Kitabı oku: «Истории для кино», sayfa 19
Глава десятая
«Как много девушек хороших»
МОСКВА, ТЕАТР ЭСТРАДЫ, 23 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА
Сцена Тетра эстрады засияла золотом, серебром и камнями-самоцветами на боярских одеждах. Это юбиляра пришел приветствовать Большой театр. Артисты поют хор «Славься!» из оперы «Иван Сусанин»:
Славься, славься, великий наш царь!
Славься, эстрады всей государь!
Самый длиннобородый боярин сообщает громовым речитативом:
– Корону-у-ется раб бо-о-жий Леони-ид Уте-есов – Царь Всея Эстрады!
Бояре водружают на голову юбиляра царскую корону. Утесов обращается к залу:
– Как я вам в этой панамке?
Зал смеется и аплодирует. Однако бояре не дают Утесову сбить пафос церемонии и мощно затягивают:
– Мно-огая ле-ета! Мно-огая ле-ета! Мно-огая ле-ета!
Но и Утесова не так-то просто сбить. Он низко кланяется боярам, а потом сбивает корону набок – на манер канотье – и, прохаживаясь легким чарльстончиком, запевает легкомысленную песенку из «Веселых ребят»:
Черная стрелка
Обходят циферблат.
Быстро, как белки,
Колесики спешат.
Скачут минуты
Вокруг забот и дел,
Идут, идут, идут, идут —
И месяц пролетел!
МОСКВА, 1935 ГОД
В советской стране напряженный отсчет времени идет на часы, минуты и даже секунды. Ставят трудовые рекорды рабочие, бьют спортивные рекорды наши физкультурники, собирают рекордные урожаи колхозники…
Идет, бежит, летит быстротекущее время. И уже появляются первые свои, родные советские праздники и годовщины.
Над входом в Дом Союзов висит транспарант: «ПРИВЕТ РАБОТНИКАМ СОВЕТСКОГО КИНО!»
Утесов, Елена и Дита в вечерних нарядах, выбравшись из машины, направляются к подъезду. На них налетает стайка поклонниц с фотографиями Утесова в руках.
– Леонид Осипович! Пожалуйста, автограф!
– Вы – мой любимый артист!
– Распишитесь, умоляю: «Нине, на добрую память!»
– Вы самый лучший! А можно два автографа?
И даже совсем уж истеричное:
– Ленечка! Я тебе обожаю!
Утесов не без удовольствия раздает автографы. Но подбегают все новые и новые поклонницы. На помощь являются два милиционера:
– Не мешайте проходу товарища артиста! Отойдите, пожалуйста, отойдите! Вход только по приглашениям! Кто – без, попрошу в сторону!
Милиционеры проводят Утесовых сквозь толпу поклонниц в вестибюль. Артист благодарит их:
– Спасибо, товарищи, большое спасибо, спасли нас!
Но тут один милиционер смущенно достает из кармана фотографию Утесова:
– Я очень извиняюсь… А мне можете подписать?
– Мы ж на службе! – толкает его в бок напарник.
– Ничего, хлопчики, – улыбается Утесов. – Это у меня – тоже служба.
Он подписывает фотографию, и тут же перед ним появляется вторая.
– Тогда уж и мне, – просит напарник. – То есть – девушке моей… Люсе.
Утесов с семьей проходит в фойе. Здесь его осаждают журналисты и фоторепортеры. Вспыхивают блицы, строчат ручки в блокнотах, вопросы репортеров тонут в общем гуле народа в фойе.
Утесовы идут по проходу Колонного зала. И здесь им тоже покоя нет. Могучий орденоносец рапортует:
– Товарищ Утесов! Должен вам сообщить, что на нашем сталелитейном заводе проводится конкурс песни имени вашего имени!
– Спасибо, очень приятно! – отвечает за мужа Елена.
Ядреная казачка, тоже увешанная орденами, подхватывает тему:
– А мы в колхозе вашим именем назвали лучшего быка!
– М-моим им-менем? – даже заикается Утесов.
– Та ни, не думайте, не Леонид Осипович, а як по фильму – Костя!
– А-а, – облегченно выдыхает Утесов.
– Между прочим, – добавляет казачка, – у нашего Кости аж три медали на выставке быков-производителей!
Утесов не знает, как и реагировать. А Дита язвит:
– Бери пример, папочка!
Наконец Утесовы оказываются в своем ряду. Рядом сидит Бабель. А сзади – Мейерхольд. Все обмениваются рукопожатиями.
