Kitabı oku: «Симптом страха», sayfa 4

– Ну что, пернатый, нахохлился? Геть! Лети давай, отсюда!

Его цепкие пальцы с длинными нечищеными ногтями, наконец, выпустили оцарапанную ладошку Нэнси.

Невесомые кристаллы снега утяжелились, рисуясь и подчёркиваясь на фоне жирных клубов дыма, отползающих длинными шлейфами от спасающихся бегством. Оппозиционеры, видя, что каша заваривается вкрутую, пытались рассредоточиться, скрываясь в запутанных в клубок нитках переулков. Нестройные колонны митингующих резал и теснил щитами омон, выхватывая из толпы то одного, то другого. Они валили сопротивленцев навзничь, иногда манерно били дубовой подошвой утяжелённого ботинка или палкой по хребту и голове, и без церемоний оттаскивали к застрявшим на полпути «газоновским» фургонам.

Иван встряхнулся, оправил волосы назад и зачехлился в балаклаву. Со злобным шипением: «Я не овца и не овощ!» замахал кулаками и ринулся на цепь омоновцев, выстроившихся перед Краснопрудной. Он попытался отобрать щит, но кто-то устроил ему «тёмную»: задёрнул верхнюю одежду, шарахнул палкой по спине, и – уже вдвоём – заламывая руки, зубровцы нацепили на него «браслеты» и потащили к автозаку волоком.

То было уроком музыки под расстроенное пианино. Без смыслового напыления голоса вплетались в единый сумбурный звукоряд. Высокооктавные лозунги, приближаясь к общим формулам, становились вредными и ложными. Они раздражали не только слуховой проход, но и речевые зоны головного мозга. В мелькании постных призывов безучастная бумага, кружась чёрно-белыми листами, так похожими на клавишный ряд, была грубо затёрта омоновскими берцами вместе с представлением о человеческом достоинстве. Макабрические пляски с бубнами бойцов ОМОН, крупные планы мыльных харь с глазами, полными непроточной мути, осатанелая ярь опечатанной щитами процессии. Всё одномоментно было стёрто на этой площади.

Нэнси ничего не знала о судьбе Кондрашина. Будто пришпоренная, она бросилась прочь из этой кутерьмы. Предупреждающий бакен «ты хил, неопытен и плавать вовсе не умеешь» всплыл слишком поздно, запоздало. Она уже вошла в водоворот в его шоковом бурлении и вместе с щепками и прочим мусором была стремительно увлечена. Слова шевелили её губы. Она крепилась, не в состоянии ни утешиться, ни отдаться ужасу сполна. Она думала о нём понемножку. Именно: понемножку. Сладкая тошнота, столь неуместная сейчас, нестерпимо подкатывала к горлу. Тошнота была физиологична ровно настолько, насколько утренний кефир и булка способны противопоставить себя париетальным клеткам, секретирующим пищеварительные соки. Больше в ней – в тошноте – было метафизического свойства, она была прямо в точь как у сартровского Антуана Рокантена. Странно было думать, что остальных это не касается хотя бы на уровне отдалённо символического, но более всего странным было думать, что институционная сила распоряжается тем, чем не должна. Она полагала, что в общественной протестной жизни не происходит ничего, и сейчас со страхом какой-то неизбежности, однако и радостно, и неожиданно ловила себя на мысли, что ошиблась. Вся эта движуха, солидарность, острая реакция на встающие вопросы, на повестку дня, о которой Нэнси даже не догадывалась, тем не менее, роднила с этой массой, для которой молчание – тоже не выход.

