Kitabı oku: «Опасен для общества. Судебный психиатр о заболеваниях, которые провоцируют преступное поведение», sayfa 3

Моя встреча с Сэмом и его родителями заняла двадцать минут, и я пообещал, что вернусь на следующий день. Когда я уходил, оба родителя поблагодарили меня. На самом деле я ничего не сделал, но полагаю, что, с точки зрения родителей Сэма, я бросил их сыну спасательный круг. И, хотя радости во всем этом мало, у них теперь есть хотя бы основания надеяться.

Успокоить же их мне удалось только три недели спустя, когда Сэма поместили в палату с низким уровнем безопасности в больнице Святого Иуды и начали вводить внутримышечные антипсихотические препараты. Бинты сняли, и удалось сохранить ему зрение. Психотические симптомы все еще присутствовали, и сестринский персонал по-прежнему очень внимательно наблюдал за ним.

ОН ДО СИХ ПОР БЫЛ УБЕЖДЕН, ЧТО ЕМУ НЕОБХОДИМО ОСЛЕПИТЬ СЕБЯ, И ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ ПЫТАЛСЯ ВЫКОЛОТЬ ПОВРЕЖДЕННЫЙ ГЛАЗ.

Не то чтобы он хотел намеренно причинить себе боль, нет – он просто чувствовал, что это его долг, даже необходимость. Его болезни был свойственен альтруизм, который требовал самопожертвования ради других. Иногда он сравнивал себя с Иисусом. Хотя до выздоровления было еще очень далеко, Сэм уже мог говорить о своих симптомах более связно. Однажды он сказал мне, что слышит голос в голове.

– Это я, это мой голос, – сказал он мне. – О, кажется, он знает, о чем я думаю, и я слышу слова, так же как слышу вас.

Это четкая, прямо-таки хрестоматийная иллюстрация того, что называется симптомом первого ранга шизофрении. Немцы называют это явление gedankenlautwerden – это разновидность галлюцинации, один из группы симптомов, которые психиатр Курт Шнайдер считал характерными для шизофрении. Он написал об этом еще в 1939 году, но только в 1950-х годах его статью оценила британская аудитории. Теперь мы знаем, что симптомы могут проявляться и при других состояниях, но они все равно влияют на клиническое суждение⁷ человека.

Сэм продолжал отказываться пить таблетки.

– Со мной все в порядке, – неоднократно повторял он, и мне в конце концов пришлось прописать ему инъекции нейролептика длительного действия.

Он будет нуждаться в лекарстве примерно раз в месяц, возможно, до конца своей жизни. Его родители навестили его в тот же вечер, как раз когда я выходил из его палаты. Они хотели узнать, как у него дела. Я предложил им пройти на улицу, и мы сели на скамеечки около кафе. Стоял теплый, приятный вечер, немного похожий на тот самый, из детства, когда мы с братом решили препарировать мяч для гольфа.

– Доктор, спасибо за все, что вы сделали для Сэма. Ему намного лучше, чем раньше.

– Это не только моя заслуга, это командная работа.

Не считая команды, занимавшейся непосредственно глазом, с Сэмом работали шесть медсестер, двадцать медицинских работников, психолог, психолог-интерн, специалист по трудотерапии, два других врача и социальный работник. И каждый из них сыграл важную роль в его лечении.

– Нам было интересно, не могли бы вы… ну, вы знаете… объяснить, что происходит, – сказали родители, запинаясь и с трудом подбирая слова.

Даже при положительной динамике лечения спрашивать обо всем этом почти невозможно.

– Вы готовы услышать мое мнение и узнать, что на самом деле произошло? – спросил я. Они оба кивнули.

– У Сэма шизофрения. У него все еще бывают галлюцинации и по-прежнему сохраняется религиозный бред, который является частью его болезни. Я собираюсь оставить его в больнице до тех пор, пока он не будет представлять ни для кого опасности. Только тогда он сможет выйти отсюда, а пока поживет в отделении. Мы даем ему лекарство путем инъекций, и я надеюсь увидеть значительное улучшение в течение следующих нескольких недель.

Не знаю, как долго мы так сидели. Я обратил внимание на старика, который прошел мимо нас к одной из скамеек, толкая подставку для капельницы. Он сел неподалеку, достал пачку сигарет, закурил и глубоко затянулся. Он посмотрел на меня, и я понял, что пялюсь на него. Я снова повернулся к мистеру Нельсону.