На сцене появляется работник ЦК ВКП (б), начальник всей культуры страны Платон Михайлович Керженцев:
– Товарищи! Сегодня мы отмечаем очередную годовщину советского кино! Как вы, конечно, знаете, отсчет этого события идет от 27 августа 1919 года, когда Владимир Ильич Ленин подписал Декрет о национализации кинопромышленности. И за эти годы ничуть не устарел, а наоборот, стал еще актуальнее тезис Владимира Ильича: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино!»
Керженцев первым начинает хлопать, зал бурно поддерживает его аплодисментами, и перестает слушать выступающего – все шепчутся о своем.
К Утесову наклоняется Мейерхольд:
– Помните, я говорил вам о моей идее клоунады?
– Да-да, рыжий клоун…
– Так вот, я посмотрел ваш фильм, и нам надо срочно вернуться к этой идее. Сколько у вас человек в оркестре?
– Семнадцать.
– Вот и будет не один, а семнадцать рыжих клоунов! Представляете?
Бабель придерживает темпераментного режиссера:
– Потом, Сева, потом… Не видишь, человек волнуется, ждет… Дырочку под орден, небось, уже просверлил!
На сцене действительно начинается награждение. Керженцев объявляет:
– Вызывается творческая группа кинофильма «Чапаев»!
Чапаевцы во главе с братьями Васильевыми и Борисом Бабочкиным выходят на сцену. Керженцев вручает им ордена и звания. Зал аплодирует. А Бабель сообщает Утесову.
– Я видел программу: следующая компашка – ваша.
Утесов нервно одергивает пиджак, интересуется у своих дам:
– Ну, как я… Все в порядке?
Дита поправляет ему галстук. Елена молча ободряюще сжимает руку мужа.
А Керженцев объявляет:
– Вызываются создатели кинофильма «Веселые ребята»!
На сцену с разных сторон выходят Александров с Орловой и Утесов. Керженцев зачитывает указ:
– «За большой вклад в дело советской музыкальной комедии режиссер товарищ Александров Григорий Васильевич награждается орденом Красной Зведы!»
Вручение ордена Александрову. Овации зала.
– «За яркое и выразительное изображение преимуществ советского образа жизни исполнительница главной роли актриса товарищ Орлова Любовь Петровна удостаивается почетного звания – заслуженный артист РСФСР»!
Вручение папки Орловой. Еще более бурная овация зала.
– «За воплощение положительного образа простого советского труженика артист товарищ Утесов Леонид Осипович премируется фотоаппаратом марки „ФЭД“«!
В зале – растерянный выдох, потом – жидкие аплодисменты.
На Утесова больно смотреть.
Семья бредет по Большому Каменному мосту – в уже никчемных вечерних нарядах. И россыпь огней панорамы Кремля не радует душу. Утесов грустно покачивает на ремешке только что полученный фотоаппарат. Он останавливается, глядя с моста в темную Москву-реку. Елена решает ободрить его не утешением, а иронией:
– Ну, прыгни туда, прыгни, раз такая трагедия – орден не дали!
А Дита избирает другой путь – ласковый:
– Папочка, не расстраивайся, все девочки у нас в Щукинском от тебя без ума!
– Мерси девочкам! – раскланивается Утесов. – Нет, дело не в трагедии, я просто хочу понять!
Елена уверенно заявляет:
– Что тут понимать, ляпнул где-нибудь что-нибудь…
– Да ничего и нигде я не ляпал!
Утесов в полном отчаянии, и Елена смягчается, обнимает мужа.
– Лёдя, плюнь! Ну что там – ордена, звания… Ты же видел, тебя встречают как настоящего народного артиста!
Утесов усилием воли сбрасывает оцепенение и широко улыбается:
– Девчата, а давайте сфотографируемся! Лучшим в мире аппаратом «ФЭД» – имени Феликса Эдмундовича Дзержинского!
Елена и Дита с готовностью позируют. Утесов жмет на кнопку, еще жмет, но ничего не щелкает. Он открывает аппарат и смеется:
– От жлобы московские! Даже пленку не дали!
В ленинградском доме Утесовых – праздничная суета: готовятся отметить двадцатилетие Диты.
Елена – в нарядном платье, поверх которого кухонный фартук, вносит свое коронное блюдо – фаршированную рыбу и ставит в центре уже накрытого стола. Дита раскладывает на столе приборы.