Словно терриконы – чёрные, мрачные, треугольноплечие – вырастали над головой парламентёры насильственного модуса. Их атрибуты – наручники-дубинки – излучали главный посыл: не выступать, не возражать, не сопротивляться. Даже не пытаться! Носители определённых интересов в живучей истерике быстро скатывались в бездну безличной массы, и Нэнси это чрезвычайно угнетало. Спасение из этих мест – нет, даже просто надежда – могла быть довольно ложной. Во-первых, она не знала куда бежать, в какую сторону податься: чрезвычайность блуждающего места «родных просторов» неизменно упиралась в крупные планы тех самых харь. Во-вторых, в пещерном, поистине варварском духе подобий выплясывание у омоновцев выходило из ряда вон как хорошо. Бойцы распалялись и входили в раж. Они уже хватали без разбора. Не морщась, со смирением в душе, принимали свою судьбу: турист с сосископодобным заплечным рюкзаком, придавленный крепкими руками к шершавой стене вокзала (он был недостаточно искренен в своей реакционности, поэтому выбор между простым и правильным, сделал не в пользу себя); немытый, зачуханный певец муратравья с инструментом – блокфлейтой в бархатном футляре – после ночи кухонных «озарений» решившийся на поездку к беременной подруге (ошеломлённый, он и не пытался уклониться от ударов); голодный лимитчик с Брянщины в каракулевой шапке, обременённый тележкой и надкусанным беляшом в промасленной салфетке (тот вздрогнул с набитым ртом, когда его обступили двое в амуниции, опустил глаза и буркнул что-то краткое, но ёмкое).

В дебри крапчатых фигур завлекали гражданских с подозрительной поклажей. Что они рассчитывали отыскать в туристическом рюкзаке, флейтовом пенале или сумке на колёсах? Гумпомощь для «западных наймитов»? Снаряжённые коктейли Молотова, «марксманскую» разборную винтовку, экстремистскую литературу? Что-то ещё, что могло бы с хорошей вероятностью упрятать владельца за решётку и подтвердить формулировку Мосгорсуда, дважды признавшего лимоновскую партию экстремистской.

Нэнси не хотелось об этом думать. Сейчас хотелось думать о прекрасном, на роль прекрасного прекрасно подходило море. Легко было представить в окрашенных просторах ощущений гукающую баржу – огонёк на ватерлинии потерянного горизонта, набегающий в спину звон цикад, лилово-белую пустошь песка с ртутью росы и редкие мачты сосен, насаженных на грубое небесное сукнище, парусящее под напором веста. Она чувствовала это яро.

– Женщина, остановились!

Чёрный «террикон» преградил путь, разочарованно крякнул при виде кукольной Эмилии. Разглядеть в ней потенциальную угрозу безопасности мог только человек, органически не переносящий кукол. Нэнси что-то слышала об этом, есть, кажется, такой тип людей – невротиков-куклофобов, только называют их иначе. Похоже ей попался подобный экземплярчик, как иначе объяснить устойчивую неприязнь омонвоца к её поклаже. Худое эльфоподобное лицо Эмилии, свежее, как поцелуй ребёнка, смотрело на стража порядка суженными глазками. Зубровец покачал головой, похожей на качан капусты под забралом и потянулся к кукле.

– Руки, руки! – с неожиданной для себя самой угрозой проговорила Нэнси и отстранилась от назойливых лапищ. От «террикона» пахло формалином краеведческой кунсткамеры, он выжигал глаза.

– А ну-ка, пшла со мной.

Синхронизируя организм с импульсами животной паники, Нэнси побежала прочь, драматически прижимая Эмилию к груди. Вслед ей загавкал, загремел ментовской посланец, но беглянка его не слышала. Распластавшись на растяжках выбора правильного направления, Нэнси бежала рывками и зигзагами, так словно на неё объявил охоту засевший на крыше снайпер. Чьи-то руки её пытались поймать, чьи-то – указать путь. Не сбавляя напора, она распрямилась и бросилась в какой-то закоулок, проминая толпу и проклиная собственное малодушие: почувствовала, как её ноги, полные ваты, не поспевают за телом. Она некрасиво вильнула, так бывает, когда пытаешься рулить на скорости одной рукой раздёрганным «восьмёрками» велосипедом, споткнулась, ещё пытаясь сохранить нарушенное равновесие, но не устояла – позорно полетела на асфальт, роняя остатки своего достоинства. Хруст подмятой куклы зазвучал особенно, по-деловому. Слёзы окончательно вымыли из сознания двигательный навык. Она хотела вскочить, но не получилось. В следующий момент мелькнул формалиновый душок, пробудился откуда-то из недр, и руки в блестящих нейлоновых перчатках вырвали её наверх.

