Kitabı oku: «Заколдованные сказки», sayfa 12

Цветы для Ларии

В деревне Ий-Ман, спрятавшейся между тисовых рощ у самого подножья холма, не было ничего примечательного, кроме деревянной колокольни, свежей рыбы на утреннем рынке и старого тенистого айвового сада. Единственным, чем гордились все жители Ий-Ман, была большая цветочная клумба в огромной – в десять обхватов – глиняной кадке. Клумба стояла у мукомольного домика, но никто из деревенских не смог бы вспомнить, кто и когда вылепил эту серую кадку с гербом, который уже превратился в бесформенное витиеватое пятно, и тем более кто посадил там первые цветы.

Каждое второе лето солнце выжигало в Ий-Ман всё вокруг, не щадя ни клёнов, ни смородиновых кустов вдоль низеньких заборов, ни виноградника старого кирпичника Торрэ. И только цветы в клумбе стояли крепко и прямо, как оловянные солдатики в витрине магазина игрушек. Каждый мальчишка хотя бы раз тайком рвал с клумбы цветы, чтобы подарить соседской девочке, женихи вставляли в петлицы своих пиджаков бутоны карликовой ий-манской розы, которая росла только на этой клумбе, а невесты в ночь накануне свадьбы срывали несколько флоксов и карминовых лилий, чтобы сплести к утру свадебный венок, приносящий удачу.

Только старуха Луиссия, которую вся деревня считала странной, потому что та нанизывала рыбьи головы на каждый колышек своего бамбукового частокола, никогда не рвала цветов. Она обходила клумбу стороной и что-то шептала себе под нос. А когда её спрашивали, отчего она не возьмёт хотя бы один плакучий гладиолус, она крестилась, поминала святую Маргарет и приговаривала, что эти цветы отняли у неё сына. Но все знали, что Луиссия всегда жила одна в своём покосившемся домике у самого Корабельного мыса, на полпути до Карадаг, и только посмеивались над ней.

И если за айвовым садом и присматривал, пусть и спустя рукава, зять садовника, то клумба жила сама по себе: цвела и благоухала без всякого на то основания. Никто из жителей не занимался ею, не рыхлил в ней землю, не поливал и не удобрял прелыми айвовыми листьями. А если вечером какой-то очередной воздыхатель и срывал несколько стеблей гортензии, то назавтра вместо них вырастал ковёр восточного мака или кружевной примулы.

* * *

Каждый день после закрытия рыбного рынка рыбак Ирвин проходил мимо клумбы, мечтая, как придёт домой и снимет наконец рабочие брезентовые рукавицы, тяжёлые, набравшие тины рыбацкие штаны, искупается в ледяном озере Мао и выпьет горячего, сваренного на трескучей плите кофе.

Жена Ирвина Лария после третьего удара колокола на старой деревянной колокольне уже глядела в окно, чтобы первой увидеть мужа и начать хлопотать на кухне. После того как второй месяц подряд стаи серебристой кефали стали обходить бухту Ий-Ман стороной, Ирвин стал раздражительным и не терпел даже малейшей заминки в хозяйственных делах. Он строго следил, чтобы Лария вовремя подавала кофе, чтобы булочки со сливовым вареньем не были подгоревшими, чтобы сухое бельё на верёвках не болталось без дела и чтобы смешливая подруга Ларии – Миста – убегала всегда до того, как Ирвин переступит порог.

Весной, ещё перед свадьбой, Ирвин, кажется, был совершенно другим, он играл ей на мандолине, рассказывал о бабушке и о детстве, которое провёл за Холмом, и всегда, провожая Ларию до дома, помогал ей нести плетёную корзинку с инжиром и медовыми сотами.