Раздается звонок в дверь. Дита убегает открывает. На пороге – дедушка Иосиф, совсем седенький и какой-то сморщенный, и бабушка Малка – тоже седая, но с по-прежнему прямой непокорной осанкой. Дита обнимается с дедушкой и бабушкой. Малка приглядывается к Дите:
– Шо-то ты исхудала, моя девочка…
– Та ты шо, Малочка? – возражает дедушка Иосиф. – Наша Диточка – такая красавица!
Малка строго ставит мужа на место:
– Помолчи, Йося! Она, конечно, нивроку красавица, но – некормленная.
– А вот сейчас и меня, и вас покормят, – обещает Дита.
Она ведет стариков в комнату. Здесь их приветствует Елена:
– Добрый вечер, мои дорогие!
Папа Иосиф целует невестку:
– Здравствуй, Леночка!
Мама Малка тоже клюет невестку где-то возле уха и строго спрашивает:
– И где Лёдя?
– На репетиции. Скоро придет.
Мама Малка не скрывает недовольства:
– Репетиции-шмепетиции… А что это пахнет?
– Я испекла пирог.
– Слышу, шо пирог. Но я же сказала: принесу мой штрудель!
Папа Иосиф, как всегда, пытается всех примирить:
– Очень хорошо, Малочка! И пирог, и штрудель – гости таки не уйдут голодные…
– Да мы сегодня без гостей, семейным кругом, – говорит Лена.
Раздается звонок в дверь. Мама Малка довольна: наконец-то явился этот шалопай Лёдя. Но Дита возражает, что папа не стал бы звонить – у него есть ключ. И бежит открывать. В двери сначала появляется огромный букет, а за ним – маленький, лысенький, но обаятельнейший Дунаевский. Он поет во все горло:
– Самолет летел, колеса стерлися, вы не ждали нас, а мы приперлися!
– Что вы, Исаак Осипович! – сияет Дита. – Мы всегда вас ждем, как вы можете…
– Не могу! Конечно, я не могу не поздравить любимую девочку с днем рождения!
Он вручает Дите букет. Она прячет лицо в цветах.
И вот уже все за столом: Утесов, Лена, Дита, мама Малка, папа Иосиф и Дунаевский. Все с аппетитом уплетают яства Елены. Утесов бормочет с полным ртом:
– Нет, Исаак… Ты все-таки фокусник… Взять и приехать специально из Москвы…
– А как же – такой день! Но больше никакие фокусы не понадобятся: скоро и ты – в Москву, в Москву!
– Надеюсь, не так скоро, – вздыхает Утесов.
– А мне лично Ленинград очень даже нравится, – заявляет папа Иосиф. – Даже, скажу я вам, больше, чем Петербург! И чего они, Лёдя, тебя так в Москву тянут?
– А чтоб ругать ближе было! Но я еще, может, откажусь…
Елена возмущена:
– Опять?! Мы же все обсудили. И у тебя больше возможностей для работы, и Диточка, пока учится, будет дома, и для мамы с папой в Москве – все врачи…
– О! – усмехается Малка. – Вспомнили маму с папой!
Елена не реагирует на колкость свекрови и начинает собирать грязные тарелки, миски, блюда. Дунаевский быстро меняет тему:
– А может, вспомним, ради чего, собственно, мы собрались?
Утесов ему подыгрывает:
– Как ради чего? Ради рыбы фиш!
А папа Иосиф наивно недоумевает:
– Лёдя, или ты забыл? Сегодня ж Диточкино рождение!
– Ша, Йося! – усмехается Малка. – Твой любимый артист опять шутит.
А Утесов серьезнеет:
– Да какие шутки… Двадцать лет! А ведь совсем недавно на руках носил…
– Теперь меня уже на ручки не поднимешь! – смеется Дита.
Но отец хорохорится:
– Положим, еще как подниму! Но не в том дело… Просто кажется, все было только вчера… Ты – такой крошечный комочек, я качаю твою люльку, а мама поет колыбельную… Правда ведь, Леночка, все – как вчера? – Утесов обнимает жену за плечи.
Лена отодвигает горку собранной грязной посуды, подпирает голову ладонями и вдруг запевает красивую и нежную украинскую песню: «Нич яка мисячна, ясная, зоряна…»
Все смотрят на нее сначала удивленно, потом – восхищенно. Голос Лены звучит глубоко, сильно, волнующе. Дунаевский подсаживается к роялю, кладет руки на клавиши, но передумывает – не хочет даже музыкой нарушать звучание голоса Лены. Прекрасная песня парит где-то в немыслимой высоте и наконец затихает. Елена молчит – еще вся в песне. И все молчат, боясь нарушить звенящую тишину.