Глава 3. В ПИТЕР БЕЗ ЗОНТА

По козырьку остеклённого балкона расхаживал взъерошенный, зобатый голубь. Птица клонила голову вперёд, роняя её на раздутый пищевод, и пыталась что-то разглядеть в зеркальных окнах, отражавших серокоробочную девятиэтажку и хрустальный скол неба над смолёной паклей подтрёпанных туч.

По ту сторону стекла, пристроившись за жёлтой от масляного чада занавеской, в редкой раскрепостительной минуте сидела фенотипичная ангорская кошка – белый живот, рассыпчатый хвост – и не отрывала пристального взгляда разноцветных глаз от бестолково и важно вышагивающей птицы. Между горшечной гортензией и плетёной хлебницей, на подоконнике, она могла себе позволить минутку экзистенциального релятивизма, ибо судьба ставила эксперимент над трепетной душой Джоконды. Но, может быть, и вообще, думала она, заблуждение эйнштейновой теории – всё в мире относительно – строго говоря, сводится к расплывчатому обобщению. Ведь кто-то считает, что голубь – птица мира, но такое предположение безотносительно, как ни крути. Или, например, что фретки – забавные зверята. Это допущение и вовсе не годится (Скумный кот! Ведь кто-то так считает!), поскольку верить в котоламповость подобной точки зрения лишь потому, что всё в этом мире относительно и бла-бла-бла, не более, чем суеверие и, в сущности, всего лишь утончённое дипломатическое издевательство. Даже на фоне питбультерьера Самсона с пятьдесят пятой с его напрочь отбитым чувством жизнерадостности, Нафаня в самых жовиальных красках по шкале забавности едва дотягивал до бесконечно малых величин околонульных меток. В противном случае, можно утверждать с пеной на брылях, что и истина – Бастет! – относительна. Но положение истинно тогда, когда то, что оно обозначает, составляет факт, а это совершенно не зависит от того, знают об этом что-то кошки, собаки или люди. Хотя очень многие предложения и относительны, некоторые таковыми, очевидно, не являются.

И полбеды, что Нафанаил не был забавным от рождения. Как истинный представитель куньих, он пах чрезвычайно, и будучи невероятно аристократичной кошкой, Джока предпочитала не сталкивать взаимоисключающие категории её добропорядочности с нечистоплотными замашками хоря. К прочему, отсутствие какой-либо ясной идеологии у представителя семейства куньих, создавало тепличные условия для идейного химически чистого радикализма. Беспримесный и крайний, он отравлял жизнь аристократке не первый месяц. И за примером далеко ходить не стоило. Так, половину из скользнувшего последним часа, Нафаня гонял Джоку по комнатам не слишком просторной двухкомнатной квартиры до тех пор, пока выдержанная идилличность кошки не вступила в когнитивный диссонанс с психованной маниакальностью хоря. На излёте переутомления, вторую половину того же часа она была вынуждена искать убежища в шкафурии – метко прозванном хозяйкой громоздком, на изогнутых «оленьих» ножках буфете, переоборудованном Борисом Ильичом в библиотеку.

Когда Лена Милашевич въехала в панельную двушку в районе Купчино, шкаф из массива карельской берёзы, был до отказа забит ветхими корешками книг. Они упирались в зеленоватое стекло витрины с дореволюционной символикой и особо подчёркивали статус их владельца – сухопарого старичка в толстых бинокулярных линзах очков, не то профессора, не то академика, эрудированного книжника, съевшего зубы на науке. Овдовев, профессор-академик оставил городские «палаты» и торжественно съехал в деревенский сруб, приобретённый его сыном в заболоченных тверских лесах. Сын Илья сначала спорил, ругался, а потом вовсе сдался: уступил отцу толстые тома фундаментальных трудов, не ожидая, впрочем, никакого проку от бумажных пылесборников. «Пылесборники» погрузили в «газель» и увезли на болота вместе с остальными бренными пожитками хозяина квартиры.

