка, знака; эквивалентность, обоюдность, договор и т. д.

Маркс показал – и никто не сумел поставить под сомнение его фундаментальный анализ, разве что по невежеству, – что просто констатировать вещи, либо конкретный предмет, либо «предмет» вообще – значит не учитывать скрытого содержания вещей: социальных отношений и форм этих отношений. Отсекая отношения, неотделимые от социальных вещей, познание впадает в заблуждение; оно может лишь констатировать неопределенное и неопределимое разнообразие предметов, блуждает в классификациях, описаниях, фрагментациях.

Чтобы совершить этот переворот, революционное преобразование смысла, обнажающее истинный смысл, Марксу потребовалось пошатнуть убеждения целой эпохи: простодушную веру в вещи и в «реальность». «Позитивное», «реальное» никогда не испытывали недостатка в убедительных доводах и аргументах для обыденного сознания и в повседневной жизни; Марксу пришлось их в буквальном смысле стереть в порошок. Да, философы уже проделали большую часть этой работы, подорвали спокойную уверенность здравого смысла. Но на долю Маркса выпало уничтожить философский идеализм, отсылки к трансценденции, к сознанию, к Духу или Человеку, то есть преодолеть рамки философии во имя спасения истины.

Сегодняшний читатель воспринимает творческий путь Маркса через призму его знаменитых полемик, которыми с тех пор часто злоупотребляли. Полемики эти, порой ненужные, и сейчас не вполне утратили смысл, несмотря на еще более ненужные комментарии правоверных марксистов. Уже тогда многие радовались прогрессу рациональности (экономической, социальной, политической). Они простодушно увидели в нем переход к «лучшей» реальности; Маркс, отвечая им, показывает, что речь идет лишь о росте производительных сил, который усугубляет так называемые «социальные» и «политические» проблемы, а не разрешает их. Напротив, тем, кто сожалел о былых временах, тот же Маркс демонстрировал новые возможности, открывшиеся благодаря росту производительных сил. Революционерам, жаждавшим тотального и немедленного действия, он отвечал понятиями; собирателям фактов он возражал теориями, «прикладное» значение которых проявилось позднее: в организации производства как такового, в планировании.

Марксу приходилось, с одной стороны, выявлять содержания, от которых отворачивалось господствующее, то есть принадлежащее господствующему классу (хоть и не воспринимаемое как таковое), направление в науке. Какие содержания? Производительный труд, производительные силы, производственные отношения и способ производства. Одновременно, выступая против фрагментации, разбивки на «факты» и статистические перечисления, Маркс выделял наиболее общую форму социальных отношений: форму обмена (меновую стоимость). Скажем так: не единственную форму, но формальную общность.

Теперь рассмотрим какое-либо пространство, «промежуток» – при условии, что он не является пустым. Пространство содержит в себе вещи, однако само не является вещью, материальным «объектом». Является ли оно изменчивой «средой», просто абстракцией, «чистой» формой? Нет. У него есть содержание.

Прежде всего, это пространство подразумевает, содержит и скрывает в себе социальные отношения. Хотя оно – не вещь, а совокупность отношений между вещами (объектами и продуктами). Является ли оно абсолютной Вещью, стремится ли ею стать? Вполне вероятно, ибо каждая вещь, получая автономию в результате обмена (став товаром), стремится стать абсолютной; этой тенденцией, по Марксу, определяется фетишизм (практическое отчуждение в капитализме). Но Вещи это не удается. Ее нельзя отделить от деятельности, употребления, потребности, от «общественного бытия». А пространство?.. Это главный вопрос.

Глядя на пшеничное или кукурузное поле, мы прекрасно понимаем, что борозды, посевы, ограждения, живые изгороди или железные решетки указывают на отношения производства и собственности. И что это пространство куда менее подлинно, чем дикая территория, песчаные равнины или лес. Значит, принадлежность пространства природе позволяет ему не вступать в социальные производственные отношения. И это неудивительно. То же самое относится к скале, дереву. Но пространства подобного рода, где преобладали природные особенности и предметы, наделенные этими особенностями, отдаляются от нас. Вместе с природой! Что такое национальный или региональный «природный парк», природа или искусственная подделка? Не вполне понятно. Прежняя доминирующая черта, «природа», размывается и становится вторичной. При этом на передний план начинает зримо выходить социальный характер пространства (общественные отношения, которые оно предполагает, содержит и скрывает). Однако эта характерная черта, зримость, не делает присущие пространству социальные отношения читабельными. Напротив, анализ этих отношений становится настолько сложным, что порой граничит с парадоксом.