Потом мама Малка совершает нечто для нее невероятное: берет голову невестки в свои ладони и целует ее в макушку. Тут уже все разражаются аплодисментами. Елена смущается и снова начинает торопливо собирать посуду. Но Утесов перехватывает ее руки и говорит негромко, с болью:
– Прости меня, Леночка! Пожалуйста, прости!
– За что, Лёдя?
– Ты оставила сцену… искусство… И все – ради меня!
– И ради меня тоже! – восклицает Дита. – Прости, мамочка!
Глаза Елены увлажняются.
– Какие вы глупые… Ну, ради вас, конечно, ради вас… Но что – сцена? Ведь у меня есть вы, родные мои, любимые!
Елена уже не в силах сдержать слезы, обнимает мужа и дочь. Дунаевский, снимая пафос момента, наяривает на рояле туш. Мама Малка сурово утирает слезу в уголке глаза. А папа Иосиф умиленно смотрит на всех, украдкой потирая ладонью грудь. Малка замечает это.
– Йося, тебе плохо?
– Что ты, Малочка, мне хорошо! Даже очень хорошо! Но я пойду трошки полежу …
На еврейском кладбище Ленинграда хоронят папу Иосифа. По традиционному обряду, Иосифа Вайсбейна провожают в последний путь раввин и десять свидетелей – минен, которые читают поминальную молитву – кадиш. У могилы стоят разом постаревшая мама Малка, Утесов, Елена и Дита.
Утесов шепчет сквозь слезы:
– Все, папа, все, теперь уже тебя никто не выгонит из Петербурга…
Моросит грустный дождь. Утесовы выходят за ворота кладбища. Дита обнимает плачущую бабушку Малку:
– Бабулечка, не плачь… Ну, пожалуйста, не плачь… Мы все тебя любим…
Бабушка Малка утирает слезы и говорит твердо:
– Я не поеду с вами в Москву!
– Что это за новости? – удивляется Елена.
– А кто будет здесь без меня ухаживать за могилой папы?
– А кто будет здесь без нас ухаживать за вами?
– Ты всю жизнь со мной споришь!
– А вы всю жизнь не хотите меня слушать!
– Родные мои, не ссорьтесь! – просит Утесов. – Хотя бы сейчас…
Но мама Малка не успокаивается, упрекает невестку:
– Она даже не хотела, чтобы Йосю хоронили по еврейскому обычаю!
Елена тяжко вздыхает:
– Я и сейчас считаю, что нам это может аукнуться…
– Леночка, о чем ты? – не понимает Утесов.
– О том, Лёдя, о том! Такое время – нигде ни в чем нельзя высовываться…
Мама Малка, опять всхлипывает, утирая глаза платочком:
– Бедный Йося!
Утесов обнимает маму и жену.
– Ну все, все… Давайте не расстраивать папу, пусть ему там, наверху, будет спокойно за нас.
– В Москву не поеду! – упорствует мама Малка.
Дита ластится к ней:
– А как же я без тебя, бабулечка? Кто позаботится обо мне?
Бабушка Малка обмякает, но еще ворчит:
– У тебя нивроку есть мать – пускай она и заботится…
В Москву Утесова пригласили руководить оркестром Центрального Дома железнодорожников. И лично железный нарком всех железных дорог Лазарь Моисеевич Каганович – большой поклонник Утесова – выдал ему квартиру на Краснопрудной улице.
Новая, необычайно по тем временам огромная – целых три комнаты – квартира пока еще совершенно пуста. Утесовы только что в нее въехали. Дита подбегает к окну, распахивает створки.
– Ух ты! Всю Москву видно!
Елена стоит посреди чемоданов, узлов и корзин, соображая, с чего начать.
Утесов вносит еще два чемодана и гордо озирается:
– Прямо стадион, да?
– Хоромы! – подтверждает Елена.
– Вот так ценят твоего мужа!
– Хвастун, – качает головой Елена. – Но, слава богу, уже есть где людей принять…
– Ой, можно подумать, – смеется Утесов. – В Ленинграде было две комнатушки, и весь Ленинград был там – у тебя!
Раздается мерный стук. Утесов смотрит на потолок. Но Дита показывает на дверь. Все направляются в соседнюю комнату. Там тоже еще пусто, только на полу раскрытый чемодан мамы Малки. А сама она какой-то железякой забивает в стену гвоздь.