Буфет опустел и мог бы, наконец, использоваться по назначению – для хранения сервиза и батарей литровых банок варений и повидл. Но, во-первых, колдовать над эмалированным тазом, над которым вьются осы, Ленка не умела (не хотела!), а банку покупного джема, на крайний случай, можно было запихнуть в посудосушилку (где, кстати, жил сервиз). Ну, а во-вторых, расположение антикварного предмета в дальней от кухни комнате, без всякого варенья определило его дальнейшую судьбу: в шкафурии завёлся Ленкин гардероб.

Иногда туда наведывались обитатели квартиры: Джока и Жейка. Последняя, впрочем, бывала редко и только с разрешения хозяйки. Большую часть времени престарелая шиншилла проводила в клетке, где, облюбовав плоский камень для стачивания зубов, дрыхла днями напролёт. К режиму дня шиншиллы в доме все относились с пониманием. Все, кроме хоря. Для Нафанаила правила были не писаны. Он докучал Жейке, забираясь на клетку и даже пытаясь лапами дотянуться до неё. Конечно, натиск самых массированных атак приходилось держать Джоке. С котярскими щёчками и такими же замашками, фретка не заслуживал ровно никакого интереса, но оба имели привилегию свободного передвижения, так что интерес учитывать всё же приходилось: справедливые льготы со стороны Ленки к подопечным неизбежно заканчивались территориальными спорами последних. Впрочем, территориальных претензий у Нафани не было, он просто метил пахучие анклавы при каждом удобном случае – в комнатах стоял крепко настоянный аромат мужских секреций. Кроме прочего, фретка подворовывал еду из Джокиной тарелки, пытался дёргать её за хвост или, хуже того, взбираться на спину, словно она была ишаком или каким другим вьючным животным.

Джоконда требовала сатисфакции в ближайших перспективах. Пусть заботой о непознаваемости мира терзаются существа, познающие его, – люди, она же озаботится другим не менее душеспасительным занятием – пусть не буквально, но в принципе станет кошколаком, кошкафурией и отомстит за поруганную честь. В буфете не было порталов многомирья, зато по собранным лично ею наблюдениям, Джока отлично знала, что шкафурий лучше любого кумовства представляет привилегии по защите её от бесноватого соседа. По каким-то неведомым причинам Нафаня сторонился тёмного объёмного пространства заваленного тряпками буфета. Может, он не любил карельскую берёзу или какие другие фобии не давали возможности преодолеть собственные страхи, но – и это факт! – фретка никогда не лазал в шкаф. Возможно, в этом таился ключ к исполнению репрессивного режима (Джока ещё точно не определилась, как поступит со своим обидчиком). Иногда, насильно, с ним пыталась забраться внутрь Ленка, когда её накрывала странная мрачность. Хорь выскальзывал из рук хозяйки и позорно бежал, поджав хвост. Ленка находила замену Нафане довольно быстро: говорила «кис-кис», хватала Джоку за плюшевую гриву и вела с ней в берёзовых застенках дремучие беседы. По большому счёту Ленке было всё равно в чьи уши вливать галимую софистику, ничего не прибавляющую к кошачьему (и уж тем более хорячьему) мироощущению. Но Джоконде нравилось: Нафаня не беспокоил их, а горячие и ласковые руки хозяйки делали так хорошо за ухом, что хотелось мурлыкнуть что-то общеприятное в ответ.

Вскоре Джока взяла Ленкин приём на вооружение и часто, когда её одолевала не странная мрачность, но безумный хорь, исполняла соло, находя в шкафурии отдушину и умиротворение. Нафанаил продолжал игнорировать буфет, и в этом было её, Джокино спасение.

Последние полчаса Нафаня не показал и носа из норы, окопавшись в кадушке с корявым деревцем, на котором уже месяц, как цвели неказистые лимончики. Эти маленькие жёлтые плоды прекрасно расходились по воскресным вечерам вместе с солонкой и «лошадками»²⁴, когда в квартире появлялось несколько двуногих, продолжавших традицию печальных и бережных диалогов с обязательными, почти ритуальными перерывами на «лизнул-выпил-закусил». Надо отдать должное, безоглядная откровенность словотолков никогда не перерастала в разнузданную попойку: на всякое подвижничество есть чувство меры, и гости засиживались только до полуночи, после спешно, почти в полном составе разъезжались по домам. Кроме одного – и этому одному Ленка всегда бывала очень рада.