Вот крестьянский дом; он содержит и предполагает социальные отношения; в нем живет семья: такая-то семья из такой-то страны, региона, территории; кроме того, он вписан в данный населенный пункт и данный пейзаж. Он красив или убог, но он является в равной мере и произведением, и продуктом, хотя всегда относится к определенному типу. Оно так или иначе является частью природы. Это объект, промежуточный между произведением и продуктом, природой и трудом, символикой и значением. Порождает ли оно пространство? Да. Является ли это пространство природным или культурным, непосредственным или опосредованным (кем? чем?), данным как таковое или искусственным? И то и другое. Вот неоднозначный ответ на слишком ясный вопрос; между «природой» и «культурой», как и между произведением и продуктом, существуют сложные связи, промежуточные звенья. Так же как между временем и «объектом» в пространстве.

Сравним разные карты одного региона или одной страны, например Франции. Их разнообразие бросается в глаза. Некоторые преследуют вполне мистификаторские цели: таковы, например, карты «красот природы», местностей и исторических памятников, с соответствующими риторическими «красотами»; на них обозначены места, где прожорливое потребление заканчивает пережевывать остатки природы и прошлого, то есть питается знаками историчности и первозданности. Если верить картам и путеводителям, турист предается не иллюзиям, а подлинному. Коды, позволяющие читать эти документы, подписи к иллюстрациям, обманывают лучше, чем вещи, – обманывают в квадрате. Но вот простая карта французских дорог и путей сообщения. Смысл этой карты – то есть то, что она говорит не простодушному, а более или менее искушенному взору, привычному к анализу, – совершенно ясен и притом почти не считывается. Через всю единую и неделимую Республику проходит диагональ, на которую крестообразно повязана транспортная лента. От Этан-де-Берра до Гавра, через долины Роны («Большую дельту»), от Соны и Сены тянется узкая, сверхиндустриализованная и сверхурбанизованная зона, а вся остальная старая добрая Франция задвинута в состояние недоразвитой территории, «предназначенной для туристов». Еще вчера это была государственная тайна, укрытая от глаз в столах технократов, а сегодня (летом 1973 года) – банальная истина. Правда, не настолько банальная, если в придачу к туристическим картам взять карты уже размещенных или только намеченных к размещению на юге Франции военных объектов. Легко можно убедиться, что за огромный регион, отведенный (кроме отдельных секторов) под туристические зоны и национальные парки, а значит, обреченный на экономическое и социальное угасание, будет крепко держаться армия: эти периферийные районы отлично подходят для ее разнообразной деятельности.

Эти пространства произведены. На основе «сырья», то есть природы. Они – продукты деятельности, которая предполагает экономическую и техническую составляющую, но далеко выходит за их рамки: это политические продукты, стратегические пространства. Термин «стратегия» включает в себя разнообразные проекты и действия; в нем сочетаются мир и война, торговля оружием и методы сдерживания в случае кризиса, использование собственных ресурсов периферийных пространств и богатств, полученных из центров (промышленно развитых, урбанизированных, огосударствленных).

Пространство никогда не производится наподобие килограмма сахара или метра ткани. Тем более оно – не сумма мест и площадей этих продуктов: сахара, пшеницы, ткани, железа. Нет. Производится ли оно как надстройка? Нет. Скорее оно будет ее условием и результатом: государство и каждый из входящих в него институтов предполагают свое пространство и обустраивают его согласно своим требованиям. Следовательно, пространство не может служить априорным «условием» институтов и государства, которые его венчают. Производится ли оно как социальное отношение? Да, конечно, но социальное пространство, неотделимое, с одной стороны, от отношений собственности (в частности, собственности на землю) и связанное с производительными силами (которые обрабатывают эту землю, эту почву), с другой – со всей очевидностью многофункционально, обладает формальной и в то же время материальной «реальностью». Используемый, потребляемый продукт есть одновременно и средство производства; сети обменов, сырьевые и энергетические потоки обрабатывают пространство и обусловлены им. Этот способ производства, произведенный как таковой, нельзя отделить ни от производительных сил, технологий и знания, ни от разделения социального труда, которое его формирует, ни от природы, ни от государства и надстроек.

II. 3

Таким образом, понятие социального пространства расширяется и получает развитие. Оно внедряется в понятие производства и даже поглощает его, становясь, возможно, его основным содержанием. Оно порождает весьма специфический диалектический процесс, безусловно не отменяющий отношения «производство – потребление» применительно к вещам (имуществу, товарам, предметам обмена), но трансформирующий и обогащающий его. Просматривается единство между уровнями анализа, которые зачастую разделяют: производительными силами и их составляющими (природой, трудом, техникой, познанием), структурами (отношениями собственности) и надстройками (институциями и самим государством).