– Ты что, мама? – удивляется Утесов.
Мама Малка, не отвечая, проверяет забитый гвоздь на прочность, достает из чемодана портрет папы Иосифа, протирает стекло рукавом и вешает портрет на гвоздь. Все молча смотрят на папу Иосифа. А он с мягкой улыбкой смотрит на всех.
Квартира уже вполне обжита. Утесовы завтракают на кухне. Дита давится бутербродом, обжигается чаем и вскакивает: она опаздывает на экзамен в Щукинском училище. Родители хором желают ей ни пуха, ни пера, а Дита уже из-за двери посылает их к черту.
Оставшись одни, родители молча завтракают. Елена не выдерживает:
– Ну так что?
Утесов играет непонимание:
– А что?
– Не притворяйся! У Диты в училище скоро распределение. Нам надо подумать о ее судьбе.
– Нам? Или это ей надо думать о своей судьбе? Выскочила замуж, тут же развелась, опять бегает по свиданкам…
– Тем более. Это все она вытворяет здесь, а страшно подумать, если ее зашлют куда-нибудь по распределению.
– Но если я возьму в оркестр свою дочь, пойдут разговоры…
– Тебе важнее разговоры или ребенок?
Утесов молча и яростно помешивает ложечкой чай. Елена спокойно замечает:
– Я уже размешала сахар. Ты же был на курсовых спектаклях и говорил, что Дита одаренная.
– Да, одаренная! Значит – сама пробьется!
Вдруг появляется мама Малка и, как будто она давно участвует в разговоре, гневается:
– Лёдя, я не могу взять в голову: или у тебя десять детей?
Утесов изумленно смотрит на маму. Елена с трудом прячет улыбку.
Конечно, Утесов взял Диту в свой оркестр. Ну, не совсем взял, а пока что – на стажировку, посмотреть, что получится. В репетиционном зале отец наблюдает, как дочь поет легкую прозрачную песенку «Снежок»:
Нынче город такой хороший,
Словно вымыт добела.
Ночью выпала пороша,
Все дорожки замела…
Утесов останавливает оркестр, поправляет жесты дочери, корректирует манеру исполнения, объясняя, что Дита должна видеть этот снежок, тогда ее глазки сразу засияют, а щечки сами зарумянятся… Утесов дает отмашку оркестру, оркестр снова играет, Дита поет:
И шумят, хрустят бульвары
И бегут за парой пары.
Милый друг, друг-дружок,
Замечательный снежок.
Утесов глядит на поющую дочку с нежностью, но все равно опять останавливает песню: ну, посмотри, вот же он, вот он – снежок… Он выразительно протягивает руки вперед в своей обычной манере, Дита повторяет за ним, но то, что годится отцу, вовсе не подходит дочери. Она ищет свой стиль, свои движения – раз, еще раз, еще… Наконец Утесов доволен:
– Уже лучше! Но ты слишком много думаешь о вокале…
– Конечно, думаю, а как же?
– Да так! Не думай о нем вообще. Что такое вокал? Всего лишь – инструмент. А что такое песня? – Он показывает рукой на свое сердце. – Вот что такое песня!
На глазах Диты вдруг появляются слезы.
– У меня не получится…
– Получится, обязательно получится! С начала!
Он целует дочку в лоб, Дита утирает слезы и улыбается. Утесов взмахивает рукой. Оркестр вступает. Дита поет. И у нее получается все лучше и лучше.
А с деревьев снег валился —
Серебристый порошок,
Налипал на рукавицы
На дубленый кожушок.
Утесов, наконец, улыбается и, не останавливая оркестр, кричит:
– Ну вот же ж! Вот!
Но это еще не все, надо еще подобрать Дите концертный костюм. Утесову все не нравится: то юбка слишком коротка, то платье недостаточно пышно, то декольте чересчур глубоко…
Наконец все хлопоты позади. Очаровательная и уверенная, Эдит Утесова впервые поет на сцене. Отец дирижирует оркестром в своей свободной манере – подмигивая оркестрантам, посылая привет публике и ободряюще кивая дочери.
А финал песни отец и дочь неожиданно поют вместе:
Милый друг,
Милый друг!
Друг-дружок,
Друг-дружок!
Замечательный снежок!
Утесов протягивает счастливой Дите руку и они вместе кланяются зрителям, радостно встречающим аплодисментами рождение новой певицы.