Отсиживаться в шкафурии вечность невозможно, и Джоконда, не без опаски, сменила место дислокации на подоконник, где облюбовала уголок поближе к эмалированному агрегату с надписью «ЗИЛ Москва». Аристократическое обоняние подсказывало ей, что за массивной дверцей с автомобильной ручкой живёт вожделенная, уже открытая рижская шпротина в масле и граммиков двести-двести пятьдесят (может, и чуть больше) отварных сарделек. Ленкины шпинат, творог и фасоль в томатном соусе Джоку заботили мало. Благоухающий рыбно-мясной провиант был оставлен Бубой, чьи яркие кроссовки с липучками оставались в прихожей до самого утра. Буба определённо питал чувства к Джоке, периодически балуя её деликатесами. Вообще, он был большой любитель башенок из сардельно-сосичных гирлянд и глазурных пагод куриных бёдер, у которых косточки, что сахар – сладкие и белые, тающие во рту с сентиментальной нежностью. Вкуснятина!

Несколько тяжёлых капель ударили снаружи о подоконник. Сизокрылая котомка с клювом встрепенулась, выдавливая из зоба спесь, и сиганула вниз. Джоконда в удивлении вытянула шею, пытаясь усмотреть стремительную траекторию полёта, но острый взгляд упёрся в две фигурки. Одна, с разворошённым, но не распахнутым зонтом, придерживая коленом дворовую решётчатую дверь, пропускала внутрь другую, в кепочке блином, нагруженную патронташем сумочек и сумок. В первой фигурке Джоконда без труда опознала хозяйку и жизнерадостно мурлыкнула. Вода отчаянно заколошматила в окно, и обе фигуры потонули в папиллярных разводах. Проливные акварели растушёвывали дожденосный Петербург, взгромождаясь тенями на белый потрескавшийся кафель стен с чёрным бакелитовым прямоугольником шелестящего радио, на матовый шар посередине гипсового потолка, на пристенный полукруглый стол, похожий на столик железнодорожного вагона, на сползающие к середине кухни два продавленных совдеповских кресла, тяжёлых и одновременно хлипких с виду.

Джока радостно запрыгнула на холодильник, едва не опрокинув вазу с блеклой розой из салфеток, перебралась оттуда на верчёные колосники газовой плиты и уже на приоткрытой дверце духового шкафа, виртуозно, как и положено представительнице семейства кошачьих, соскользнула на шахматку затёртого линолеума, готовая к приходу Ленки.

Спустя минуту или две в двери заворочался ключ, и прихожая наполнилась электрическим светом и голосами.

– Боже мой, невероятно! Шли от метро, мне улыбалось солнце! – почти кричала от радостного возбуждения незнакомка, рывком срывая с головы расползшийся от влаги блинчик, и обдавая веером холодных брызг Нафаню, обогнавшего на полкорпуса Джоконду и лихо втянувшегося в орбиту придверной возни.

Если бы Джока могла хмыкать – она бы хмыкнула, презрительно и ядовито. Но нерастраченный цинизм даром не пропал, весь форс и гонор взял на себя хвост. Держа его иерихонской трубой, она чванливо обогнула окроплённого Нафаню, в изумлении и ужасе застывшего, и не меняя позировки и координат хвоста, обнюхала гостью, тем самым подчёркивая, что вовсе не робеет перед ней. Внешность незнакомки сводилась к резкому, немного хищноватому профилю. Лицо не было испорчено косметикой, а еле уловимые освежающие подрумяна могли быть естественной природы. Под блинчиком обнаружилась рваная копна льняных волос, стриженных коротко, а-ля Гаврош. Упругие от сырости завитки цеплялись за мочку уха, напоминая серёжки-кольца. Голос её звучал неровно, как развёртка сигнала осциллографа: то вверх, то вниз, то снова вверх, то снова вниз. Старомодный клеёнчатый кошелёк с витой тесьмой болтался на заголённой шее.

– Всего пять минут: дождь, шквалистый ветер. Получите, распишитесь! – продолжала гостья, рассупонивая сумочки и сумки, складывая их на пол по одной.