Сегодня, проходя мимо клумбы, Ирвин вдруг вспомнил, что до свадьбы он всегда срывал несколько цветков для любимой Ларии. Ирвин остановился и посмотрел на маки, разлившиеся в самом центре клумбы. Он думал о том, как подолгу они с Ларией гуляли по айвовому саду, без причины смеялись за обеденным столом, и он не ругал её за вытекающее из булочек сливовое варенье. Но срывать маки для Ларии ему почему-то не захотелось.

“Зря я стал так холоден и строг к ней”, – подумал Ирвин и в ту же секунду увидел, как цветы задрожали, зашуршав лепестками, будто от порыва ветра, а стебли стали как будто немного сочнее. В середине клумбы, в окружении маков, возвышался очень красивый бордово-красный цветок с игольчатыми лепестками и жёлто-синей сердцевинкой.

“Странно, что я его не заметил”, – подумал Ирвин. Цветок был выше остальных и стоял, наклонив тяжёлый бордовый бутон. Ирвин даже не понял, как руки потянулись и сорвали этого красавца. Он нёс цветок домой, чтобы подарить жене. У поворота к их с Ларией домику Ирвин поднёс к носу желто-синий бархатный зрачок, окружённый бордовыми ресницами лепестков, и вдруг понял, что жена недостойна такого подарка. Наверняка булочки снова подгорели, бельё почём зря треплет ветер, да и кожа на её руках уже не такая шелковистая, как была раньше. Ирвин замедлил шаг и раздумывал, что же ему сделать с цветком. Он остановился, немного покрутил его между пальцами, зажмурился и со вздохом бросил цветок за соседский забор.

Весь день Лария и Ирвин провели, разойдясь в разные углы дома. Лария тихонько плакала от того, что Ирвин больше её не любит, а Ирвин отрешённо смотрел в окно. Ему не давала покоя одна мысль: как же всё-таки хороша цветочная клумба, как приятно видеть её каждое утро по дороге домой. Он пытался отвлечься, считая появляющиеся на небе звёзды, прочитал несколько полос вчерашней газеты, но всё время чувствовал, как тонкий аромат цветка наполняет комнату. Когда сумерки уже подобрались к открытым окнам, Ирвин нервно расхаживал по дому, пытаясь почуять – откуда этот дивный запах то ли фиалки, то ли семилистного византийского крокуса. Он открыл дверь, сделал пару шагов в густую темноту, наполненную трескотнёй цикад, глубоко вдохнул чёрный ночной воздух и побежал. Ирвин мчался, закрыв глаза, а ноги сами несли его к мукомольному домику: мимо виноградника, мимо старой колокольни, через айвовый сад, прямо к клумбе. Ирвин понимал, что нет ничего важнее и приятнее, чем быть сейчас вместе с этим запахом, стать его частью, быть самим этим запахом.

На рассвете, после бессонной ночи, проведённой в поисках мужа, Лария отпустила домой сонную Мисту и её жениха Кавия и остановилась у клумбы. Её внимание привлек очень необычный цветок в красном кольце маков: бордово-красный с игольчатыми лепестками и жёлто-синей сердцевиной…

Большая рыба

Вода на озере Мао была натянута, как фольга для запекания рыбы, которой по воскресеньям шуршала бабушка Пене. Казалось, что если нырнуть в воду с пирса, то порежешься о серебристые края, а если упадёшь плашмя, то так и останешься лежать, пока тебя не натрут солью и мускатным орехом, не обложат пряными сливами и не подадут гостям.

Кавий стоял на берегу и смотрел, как один из рыбаков почти заснул с удочкой в руке, пока леска, кажется, тихонько плясала. Наверное, какая-то мелкая рыбёшка доедала наживку, пока дед Хорге смотрел сон, в котором у него клюёт огромная рыбина и он несет её жене – той самой старушке Пене. Кавий жил в этой деревне уже почти тридцать лет и только сейчас понял, что чета Хорге и Пене с тех пор почти не изменилась. Вот уж воистину сила Холма и озера Мао, в котором водится самая вкусная и полезная рыба. Трава под холмом всегда зелёная, небо синее-пресинее, а люди живут до ста лет.