– Во всем виноват каннабис? – спросил он.

– Нет, – сказал я, хотя не был до конца уверен, но на тот момент мой ответ был достаточно правдив. Употребление марихуаны могло создать почву для более яркого проявления шизофрении, но не было основной причиной. Это как обвинять мяч для гольфа в травме моего брата.

– Это мы что-то такое сделали? – спросила миссис Нельсон. – Или, наоборот, что-то не сделали?

– Нет. Вы не виноваты. У него психическое заболевание. Он просто заболел, как если бы заболел чем-то другим. Сейчас существует множество теорий, почему люди заболевают шизофренией, но никто не знает наверняка. Вы же не стали бы винить себя, если бы у него развился диабет, правда?

Они покачали головами.

– Ему станет лучше?

– Да. Я оптимистично настроен. Уверен, что он хорошо восстановится, но это долгий процесс. Помогут лекарства и работа с психологом. А когда ему станет лучше, ему понадобятся лекарства, которые надо будет принимать довольно долгое время.

– Значит, он не вылечится полностью?

– Нет. Но ведь врачи на самом деле никого не исцеляют. Мы всего лишь лечим болезнь, будь то ревматоидный артрит, или высокое артериальное давление, или астма, но мы не избавляем от нее – пациент может нуждаться в лекарствах всю оставшуюся жизнь. Психиатрические болезни ничем не отличаются от физических. Кстати, как поживает его сестра?

Я посмотрел на того мужчину, что прошел мимо нас с подставкой для капельниц, и заметил, что у него запавшие глаза и выступающие скулы. У него была кахексия⁸ – болезнь съедала его изнутри.

– С ней все в порядке, спасибо. Мы уделяем ей много времени и поддерживаем. Она и правда, как вы и говорили, стала спрашивать, не виновата ли она в болезни брата. Она очень скучает по нему. Спасибо вам, доктор, что все нам сказали. Мы догадывались, что услышим что-то такое…

Я кивнул.

– Люди часто знают заранее.

Родители Сэма ушли, а я остался – сидел и прислушивался к звукам больницы. Студенты-медики рассказывали друг другу о дне в отделении, в небе низко гудел самолет, направляющийся в Хитроу… Я смотрел на птиц, которые копошились в деревьях прямо надо мной, и вспоминал бесконечные летние вечера детства.

– Я слышал, что вы им сказали, – раздался голос человека с острыми скулами, его подставка для капельниц приближалась ко мне.

– Да, это тяжелая новость для родителей.

– У моего сына была шизофрения. – Человек вытащил еще одну сигарету и предложил мне.

– Я бросил.

– А мне бросать уже поздно.

Я посмотрел на его шрам от торакотомии⁹.

– Рак?

Он кивнул.

– Я сам виноват. Курил с тех пор, как был еще мальчишкой. Стоило прислушаться к врачам.

Мы погрузились в уютную тишину летнего вечера.

– То, что вы сказали там… – с трудом произнес он наконец. – Вы были неправы.

Я поднял глаза и увидел огонек в его глазах.

– Вы сказали, что люди всегда знают, что скажут им врачи. Нет. Мне никто не рассказал о моем сыне и его болезни. И я винил себя и винил его.

– Ему стало лучше? – спросил я.

– На некоторое время, – устало сказал мужчина. – Но потом он, казалось, просто сдался. Он лежал в больнице и периодически выписывался в течение долгих лет. – Мужчина потер лицо. – Да уж, – сказал он, бросая сигарету и раздавливая окурок тапком. – Вы должны давать людям надежду. Что такое жизнь без надежды?

Он ушел довольно скоро – за ним пришла медсестра из отделения и отругала: «Вы же знаете, что я говорила о курении». И я остался наедине с нежными звуками вечера.

* * *

Я беру со стола справку о выписке Сэма и кладу ее в коробку «на хранение». Он хороший пример для обсуждения со студентами и ординаторами. В любом случае я гордился Сэмом. Он пробыл в больнице около четырех месяцев. Его симптомы удалось купировать с помощью лекарств, и он хорошо взаимодействовал с психологами. Мы оставили его на попечение местной психиатрической бригады.

Пару лет спустя я узнал, что он сдал экзамены на бухгалтера. Ему не предъявили никаких обвинений, он не совершил никакого преступления. Я составил полный отчет для его адвокатов, и в суде решили, что судебное преследование этого человека не отвечает общественным интересам. Никаких дальнейших действий не последует, сказали они. К счастью, пострадавший тоже согласился. Какой толк его наказывать, чем бы это помогло?