– День в майке, день в фуфайке, – подтвердила Ленка. – Но самое главное – захватить зонт. Лучше – два. Если первый потеряешь-сломаешь-ветром унесёт, всегда можно использовать второй по назначению.

– А если второй постигнет та же участь?

Ленка оторопело оглядела незнакомку, коротким движением отбрасывая ото лба мокрую чёлку. Шутит та или всерьёз?

– А если второй постигнет та же участь, достанешь дождевик и запилишь в нём домой.

– Мне это Ералаш напоминает. Только там мальчик с двумя билетами на трамвай, у которого, ко всему прочему, проездной.

– Питерский климат – это, вообще, ералаш.

Ленка встрепенулась, опёршись локтями о притолоку, энергично взбрыкнула ногой в попытке высвободить ногу из плена ультрамодных резиновых сапожек. Безуспешно.

– Извечная тема для шуточек, – устало добавила она. – Отстой, честно! Я здесь всего полгода, а они уже бесят. Странно, что только меня одну. Даже мои питерские френды, которых я искренне считаю умными и адекватными людьми, нет-нет да пришлют в ВКонтакте очередную дурацкую милоту про «этих странных петербуржцев, живущих в климатическом мордоре». Для меня это как запятая между подлежащим и сказуемым.

Желая быть внимательной к хозяйке и как бы намекая на сардельки-шпроты, которым давно пора быть на Джокиной тарелке, ангора соизволила дать градус кривизны с тем, чтобы сообщить свой приветственный жест в стиле Фуко: вращая плоскость колебаний хвоста относительно оси вращения Земли. Джоконда была аристократически утончённой особой совершенно во всём. Она лениво, вполуха, слушала не совсем понятный разговор, пока не словила на себе удивлённо-восторженный взгляд.

– Ой, какой симпапушка!

Незнакомка протянула руки, но промахнулась намеренно – схватила Нафаню и бережно его потискала.

– Осторожнее, – предупредила Ленка, избавляя себя насильно от обуви, – эта симпапушка кусается будь здоров!

Пошуровав ногой под разлапистой напольной вешалкой, она выгребла оттуда две пары заношенных тапок. Распределила: в одну влезла сама, другую бросила под ноги гостье. На хозяйских черевичках шла по краю золотая вышивка, местами затёртая до серебра, на гостевых обошлось без декоративных кантов, зато на дырявых носках болтались кисти из махры, пушистых не столько из-за ворса, сколько от вездесущей коридорной пыли. Ленка с энтузиазмом подхватила пару пакетов и пошлёпала на кухню.

Джоконда возмущённо подала голос. Недовольство распространялось сразу на всех. На Ленку – за дефицит внимания, на фретку – потому что психопат, на незнакомку – за распределение ролей и странный, ничем не мотивированный «симпапушный» отбор. Если бы она могла, она сказала всё, что думает о номинанте и жюри. Но кошки не имеют свойства разговаривать по-человечески, они, строго говоря, по природе пирронисты, придерживаются философии молчания. Так что Джоке ничего не оставалось, как гордо утопать – и она утопала, вслед за Ленкой, томиться подле облитого белым лаком агрегата «ЗИЛ Москва».

– Нэнси, хочешь есть? – Вопрос, к сожалению – к сожалению для Джоконды – был обращён к незнакомке.

Расстегнутая у шеи белая рубашка Нэнси чрезвычайно заинтересовала фретку, и вскоре до кухни донёсся дикий вопль возмущения.

– Это значит, да? – пошутила Ленка, улыбнувшись хитрым прищуром: я предупреждала.

Нэнси с большим трудом отцепила от себя хоря – получилось только вместе с пуговицей – и бережно, как драгоценность вернула животное на место. Но у животного не было места, и оно тут же слиняло к лимонному дереву – прятать в кадушке перламутровую цацку.

Нэнси с шумом ввалилась на кухню и показала Ленке V-образный жест рукою. Пояснила:

– «Вэ» – это вендетта! Буду кровно мстить: за пуговицу и за себя. И пусть пощады он не ждёт.