Но в стране далеко не все было так радостно. В 1936 году умер Максим Горький. Поползли слухи, что умер он не сам по себе, а постарались врачи-отравители. И вообще, после злодейского убийства Кирова враги народа никак не унимались. А ведь только что усопший или убиенный пролетарский писатель утверждал: «Если враг не сдается, его уничтожают!» Товарищ Сталин поручил ответственное дело уничтожения врагов генеральному комиссару госбезопасности наркому внутренних дел Генриху Ягоде. Товарищ Ягода уничтожил врагов изрядно, но товарищ Сталин, видимо, посчитал, что маловато. И он сделал Ягоду простым наркомом связи, после чего расстрелял. А на его место назначил генерального комиссара госбезопасности наркома внутренних дел Николая Ежова.
В Дубовом зале Центрального Дома литераторов прощаются с писателем Ильей Ильфом. Из вестибюля в зал тянется печальная череда коллег и друзей. Распорядитель с красно-черной повязкой на рукаве тактично, но настоятельно поторапливает всех, просит не задерживаться.
Утесов идет вслед за Бабелем. Они кладут цветы к гробу, несколько секунд стоят, глядя на своего земляка, и выходят в фойе. Бабель с мрачным вздохом замечает, что московский климат становится как-то вреден для одесситов. Лёдя возражает, что времена все-таки меняются и этого нельзя не заметить. Мне бы твой оптимизм, снова вздыхает Бабель.
В углу, в стороне от всех, стоит Николай Эрдман, неожиданным счастливым образом вернувшийся из лагерей. Он очень изменился, не вспоминает о пережитом и решительно пресекает любые попытки заговорить на эту тему. Прежде очень веселый и общительный, сейчас он одиноко и молчаливо курит, часто и глубоко затягиваясь.
Утесов негромко говорит Бабелю, что его оптимизм не беспочвенный: вот, например, Эрдман вернулся и даже пишет новую комедию. Бабель молчит. Утесов упорствует: опять же Ягоду разоблачили, теперь Ежов наведет порядок.
Бабель, наконец, оживляется:
– Вообще-то Николай Иванович – интеллигентный человек.
– Какой Николай Иванович?
– Да Ежов же. Кстати, он про тебя спрашивал…
– У кого он спрашивал? Где? – напрягается Утесов.
– У меня. Я вхож в его дом.
Утесов удивленно смотрит на Бабеля. Бабель объясняет, что не он один вхож в дом Ежова – новый нарком вообще привечает интеллигенцию, устраивает у себя вечера для творцов, вот и Утесова просил пригласить.
– Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь! – смеется Утесов.
Но Бабель говорит весьма серьезно:
– Любовь-то, может, и минует, а гнев… Знаешь, один раз позовет, другой, но потом задумается: а чего это товарищ Утесов меня игнорирует?
За столом в доме наркома НКВД Николая Ивановича Ежова собрались прекрасные – все как одна – женщины и очень известные мужчины, среди которых Бабель, Утесов и Михоэлс – великий актер, главный режиссер ГОСЕТа, Государственного еврейского театра.
Утесов здесь впервые, поэтому несколько скован и молчалив. А остальные гости ведут себя вполне свободно. Малорослый Ежов – почти карлик – встает из-за стола и визуально оказывается ниже, чем когда он сидел. Но малый рост ничуть не мешает наркому провозгласить большой тост за всеобщего вождя и учителя – дорогого и любимого товарища Сталина. Гости с искренним энтузиазмом кричат: «Ура-а-а!». Все встают, чокаются. К Утесову тянется с фужером шампанского очаровательная раскосая девушка. И он, конечно, идет ей навстречу со своим бокалом. Все выпивают, усаживаются, принимаются закусывать.
Только молодой человек во френче, с белозубой улыбкой и ясным взглядом, не садится, а вновь поднимает бокал, предлагая очередной тост – за карающий меч для врагов советской страны, народного комиссара НКВД, верного сталинца Николая Ивановича Ежова. Нарком скромно взмахивает маленькой ручкой: мол, ни к чему это. Но, конечно же, все опять встают, опять чокаются. И опять фужер раскосой очаровашки встречается с бокалом Утесова, и под хрустальный звон она успевает представиться:
– Зоя…
– Леонид… Утесов.
– Ну, это же очевидно! – Зоя смеется, и смех у нее тоже какой-то хрустальный.