Он был болен, он был не в себе, но он не был плохим.

Утешительные конфеты

Я люблю бывать в домах других людей. Всегда любил. Мне нравится смотреть, как люди живут, какой мебелью себя окружают и вообще какое гнездо вьют.

Будучи психиатром, я побывал в домах сотен своих пациентов, и это лучше, чем быть агентом по недвижимости.

Я был подростком, когда наша семейная фирма, наш чугунолитейный завод, разорилась. Разумеется, мои родители были этим жутко огорчены. Они старались, держались вместе, но все же выставили наш дом на продажу. До окончания школы мне оставалось еще четыре года, и нужно было платить за обучение, хотя в то время я этого не понимал. Нужно было сократить расходы и переехать в дом поменьше. Наш дом не назовешь дворцом, у нас было всего три спальни. И честно говоря, мои родители не умели создавать уют. Не поймите меня неверно. Они очень старались, но у них не получалось.

Правда, мой отец установил новую кухню, просто прекрасную. Но тоже как-то неаккуратно: в некоторых местах все было отлично подогнано, но в других между блоками были промежутки и таинственные щели, которые со временем заполнились кухонным жиром, собачьей шерстью (у нас был золотистый лабрадор по кличке Буффало) и кучей оберток от конфет, которые мы съедали каждое Рождество. Стол был похож на нечто, что породил чей-то нездоровый разум.

Мне было четырнадцать, у меня было обсессивно-компульсивное и тревожное расстройства. Мать страдала депрессией, отец остался без работы, а мой брат в это самое время, поступая в университет, проваливал экзамены. Можно сказать, что мы потеряли практически все, и это не будет преувеличением. Так что неудивительно, что наш дом не попал в журнал Homes & Gardens.

Я помню, что как-то заметил выпуклость на потолке над лестничной площадкой. Рельефные обои, которые покрывали все внутренние стены и потолки, начали провисать. Поначалу это было почти незаметно, но потом стало бросаться в глаза. Я целый месяц каждую неделю твердил об этом папе, но он просто игнорировал меня. Знаете, как люди игнорируют подозрительную шишку на теле, пока не становится слишком поздно, – но ведь она ничем особо не беспокоила…

В конце концов мне надоело, и я решил разобраться с этим сам – так, как будто это опухоль, а я начинающий врач, – я осмотрел это новообразование.

К тому моменту «опухоль» достигла полуметра в поперечнике. Я притащил из гаража стремянку, осторожно постучал по упругой плоти вздувшегося потолка и в ответ почувствовал легкую рябь. Именно так я представлял себе женскую грудь, если я когда-нибудь прикоснусь к ней. А в возрасте четырнадцати лет я часто об этом мечтал.

Если бы я сейчас осматривал пациента, я бы осторожно надавил на опухоль ладонью, чтобы посмотреть, вскрикнет ли он или только поморщится от боли. Но тогда, как делает большинство студентов, я просто ткнул в нее пальцем. Я не увидел, как «пациент» вздрогнул, зато мой палец вошел прямо внутрь, пузырь проглотил его целиком. И, как только я выдернул его обратно, на меня, словно из перевернутого вулкана, вылилось около четырех литров холодной грязно-коричневой воды.

Как ни грустно, но мне потребовалось несколько лет, чтобы усвоить тот урок. А поначалу чего только не было: когда я осматривал пациентку с реактивной диареей в больнице Святого Иуды, мне следовало бы помнить, что бывает, если вынуть палец.

В течение следующего месяца из протекающей трубы на чердаке вода медленно капала, постепенно наполняя ведро за ведром. В конце концов отец все-таки поднялся туда и все починил.

Год спустя после этого случая я пошел в гости к школьному другу. Не думаю, что до этого момента я действительно знал, кто такие дизайнер и декоратор. Я считал, что именно папы делали все по дому: чинили вещи или заменяли отвалившуюся черепицу на крыше, устанавливали новый радиатор – и не делали этого только тогда, когда им нездоровилось.

В доме моего друга был бассейн. Я никогда не видел такой роскоши. Еще у них было два телевизора, а в одной из спален – отдельная ванная комната. Когда я увидел мужчину, стоящего на лестнице и красящего окна наверху, я, естественно, подумал, что это отец моего друга. Я окликнул его и представился.

– Здравствуйте, рад с вами познакомиться. Меня зовут Бен.