– Оторвал? – спросила спиною Ленка, смахивая со стола несуществующие крошки и выгружая из пакета газетный колчан с зелёными стрелами лука, нарезной батон, бутылку «Рычал-Су» и ещё тёплые пирожки в запотевших кулях. – Надо было назвать его Цербером, но у него уже было имя. Когда я забирала Нафанаила из приюта, меня предупреждали, что хори, даже одомашненные – жуткие неадекваты. Можно сказать, я знала, на что подписывалась, но очевидно – нет!

– Он напоминает мне религиозного фанатика.

– Да ладно! Чем? – удивилась Ленка.

– Он будто служит какому-то своему Богу. Без дурацких рассуждений и малейшей показухи.

– Если имя богу Шеогорат²⁵, то я с тобой согласна! И между прочим, слава всем богам, что хорьки не имеют склонности вслух рассуждать о богооткровенных истинах. Поверь, тут такое б началось!

– Да-да, – рассмеялась Нэнси, – верую, ибо абсурдно.

– Да, но животные лишены разума. И в этом горький парадокс.

– Парадокс?

– Ну да, – презрительно фыркнула Ленка, отвинчивая кран и взрывая эмалированный чайник приступом водяной струи. – Их взаимоотношения с природой разумны. Они не нарушают баланс системы: не отравляют окружающей среды, заботятся о потомстве и не воюют друг с другом. Абсолютное экологическое равновесие. Человек же одарён умом, но по отношению к природе ведет себя глупо, неразумно. Мы разрушаем себя и дом, в котором живём, и самое ужасное – можем это осознавать, осмысливать.

Мощной отдачей кран запрокинуло вверх, прижало как при десятикратной перегрузке, и чайник в секунды наполнился водопроводной водой, пахнущей ржавчиной и хлоркой. Джоконда склонила мордочку набок, как бы кивая и соглашаясь с хозяйкой. Соглашалась она, конечно, отчасти. Условно говоря, никакого парадокса не было, в том смысле, что животные не лишены разума (за редким исключением), но разум, как и яд, в малых количествах лекарство, а в больших – сублетальная зараза, вызывающая значительные изменения в голове и за её пределами. Ещё кот Гиппократа утверждал, что всякий излишек противен природе, и с этим трудно спорить: понималка у того работала будь здоров.

– Что тут скажешь, – помолчав, ответила Нэнси, – открываем в таком случае Жионо «Человек, который сажал деревья» и заряжаемся самым ценным витамином.

– Не сыпь мне соль на пряник, – расстроилась Ленка. – Не читала. Всех книг за всю жизнь не осилишь. А хочется!

– Всех не надо, – поморщилась Нэнси. – Только нужные…

– … и желательно недлинные, – поддакнула Ленка, – потому что нужных пруд пруди.

– Жионо подойдёт. Небольшой рассказ, на один вечер.

– А вечер-то как раз и занят! Но я – раз советуешь – непременно прочту!

Нэнси долго прислушивалась к звукам многоквартирного дома: к поскрипыванию паркета этажом выше, к собачьему рявканью за смежной с санузлом стеной, к трещоточному цвирканью дождя, гуляющему эхом по оцинкованным воздуховодам. После полных суток душного плацкарта раздражительные звуки чужих квартир не раздражали. Отгороженная от соседей-непосед ячеистым бетоном толщиною в руку, она ощущала только тихую радость прибежища. Закончилось бесконечное брожение детей, звереющих от шалопайства и безделья, отшумели, отбурлили подшофе, протрухшие, насквозь загазованные толковища, пришёл конец кирнутой жвачке бесконечного застолья с хрустом фольги, с щёлканьем скорлуп, с грызнёю подсолнечной лузги. Иссякли санитарные зоны, сканворды, смердящие носки, храп и торгаши, полные занудства и потёкшего пломбира.