Сколько карт – в описательном (географическом) смысле – понадобится, чтобы исчерпать данное социальное пространство, закодировать и раскодировать все его смыслы и все его содержание? Вряд ли их можно сосчитать. Наоборот: здесь возникает неисчислимое, своего рода современная бесконечность, как в какой-нибудь картине Мондриана. Меняются не только коды (надписи, условности письма и чтения), но и сами объекты и цели, масштабы. Идея небольшого количества карт или одной-единственной главной карты может возникнуть лишь в научной дисциплине, существующей в полной изоляции.

К тому же сегодня сложно или невозможно нанести на карты очень важные данные. Кто, где, как и для чего собирает и обрабатывает информацию? Как, для кого функционирует «программное обеспечение»? Наших знаний хватает, чтобы заподозрить существование пространства информатики, но для того, чтобы его описать, а тем более познать, их недостаточно.

Нет одного социального пространства, есть несколько и даже бесконечное многообразие социальных пространств: термин «социальное пространство» отсылает к их неисчислимому множеству. Ни одно пространство в ходе роста или развития не исчезает. Всемирное не уничтожает локальное. И это не следствие, вытекающее из закона неравномерного развития, но самостоятельный закон. Импликация социальных пространств – закон. Каждое из них по отдельности – всего лишь абстракция. В качестве конкретных абстракций они «реально» существуют благодаря сетям и каналам, пучкам или пакетам связей. Например, сетям путей сообщения в мировом масштабе, сетям обменов или сетям информационным. Последние возникли недавно, но они отнюдь не списывают в социальное небытие прежние сети, накладывавшиеся друг на друга на протяжении веков, – сети различных рынков: местный рынок, рынок региональный, национальный, международный; товарный рынок, рынок средств и капиталов, рынок труда, рынок произведений, символов и знаков; и, наконец, последний из появившихся: рынок самих пространств. Каждый рынок складывался со временем в прочную и конкретную сеть: торговые точки, точки продаж для товарного обмена на торговых путях; банки и биржи ценных бумаг для банковской сети и оборота капиталов; биржи труда и т. д. Все это материализуется в соответствующих городских зданиях. Теперь социальное пространство и особенно пространство городское предстает перед нами во всей своей множественности, сопоставимой скорее с множественностью «слойки» (пирожного, именуемого «наполеон»), чем с гомогенно-изотропным (евклидово-декартовским) пространством в классической математике.

Социальные пространства проникают друг в друга и/или накладываются друг на друга. Это не вещи, которые отграничены одна от другой и сталкиваются по периметру или в результате инерции движения. Термины вроде «пласт» или «слой» не слишком удачны. Это скорее метафоры, чем понятия, они сближают пространство с вещами и рикошетом отсылают понятие пространства в сферу абстракции. В свою очередь, зримые границы (например, стены и вообще любые ограды) порождают иллюзию разграничения пространств, одновременно двойственных и следующих друг за другом. Пространство комнаты, дома, сада, отделенное от социального пространства заборами и стенами, знаками частной собственности, является тем не менее пространством социальным. Все эти пространства не являются также и пустой «средой», оболочкой, которую можно отделить от содержимого. Они произведены в ходе времени, различны, но неразделимы; их нельзя сопоставить ни с локальными пространствами некоторых астрономов (Хойл), ни с геологическими отложениями, хотя это метафора более точная, чем математическое сравнение. Может быть, стоит обратиться к гидродинамике? Принцип суперпозиции волн гласит, что важную роль играет масштаб, размер, ритм. Крупные волнения с мощным ритмом, высокие волны сталкиваются и противодействуют друг другу. Мелкие волнения проникают друг в друга; следовательно, любой социальный локус может быть понят лишь в его двоякой обусловленности: его влекут, несут, порой разбивают большие волны – те, что производят интерференции, – но мелкие волнения в сетях и каналах проходят сквозь него.