Мужчина опустил глаза и кивнул без всякого энтузиазма. Мой товарищ потащил меня к парадной двери.

– Что ты делаешь? – прохрипел он, давая понять, что я смутил его.

Мы переоделись и пошли купаться. Не желая повторять ту же ошибку снова, я старательно игнорировал довольно толстого мужчину средних лет, лежащего у бортика бассейна. Он попытался завести со мной какой-то разговор, но я понятия не имел, кто он такой и что тут делает, и я действительно не хотел вызывать еще большее смущение, поэтому не сказал ни слова. Этот человек ничего не делал, вообще ничего – я не понимал, в чем смысл такого вот поведения.

На выходе я попрощался и поблагодарил человека на лестнице. К этому моменту он перешел к следующему окну и снова просто молча посмотрел на меня.

Мой друг фыркнул и исчез – когда я повернулся, чтобы помахать ему на прощание, его уже и след простыл. Я посмотрел на дом. Краска везде была одинакового цвета. Она не только защищала древесину, но и выглядела красиво. Водосточные желоба шли горизонтально, а водосточные трубы – вертикально. Дом выглядел солидным и аккуратным, и нигде не было толстых рельефных обоев.

Я вернулся домой, достал щетку из-под раковины и провел остаток дня, убирая кухню, а затем пропылесосил и обмотал изолентой протекающий стык на радиаторе, под которым прогнил ковер. Мама в это время, скорее всего, отдыхала в спальне наверху, а папа возился в гараже со своим очередным «не совсем законченным» проектом. Мы собирались поехать в соседний поселок, чтобы посмотреть дом, который мои родители видели в рекламном буклете.

– Не думаем, что он нам подойдет, – сказали они. – Но взглянуть все же стоит.

Интересно, какими забавными могут быть воспоминания. То купание в бассейне у школьного друга ждало своего часа на периферии моего сознания, идеальное и незапятнанное, почти двадцать лет, пока однажды на Рождество оно вдруг не возникло в моем уме с удивительной ясностью.

Дон, социальная работница, стояла позади меня, а психиатр пока не пришел. Мы ждали его у дома с террасой и смотрели, как мимо проезжает пара мальчишек на новых велосипедах. Дома́ по обе стороны выглядели ухоженными, палисадники – аккуратными. В доме, что посередине, куда мы и направлялись, окна были грязные, а у входной двери валялись черные мешки для мусора, наполовину съеденные лисами. На крыше не хватало пары черепиц.

– Ее отец оставил ключи у соседей, – сказала Дон.

Я кивнул.

– Что случилось?

Она сказала мне, что Веронике сорок два года и у нее шизофрения. Она прекратила прием лекарств, и где-то в середине декабря семья начала беспокоиться. Вероника находилась под присмотром общественной службы судебной психиатрии, потому что несколько лет назад подожгла общежитие. Сперва было неясно, намеренно ли она это сделала, как говорили улики, или все произошло в результате небрежно выброшенной сигареты, как она утверждала на протяжении всего судебного процесса. Ее все же признали виновной в поджоге. Но Вероника продолжала утверждать, что это был несчастный случай. Она твердила об этом и до госпитализации, и во время пребывания в специализированном общежитии, и потом здесь, в доме, где она впервые жила одна.

– Так что же все-таки случилось в рождественские праздники? – спросил я довольно раздраженно.

Дон просмотрела досье Вероники.

– Ее родители приходили вчера, хотели передать подарки, но она не открыла дверь. Они вернулись домой за своими ключами. Вероника лежала в постели и ничего не делала. Она не отвечала. Тогда родители вызвали ей врача.

– Можно взглянуть? – спросил я.

Дон передала мне медицинскую карту. Если бы мы забрали ее в больницу, а похоже, что это необходимо, это была бы уже пятая ее госпитализация.

Закон о психическом здоровье¹⁰ позволяет задерживать людей, если их психическое расстройство настолько серьезное, что им необходимо находиться в больнице ради их собственного здоровья и безопасности, а также для защиты других.

Людей, ожидающих госпитализации, всегда больше, чем коек, поэтому чем раньше мы выпишем пациента, тем скорее освободится место. В целом такая ситуация дает четкую картину положения пациентов в психиатрических отделениях, даже если это не в их интересах. Они не хотят там находиться, отчасти потому, что не считают это необходимым, а отчасти потому, что знают, какими ужасными могут быть эти психиатрические отделения. Поэтому большинство оттягивает госпитализацию, и очень немногие протестуют по поводу преждевременной выписки.