В подобном коловороте дорожных эмоций великим утешителем служили «Смертные грехи». Продавец с большими, светлыми и вечно любопытными глазами трудовой интеллигенции, дотошно ощупывающими плацкартные окрестности, безусловно, дело своё знал – и любил, как только можно любить бремя своих прежних выборов за то, что этот выбор, пусть оплошный, пусть кривой, был собственным и независимым. На покупку Нэнси не то чтобы согласилась, скорее, просто не захотела спорить. В копеечном исполнении – голый мусоленый картон, корешок обтянут чёрной тканью – книжка, прессованная в коромысло тисками других таких же, вынырнула из армейского баула, как чёрт из табакерки, с придирчивой ремаркой капризного ценителя: «Как беллетрист – талантлив, но перетончает». За свою чувствительность к прекрасному, за истончение, которого продавец простить автору не мог, он тут же обескровил беллетриста демпингом и сбросил десятку.

Составленный из нескольких новелл сборник Милорада Павича, Нэнси осилила аккурат к приречным слободкам ленобластного пригорода – и не пожалела. Книга понравилась. Остроконечный вокзальный купол встречал её практически с умением торговли мыслями, в одной из которых у Босха, согласно сюжету и истории, родилась его бессмертная картина о человеческих грехах: гордыне, гневе, зависти, унынии, похоти, алчности и чревоугодии. Пассажиры фирменного скорого Пермь – Санкт-Петербург смогли прочувствовать на себе всю сумму этих безнравственных слагаемых.

Теперь же, сцепив жемчужные бусики и оставив их на кофейной полировке зеркальной полки, Нэнси поглядывала как упругая струя воды из крана разбивает в пену эссенцию настоянного аромата леса, гуляющую зеленёхонькими червяками. Она благославляла технический прогресс и виток эволюции в производстве сидячих ванн для малогабаритных санузлов. Если не рассматривать культуру прошлого как инструмент насилия, можно, конечно, отыскать преемственность в тазах с брусками хозяйственного мыла и даже в деревянных лоханках с щёлоком. Определённо в этом было что-то неуловимо прогрессивное. Говоря по правде, венцы современной инженерной мысли, такие как акриловые атрибуты ванных комнат с гидромассажем и термоконтролем, мало пригодны в усвоении исторического опыта предыдущих поколений, зато! – для соблюдения гигиенических традиций (а ведь для этого они и созданы) им равных нет.

В дверь поскреблись, и в проём протолкнулась Ленкина голова.

– Подруга, чай уже заваривается. Я принесла полотенце. И халат. Вот! Не знаю, как там с размером, но, по-моему, он безразмерный, так что пользуйся!

– Подруга, – в тон Ленке ответила Нэнси, – ещё десять минут. Ровно столько мне надо, чтобы словить состояние нирваны.

– Их есть у тебя. Пока поляну срежиссирую – как раз успеешь.

На кухне, пока Нэнси пребывала в воднопроцедурной эйфории, происходили реформы почти петровского размаха. Дождь закончился и в комнате нестерпимо сияло солнце. Лучи за окном резали тучную завесь, подобно портновским ножницам, гуляющим лихо по обрезам ткани. На столе, в тон Ленкиному летнему комбинезону шортами, спонтанно добытом из шкафурии, возникла пёстро-огненная скатерть с левашовскими репринтами пионов и подсолнухов. Купейно-приоконная столешница обзавелась не просто скатертейкой, а скатертейкой-самобранкой. На ней появились чашки и приборы. Сахарница. Чайник. Чайник ловил никелированным боком яркий луч и метал его в Ленкины каштановые волосы. Волосы начинали светиться золотым шафраном.

Повиснув на горбатом холодильнике, Ленка добыла из него двухлитровую заготовку консервированных патиссонов, подсохший кусок сыра и судок самопального свекольного паштета. Устроившись, она отмахнула от батона несколько ломтей, обмазала свекловичной кашицей, положила на каждый сверху надломленное перо зелёного лука и разложила редким шагом на плоской и широкой как равнина голубой тарелке. Банку с патиссонами вскрыла консервным ножом и приглашающе воткнула вилку в озерцо маринада, над горлышком, где возвышался маслянисто-тусклый островок притопленного овоща. Безнадёжно остывающие, оплывающие от собственной испарины пирожки щедрым жестом она ссыпала в хлебную корзинку. Крепко задумалась, потирая чуть тяжеловатый прибалтийский подбородок, засеменила снова к холодильнику, пытаясь сковырнуть с него тощий вазон.