Все выпивают и закусывают, и Ежов гостеприимно поощряет их к этому, предлагая кушать побольше и вообще чувствовать себя как дома. Михоэлс продолжает речь Ежова репризой: мол, чувствуя себя как дома, не забывайте, что вы в гостях. Все понимающе смеются. И Ежов добродушно улыбается:
– А расскажите-ка, Соломон Михайлович, что готовит для советских зрителей ваш Еврейский театр?
– Ставим «Короля Лира», Николай Иванович.
– А что, Шекспир тоже был евреем? – интересуется дама с лисой на шее.
Ежов заступается за Шекспира:
– Что вы, конечно, нет! Но Еврейский театр вовсе не обязан ограничиваться еврейскими авторами.
– Конечно, – соглашается Михоэлс, – мы ведь не в культурном гетто.
Ясноглазый молодой человек прищуривается:
– Да, товарищ Михоэлс, вы не в гетто, вы прямо-таки везде!
Михоэлс делает вид, что не понимает, о чем речь:
– Да, мы везде, где нужны нашей стране.
Но ясноглазый не унимается:
– Нашей стране нужны и рабочие на Дальнем Востоке, и колхозники в Узбекистане, и строители в Сибири…
Бабель пытается смягчить ситуацию улыбкой:
– Не знаю, вышел ли бы из меня хороший строитель.
– Я – пока – тоже этого не знаю, – серьезно отвечает ясноглазый.
Ежов внимательно слушает, но не вмешивается в разговор. Зато вмешивается раскосая Зоя. Она капризно обрывает ясноглазого:
– Виктор, хватит серьезничать! Дамы скучают!
Бабель, радуясь возможности сменить тему, вскакивает с бокалом:
– Выпьем за наших прекрасных, самых прекрасных в мире дам!
– Мужчины пьют стоя! – напоминает дама с лисой на шее.
Мужчины покорно встают, чокаются с женщинами. На это раз фужер и бокал Зои и Утесова не просто сходятся, а задерживаются на миг. Острый глаз Ежова фиксирует это.
– Я думаю, что главный подарок женщинам сделает товарищ Утесов!
– Какой… подарок? – слегка теряется Утесов.
– Ну конечно – вашу замечательную песню. Из вашего прекрасного фильма.
Утесов облегченно улыбается. А Ежов приказывает:
– Виктор, помоги Леониду Осиповичу!
Ясноглазый молодой человек неожиданно оказывается еще и пианистом. Он садится к роялю, играет, а Утесов поет ставшую уже невероятно популярной в народе песню из «Веселых ребят»:
Как много девушек хороших,
Как много ласковых имен,
Но лишь одно из них тревожит,
Унося покой и сон, когда влюблен!
Сердце, тебе не хочется покоя,
Сердце, как хорошо на свете жить,
Сердце, как хорошо, что ты такое,
Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!
Все с удовольствием слушают. Дамы, естественно, вообще млеют. Зоя пересаживается поближе к Утесову.
Любовь нечаянно нагрянет,
Когда ее совсем не ждешь.
И каждый вечер сразу станет
Так удивительно хорош, и ты поешь…
В конце вечеринки Утесов одевается в прихожей. Появляется Зоя и, выжидающе глядя на Утесова, тянется к своему плащу. Он, наконец, соображает и подает ей плащ. Зоя улыбается:
– Если вы так любезны, можете еще и проводите меня, я недалеко живу.
Они выходят на вечернюю улицу, и Зоя задает прямой вопрос:
– Вас, наверное, удивляет моя стремительность в развитии отношений?
– Нет, что вы…
– Удивляет, удивляет, не отпирайтесь! Просто когда всю жизнь проводишь у балетного станка, поневоле спешить, чтобы еще хоть что-то успеть.
– Так вы балерина? В каком театре?
– Угадайте, это несложно. Николай Иванович собирает у себя только лучших. Если певец, то – Утесов, если балерина, то…
– Большой театр?
– Догадливый!
Зоя останавливается у подъезда:
– Вот я и дома. Спасибо за прогулку!
Она входит в подъезд. Утесов следует за ней, но Зоя интересуется неожиданно ледяным тоном:
– Вам что-нибудь нужно в моем доме?
– Нет, но мне показалось…
– Вам показалось! – отрезает Зоя. – Спокойной ночи!