А раз все молчат, то неудивительно, что хроническое недофинансирование психиатрии не попадает на первые страницы газет. Вряд ли кто-то жалуется, а если и жалуется, то часто не имеет возможности влиять на общественное мнение. В заголовках газет фигурируют не психиатрические заболевания, а дети с лейкемией. У Вероники была шизофрения, и было похоже, что она сильно нуждается в специализированной помощи и в госпитализации.

ЕЕ РОДСТВЕННИКИ, В ОБЩЕМ-ТО, ОТРЕКЛИСЬ ОТ НЕЕ, ПОТОМУ ЧТО ПСИХИЧЕСКОЕ ЗАБОЛЕВАНИЕ СЧИТАЛОСЬ В ИХ КУЛЬТУРЕ ЧЕМ-ТО ВРОДЕ ПРОКЛЯТИЯ.

Даже сама Вероника была уверена, что ее проблемы вызваны одержимостью демонами. В карте было множество заметок с подробным описанием попыток сделать ей укол с лекарством. Одна из местных медсестер написала: «Разговаривала с Вероникой больше часа, и она поняла, почему я чувствовала, что так важно, чтобы она продолжала принимать лекарства, но она потеряла веру в фармацевтическое лечение и решила довериться силе молитвы».

Мы с Дон постучали в симпатичную дверь слева от дома Вероники, и две маленькие девочки побежали открывать, крича на ходу: «Это Дед Мороз».

Я улыбнулся им. Мои дочери, примерно того же возраста, были со своей матерью в местной больнице, обе оделись как маленькие зеленые эльфы и помогали «настоящему» Деду Морозу доставлять подарки детям в педиатрических отделениях, слишком больным, чтобы встретить праздник дома.

Девочки взглянули на нас, но быстро потеряли интерес и крикнули своей матери, чтобы она подошла к двери.

– Я рада, что вы пришли, – сказала она, передавая ключи Дон. – Она уже несколько дней никуда не выходила. Я зашла вчера, и это… ну… Я так волновалась всю ночь.

Мы вошли в дом к пациентке, и я крикнул:

– Вероника, это врач и социальный работник.

В доме по-прежнему царила тишина. Было холодно, пахло сыростью и грязью. Я открыл дверь в комнату, которую принял за спальню, и увидел аккуратную стопку все еще не развернутых подарков у стены, без сомнения оставленных там ее родственниками. Признаюсь, я немного разозлился.

Девушка лежала на кровати, уставившись в потолок.

– Вероника, – сказал я, – я доктор Кейв. Я психиатр, и со мной Дон. Она социальный работник.

Я прошел через всю спальню, чтобы встать рядом с Вероникой, остановившись только для того, чтобы наклониться и поднять валявшуюся на полу ярко-зеленую обертку от конфеты Quality Street. Треугольник шоколада и ириска – мой абсолютный фаворит. Я повертел бумажку в руках и убрал в карман.

«Мам, ты как?» – почему-то хотелось сказать мне.

– Вероника, – произнес я, – как вы себя чувствуете?

Она молчала. Кожа ее была очень сухой.

– Это подарки от вашей семьи? Они выглядят прелестно. Хотите открыть один из них?

Она не ответила, и я посмотрел на чашку холодного чая у ее кровати. Молоко образовало пятнистую пленку, засохнув на поверхности чая. Как и ее кожа на лице – застыла тонкой корочкой. Очень похоже. Я приблизился к ней, запах стал сильнее. Я понял, что она лежит грязная, в собственных фекалиях. Я потратил несколько минут, пытаясь поговорить с ней, но она не отвечала. Я пощупал ее пульс, он был быстрым и едва различимым. Поднял ее руку, сказал, что она может расслабить ее, а затем отпустил. Рука оставалась поднятой. Я сказал, что собираюсь осмотреть ее дом.

Мы с Дон поменялись ролями, теперь она попыталась вовлечь Веронику в разговор. Я слышал, как она спрашивала, в какую церковь ходит Вероника, но ответа не последовало. В холодильнике я нашел заплесневелый кусок сыра, полбанки «Гиннесса» и больше ничего. Почта, собранная родственниками, лежала на столике в прихожей. Все письма выглядели как счета или предложения беспроцентного кредита. Я посмотрел на капающий кран в ванной и потеребил обертку от конфет в кармане. Вернулся обратно в спальню. Рука Вероники все еще была поднята, и тогда я сам опустил ее. Я никогда раньше не видел случая кататонической шизофрении.