Остается понять, что же производит все эти разнообразные волнения, ритмы, частоты, что поддерживает их, сохраняя хрупкую иерархию большого и малого, стратегий и тактик, сетей и локусов. Кроме того, динамика жидкостей подсказывает нам метафору, которая на первый взгляд содержит в себе и анализ, и объяснение; выйдя за определенные рамки, этот анализ превратится в заблуждение. Можно, конечно, сравнивать между собой физические движения (волны, типы волн, связанные «кванты», то есть классификация излучений по длине волн), однако аналогия, задающая направление анализу, не должна подчинять себе теорию в целом. Она влечет за собой парадоксальное следствие: чем короче длина волны, тем больше относительный квант энергии, связанный с дискретным элементом. Можно ли обнаружить в социальном пространстве некий аналог этому закону физического пространства? Можно, если практическая и социальная «база» действительно обладает конкретным бытием, если в основании ответного насилия, волна которого вздымается на борьбу с тем или иным крупным стратегическим процессом, действительно лежит отдельный, локальный источник, энергия одного «элемента», элементарного «процесса».

Как бы то ни было, локусы в социальном пространстве, в отличие от локусов в пространстве-природе, не только сополагаются. Они пересекаются, сочетаются между собой и накладываются друг на друга, а иногда сталкиваются. Отсюда следует, что локальное («точечное», обусловленное той или иной «точкой») не исчезает, не поглощается региональным, национальным, даже всемирным. Национальное и региональное охватывают собой множество «локусов»; национальное пространство вбирает в себя регионы; мировое не только объемлет национальные пространства, но и вызывает их образование (вплоть до новых распоряжений) путем характерного дробления. Через эти пространства идут многообразные потоки. Начинает проявляться вся гиперсложность социального пространства: отдельные единицы и особенности, зоны относительной устойчивости, движения, течения и волны, проникающие друг в друга, противоборствующие и т. д.

Принцип взаимопроникновения и наслоения социальных пространств содержит одно ценное положение: в каждом фрагменте пространства, выделенном для анализа, присутствует не одно социальное отношение, но целое множество их, выявляемое при анализе. Впрочем, то же самое относится и к предметам: они отвечают определенным потребностям, являются результатом разделения труда, включаются в кругооборот обмена и т. д.

Наша первоначальная гипотеза расширяется и обогащается; теперь ее можно сформулировать так:

a) Существует определенная аналогия между современной ситуацией (на практике и в теории) и ситуацией, которая складывалась в середине XIX века. Старые проблемы отодвигаются под натиском множества новых вопросов (новой «проблематики», говоря философским языком), уступают им место, скрываются под их наслоениями, но никуда не исчезают.

Наиболее, что называется, ортодоксальные марксисты отрицают эту ситуацию. Они крепко держатся за изучение производства в привычном смысле: производства вещей, «материальных благ», товаров. Самое большее, они бы согласились с мыслью, что поскольку «город» представляет собой средство производства (нечто большее, чем собранные в нем «факторы производства»), то в нем имеет место конфликт между общественным характером этого производства и частной собственностью на отдельные локусы. Что делает эту критическую мысль банальной. Некоторые, наверное, даже скажут, что вопросы, касающиеся пространства, города, земли и урбанистики, затемняют «классовое сознание» и вредят классовой борьбе. Стоит ли обращать внимание на подобную глупость? Не стоит. Однако ниже мы к ней еще вернемся.

b) Речь идет преимущественно о пространстве. Проблематика пространства, включающая в себя проблематику урбанистики (город, его разрастание) и повседневности (программируемое потребление), смещает проблематику индустриализации. Но не отменяет ее, поскольку предшествующие социальные отношения сохраняются и новая проблема состоит именно в их воспроизводстве.

c) Во времена Маркса экономическая наука (попытки возвести в ранг науки политическую экономию) тонула в перечислениях, описаниях, подсчете продуктов (предметов, вещей). Специалисты в разных областях уже делили между собой эти задачи, используя понятия или псевдопонятия, которые тогда еще не назывались «рабочими», но уже позволяли классифицировать, считать «вещи», раскладывать их по ментальным полочкам. Маркс заменил изучение вещей, взятых «в себе», по отдельности друг от друга, критическим анализом самой производственной деятельности (общественного труда, производственных отношений и способа производства). Подхватив и развив инициативу основоположников так называемой экономической науки (Смита, Рикардо), он дополнил ее критическим анализом капитализма и тем самым поднял науку на более высокий уровень.