"Интересно, сколько им?" – подумал Кавий и тут же услышал голос старика Хорге прямо у себя за спиной:

– В мой день рождения всегда попадается что-то особенное. Мы с озером Мао старые друзья, оно не оставляет меня без улова. Но даже я не ожидал такой красивой и большой рыбы.

– Поздравляю! – сказал Кавий, немного смутился, но всё же задал вопрос. – А сколько вам лет?

– В моём возрасте уже интереснее, сколько осталось. Пойдём, поможешь донести мой улов и снасти, а я угощу тебя наливкой в честь дня рождения.

Отказаться было неудобно, Кавий взял ведро, но удивился, что там не было рыбы. Он подумал, что старик Хорге совсем выжил из ума, но он ещё никогда не указывал никому на помешательство и сейчас тоже счёл это невежливым. Ведь нет же ничего плохого в том, что человек порадуется хорошему улову в день своего рождения? Он так проникся этой мыслью, что даже с трудом нёс ведро, наполненное его воображением.

– Хорошая рыба, большая! – сказал Кавий. – Вот бы и мне такую когда-нибудь выловить!

Хорге шёл молча, и Кавий вдруг подумал, что если из них двоих кто-то и сумасшедший, то тот, кто несёт пустое ведро и нахваливает огромную рыбу, которой в нем нет.

За свежевыбеленным домиком библиотеки уже показалась черепичная крыша, потом прутья забора и калитка. Хорге взял из рук Кавия ведро, поставил его у крыльца и крикнул:

– Пене, ты где? Ты дома? Я вернулся.

– Да, я тут, в сарае! Ну что, что сказало озеро Мао? – закричала жена Хорге откуда-то из-за смородиновых кустов. А пока она гремела железными затворами, Хорге уже прошёл в дом и открывал сервант. Он достал мутную, вязкую наливку с верхней полки, стеклянные стопки, положил на тарелку несколько кусочков холодной утки и горсть квашеной брусники.

Пене стряхивала грязь с садовых туфель и торопливо осматривала гостя:

– Здравствуй, мы так рады тебя видеть, садись… – она взяла Кавия за руку, и ему показалось, что Пене смотрела как-то виновато. Кавий давно хотел уйти к своей любимой Мисте, но не знал, как не обидеть стариков. "Выпью рюмку и скажу, что нужно ещё подвязать виноград, пока не стемнело", – подумал Кавий, но мысли как-то вяло ворочались в голове. Сумерки не послушались его, и стемнело раньше, чем он успел сказать свою отговорку.

То ли наливка была слишком крепкой, то ли Кавия припекло на солнце – ему казалось, что он качается на волнах, ноги стали ватными, он как будто был большой красивой серебристой рыбой, которую поймал старик Хорге и принёс домой. Кавий сидел, откинувшись на спинку стула, хватал воздух губами, на его лбу проступила испарина, и больше всего на свете ему сейчас захотелось вернуться на озеро, упасть в его глубину и навсегда остаться в холодной и прозрачной воде Мао. Кавий закричал. Но вместо крика только громко щёлкнул округлившимся ртом. Через мутную илистую пелену, опустившуюся на выпученные глаза, он видел, как старушка Пене поставила на стол банку с пряными сливами, пакетик с розмариновыми веточками и эспелетский перец, которым она обычно натирала рыбу.

На следующий день Пене с рассвета готовила большую рыбу, шурша фольгой для запекания, и благодарила озеро за ещё один подаренный им с мужем год. А Хорге сидел у окна с потрёпанным жёлтым листом бумаги и карандашом в сухой подагрической руке. Он думал о том, как много у них с Пене теперь времени и как мало места осталось на листке. В самом низу на узкой полоске он вывел: «Кавий».