ПАЦИЕНТКА ВПАЛА В СОСТОЯНИЕ, НАЗЫВАЕМОЕ «СТУПОР С ЯВЛЕНИЯМИ ВОСКОВОЙ ГИБКОСТИ», – ВОТ ПОЧЕМУ ЕЕ РУКА ОСТАВАЛАСЬ В ВЕРТИКАЛЬНОМ ПОЛОЖЕНИИ. ВЕРОНИКА БЫЛА В СТУПОРЕ И МОЛЧАЛА.

– Ей нужно в больницу, – сказал я.

Дон кивнула и достала мобильный.

– Я вызову скорую.

Существует множество теорий о том, почему возникает кататония, но, по сути, шизофрения Вероники поражала двигательный центр мозга – ту часть, которая контролирует мышцы и, следовательно, движения.

Мы доставили пациентку в больницу, а затем дали ей большую дозу бензодиазепинов (валиум) и антипсихотических препаратов.

Мне прямо в палате пришлось сопротивляться намерению ее отца изгнать из нее бесов. Я разговаривал с ним довольно решительно.

– Это неуместно, – сказал я, думая о нетронутых подарках у ее кровати.

Лечение подействовало замечательно, и через две недели Вероника уже ходила, разговаривала и, что самое важное, снова пила и сама ходила в туалет.

Некоторое время спустя я отпустил ее домой в семью, и они пошли в свою церковь, где провели обряд экзорцизма. Вероника, похоже, не возражала, и процесс не причинил ей никакого вреда. Зато семья была в восторге.

– Демонов изгнали, – сказали родственники. Теперь можно праздновать Рождество. Вероника рассказала мне, что очень удивилась, увидев свою семью в канун Рождества. Еще больше она изумилась социальному работнику и мне в день праздника, потому что она думала, что мертва.

Я встретил ее родителей в отделении перед тем, как они забрали ее домой, и они спросили меня об экзорцизме.

– Почему это не работало раньше, но работает сейчас? – искренне удивлялись они.

Иногда воспоминания могут быть ненадежными, податливыми и уступчивыми, и это был один из таких моментов.

– Мне кажется, я помню, что читал какое-то исследование, – начал я не очень уверенно, – в котором говорилось, что изгнание нечистой силы в таком состоянии, как у Вероники, более эффективно, если оно сочетается с ежемесячными инъекциями.

Отец девушки поднял глаза и медленно улыбнулся. Я думаю, мы оба поняли, что в этот момент произошло примирение наших диаметрально противоположных мнений.

– Значит, инъекции и изгнание нечистой силы пошли бы ей на пользу?

Он подталкивал меня к продолжению разговора, чего мне совсем не хотелось. Поскольку выбора у меня, похоже, не было, я немного поколебался и ответил.

– Да. Определенно.

Я вернулся домой как раз к позднему рождественскому ужину. Девочки, все еще в костюмах эльфов, показали мне свои фотографии из больницы и сказали, что один из родителей детей дал им немного сладостей. Они достали большую банку конфет Quality Street, и я схватил зеленый треугольник и ириску, склеил их вместе и бросил в рот.

– Фу-у-у, нельзя так делать, – сказали они. – Нельзя есть их вместе.

– Все знают, что это лучшее сочетание в мире, – пробормотал я сквозь слипшиеся ирисочные зубы.

– Мама сказала, что нам дали их, потому что Томми слишком болен, чтобы есть их.

– Томми? – спросил я.

– Томми. Мальчик из больницы. У него лейкемия. Его мама дала нам эти конфеты. А куда ты ходил сегодня утром?

Я посмотрел на жену, и она кивнула.

– Ну, я ходил проведать человека, немного похожего на Томми, только взрослого. Она слишком больна, чтобы есть или пить.

– У нее лейкемия? – спросил Большой Эльф.

– Нет, – сказал я. – У нее шизофрения.

– Ей станет лучше?

– Я надеюсь на это. Я так думаю. А Томми станет лучше?

– Надеюсь. – Большой Эльф выглядел встревоженным и посмотрел на маму.

– Я думаю, да, – сказала Джо.

Наши взгляды встретились.

– Счастливого Рождества, – отважился я.

В течение всего этого года или даже больше у нас были сложные отношения.

– Счастливого Рождества, – ответила она.

Я бросил ей конфету.