Репетиционный зал утесовского оркестра. В зале только Утесов и Тромбонист. Утесов смущенно крутит пуговицу на пиджаке Тромбониста и как-то невнятно сообщает, что он почему-то чувствует, что в их новой программе не хватает песни… Тромбонист заверяет, что песен у них предостаточно, и освобождает свою пуговицу из пальцев шефа. Утесов прячет руки за спину, но упрямо продолжает, что песни, конечно, есть, однако хочется какую-то особую, как бы народную, вроде «Раскинулось море широко»… Тромбонист не выдерживает:
– Что ты темнишь? Нужна песня – закажи Дунаевскому!
– Да нет, понимаешь… Музыка уже есть.
– Чья?
Утесов опять берется за пуговицу Тромбониста, но тут же отдергивает руку и смущенно признается, что сегодня ночью он сам сочинил музыку. Тромбонист ставит однозначный диагноз:
– Влюбился!
– Да не в том дело, – уклоняется Утесов. – Я знаю, ты пишешь стихи, причем хорошие…
– Подожди, ты хочешь, чтобы два непрофессионала написали песню?
– А что такое – непрофессионалы? Это просто народ.
– Ну, допустим, мы напишем. А в Главлите скажут: вы, товарищ Утесов, поете – так вот и пойте, а вы, товарищ Фрадкин, на своем тромбоне играйте!
– Первый раз вижу тупого еврея! Мы же им про нас ничего не скажем, мы же им скажем: песня народная.
Тромбонист задумывается.
У служебного входа Большого театра стоит Утесов с букетом. Из двери выходит Зоя и удивляется:
– Добрый день! А вы как тут…
– Знаете, что я из-за вас сделал? Я побывал в Большом театре!
– А когда вы были здесь последний раз?
– Последний раз – никогда! – Утесов вручает Зое букет. – Можно, я вас провожу?
– Попробуйте…
Они идут по улице.
– Ну, и как вам «Лебединое»?
– Озеро? Красиво! Только что-то я вас на берегу не разглядел…
– А! – смеется Зоя. – Я там пятым лебедем во втором ряду.
– С такой неземной красотой? А если я вам предложу первый ряд?
– Первый ряд уже занят.
– Но у меня – свободен. Я в новую программу ввожу танцевальные номера. Пойдете ко мне?
Зоя, нюхая цветы, коротко размышляет и коротко отвечает:
– Нет.
– Почему?
Зоя снова нюхает цветы и дает более пространный ответ:
– Пять лет назад я окончила училище и танцевала только маленьких лебедей. Потом – большой лебедь в шестом ряду. Теперь – до второго дотанцевала. Все-таки это – Большой театр, а ваш оркестр…
– Что – мой оркестр? – настораживается Утесов.
– Не обижайтесь, я не хотела сказать ничего дурного.
– Я тоже не хотел ничего дурного вам предложить. Просто если бы мы с вами работали, мы были бы как-то ближе…
Зоя резко поворачивается к нему, отбрасывает букет, обнимает Утесова и целует в губы. Прохожие, поглядывая с любопытством, обходят целующуюся парочку. Зоя отпускает Утесова и смеется:
– Ну? Так мы достаточно близки?
И не дожидаясь ответа обескураженного Утесова, убегает по улице, не оглядываясь и весело помахивая сумочкой. Какая-то угрюмая тетка поднимает брошенный Зоей букет.
– Гражданин, это вы обронили?
– Нет – вы!
Утесов шагает в противоположную от Зои сторону. Тетка стоит с букетом и уже не кажется такой угрюмой.
Художественный совет – несколько скучных мужчин и одна седая женщина – сидят за столом с красной скатертью. Они должны принять или отклонить песню, которую сочинили Утесов с Тромбонистом, но выдают за народную.
Тромбонист садится к роялю. Утесов поет:
Спустилась ночь над бурным Черным морем,
И за кормой бежит за валом вал.
С бывалым моряком в ночном дозоре
Матрос на вахте молодой стоял.
«Скажи мне правду, ведь служил ты, дядя,
На корабле, что воевал с царем?»
«Служил, сынок…» – «Скажи же, бога ради,
Как красный флаг вы подняли на нем?»
Завершив эту довольно длинную революционную эпопею, Утесов и Тромбонист взволнованно ждут решения комиссии. Но комиссия молчит. Пока ее председатель не нарушает тишину:
– Значит, Леонид Осипович, вы говорите, что эту песню… как ее?..
– «Спустилась ночь над бурным Черным морем», – шустро подсказывает молодой член комиссии.
– Да, над бурным морем… Так вы утверждаете, что эту песню прислал вам старый матрос, участник революции девятьсот пятого года?