Небо смотрит в море

Влажное серое утро прилегло на минутку прямо на макушки кипарисов и не хотело просыпаться. В деревушке день всегда начинался медленно, петухи не суетились, не бегали по курятнику в ожидании рассвета, а сидели на толстых ветках и ждали, пока утро поцелует их в макушки и начнётся. И зачем только в детских сказках из петухов делают каких-то проходимцев, которые кричат чуть свет всякую абракадабру. Никогда ещё Мирта не слышала никаких кукареканий и даже как-то утром специально проснулась до восхода и прислушивалась, думая, что, может, они не кричат, а говорят шёпотом своё "кукареку".

– Какая же ты у меня всё-таки ещё маленькая, – сказала тогда бабушка Лидэ, хохоча над внучкой, и подлила ей в блюдце сливового варенья.

Мирта посмотрела на блюдце и спросила:

– А море такое же тёмное? Для чего оно нужно, это море?

– Море нужно для того, чтобы у неба было большое зеркало и оно могло видеть, какое же оно красивое, когда встаёт солнце. Ты же тоже любишь смотреть в зеркало утром? – бабушка Лидэ помешивала чай мельхиоровой ложечкой и улыбалась.

С тех пор каждое утро, смотря в зеркало, Мирта думала о том, как небо сейчас любуется собой в отражении морской воды и тоже куда-то собирается.

"Ты очень красивое…", – говорило море небу и качало его отражение на волнах. Мирта представляла, как они любуются друг другом и потом вместе пьют чай со сливовым вареньем.

* * *

Мирта проснулась, но решила пока не открывать глаза, чтобы не сразу увидеть новый день, а только догадываться, какой он будет. Она представила улицу, влажную траву и маму, которая уже возвращается домой с маковыми булочками.

"Без четверти шесть ещё, наверное, не наступило, мама не приходила будить, но почему сегодня под веками не темно?" – думала Мирта.

Она открыла глаза и вскочила с кровати. Парчовые шторы были плотно закрыты, но полоска света была уже не под самым окном поперёк половиц и даже не на спинке кровати, а высоко на стене! Было так светло, как бывает на втором уроке, когда уже дочитали букварь и достали счётные палочки. Мирта вышла из комнаты.

– Мама, почему ты меня не разбудила? Мама! Мам! – Мирта бегала босиком по дому и пыталась найти маму. Но в доме было пусто, только тапочки стоптанными задниками выглядывали из-под кровати. Мирта наклонилась, ухватила их пальцами и потянула, чтобы аккуратно поставить в прихожей, но под ними что-то звякнуло и покатилось. Бусинка! И ещё одна! Потом нитка… Это мамин браслет из розового кварца.

"Наверное, за что-то зацепился и порвался", – подумала Мирта.

Она наклонилась и почти засунула голову под кровать – вот одна, и вон там, совсем далеко у стены, ещё виднеется одна, и вот одна ещё катится: иди сюда… Мирта вдруг заметила что-то очень блестящее в углу, в самой густой темноте подкроватья. Как будто какое-то маленькое окошко с ярко-серебристым светом. Очень хотелось посмотреть, что там. Пыль хлопьями танцевала на половицах от дыхания Мирты: мама никогда не могла достать тряпкой до стены. Пришлось ещё немного подвинуться вперёд, оттолкнувшись ступнями, чтобы разглядеть, что там.

В окошке что-то мелькало, и Мирте даже показалось, что кто-то позвал её каким-то струящимся голосом… Или это был шум воды, которая бьётся о камни. Она изо всех сил пыталась заглянуть в маленькое окошко и всё яснее видела что-то очень большое и синее. Вдруг голова закружилась, окошко как будто увеличилось, и Мирта целиком оказалась там, в этом серебристом свете. Она увидела море, солнце, маленьких ярких петушков на ветках и вдруг отчётливо услышала, как один из них крикнул:

– Ку-ка-ре-ку!