d) Аналогичный подход напрашивается и сегодня; пространство сейчас следует анализировать так, как в ту эпоху вещи в пространстве, – то есть выявлять в нем социальные отношения. Господствующая тенденция дробит, разрезает пространство, пересчитывая его содержание – вещи, различные объекты. Специальные науки делят пространство между собой и воздействуют на него: делят на части, ставят ментальные барьеры и практико-социальные ограждения. Так, архитектор получает в (частную) собственность пространство архитектурное, экономист забирает себе пространство экономическое, географ – свой «локус», свое «место» под солнцем в пространстве и т. д. Идеологически господствующая тенденция нарезает пространство на части и частицы в соответствии с разделением социального труда. Она представляет себе силы, действующие в нем, рассматривая его как пассивное содержащее. Вместо того чтобы выделить общественные отношения, заложенные во всех пространствах (в том числе отношения классовые), вместо того чтобы изучать производство пространства и социальные отношения, неотделимые от этого производства (вводящие в него особые противоречия, аналогичные противоречию между частной собственностью на средства производства и общественным характером производительных сил), мы оказываемся в ловушке пространства как такового, пространства «в себе» – пространственности, фетишизма пространства. Точно так же, как прежде экономисты оказывались в ловушках обмена, фетишизма товара и «вещи», рассматриваемой изолированно, взятой «в себе».

e) Вне всякого сомнения, проблематика пространства рождается из роста производительных сил (это более точный термин, просто «рост» – абстракция с идеологическим наполнением). Производительные силы и технологии позволяют воздействовать на пространство на всех уровнях: локальном, региональном, национальном, планетарном. Пространство (географическое, историческое) меняют целиком, не разрушая его импликации, изначальные «точки», первичные очаги и узлы, локусы (местные образования, регионы, страны), которые расположены на разных уровнях социального пространства, подставляя на место пространства-природы пространство-продукт. Тем самым мысль исследователя переходит от пространства произведенного, от пространства производства (вещей в пространстве), к производству пространства как такового, обусловленному непрерывным (относительно) ростом производительных сил, но в прерывных (относительно) рамках производственных отношений и способов производства. Отсюда следует, что предложенный нами концепт, то есть производство пространства, можно понять, только предварительно развеяв идеологии, скрывающие использование производительных сил внутри способов производства вообще и внутри существующего способа производства в частности. Итак, следует уничтожить любые идеологии (абстрактной) спациальности, любые разбивки и репрезентации пространства, то есть любые идеологии, которые, разумеется, подают себя не как идеологии, но открыто объявляют себя знанием. Трудность и сложность такой критики обусловлена тем, что она затрагивает одновременно и (ментальные) формы пространства, и его практические (общественные) содержания.

f) Наука о пространстве ищет себя в последние годы разными путями: в философии, в эпистемологии, экологии, геополитике, системном анализе (анализе систем принятия решений и систем когнитивных), антропологии, этнологии и т. д. Эта виртуальная наука совсем рядом, но нащупать ее никак не получается. Танталовы муки для ученых. И мы начинаем понимать почему. Познание пространства колеблется между описанием и фрагментацией. Описываются вещи в пространстве либо куски пространства. Социальное пространство нарезается на пространства частичные. Получается пространство географическое или этнографическое, пространство демографии, пространство информационное и т. п. Или какое-нибудь пространство живописи, пространство музыки, пространство скульптуры. При этом упускается из виду, что итогом подобного познания становится фрагментация, к которой тяготеет не только язык и специалисты в разных областях, но и существующее общество, делящее само себя на разнородные пространства в рамках строго контролируемого и в этом смысле гомогенного целого: жилищное пространство, пространство труда, досуга, пространства спорта, туризма, космонавтики и пр. Внимание рассеивается и блуждает в рассуждениях либо о том, что есть в пространстве (вещах, взятых по отдельности, соотнесенных сами с собой, со своим прошлым, своими названиями), либо о пространстве пустом (отделенном от своего содержимого), то есть либо о предметах в пространстве, либо о пространстве беспредметном, нейтральном. Подобное познание, запутавшееся в разбивках и репрезентациях, само того не ведая, интегрировано в существующее общество и действует в его рамках. Глобальное зачастую оставляют за бортом, соглашаясь с фрагментацией и собирая осколки. Иногда приходят к произвольным «обобщениям» на основании того или сего – в зависимости от специальности. Мы должны будем показать различие между «наукой о пространстве», какой она видится в мечтах или поисках, и познанием его производства. Такое познание, в отличие от различных делений, истолкований и репрезентаций, позволит вернуть время (прежде всего время производства) в пространство на всем его протяжении.

g) Такое познание имеет как ретроспективное, так и перспективное значение. Если наша гипотеза подтвердится, она повлияет, к примеру, на историю и познание времени. Она позволит лучше понять, каким образом общества породили свое (социальное) пространство и время, то есть свои пространства репрезентации и свои репрезентации пространства. Она также даст возможность не предвидеть будущее, но извлечь элементы для перспективного видения будущего – для проекта иного пространства и иного времени в ином обществе, возможном или невозможном…