Kitabı oku: «Непобедимый. Жизнь и сражения Александра Суворова», sayfa 9
Однако же, прибыв в Первопрестольную, он узнал о победе И. И. Михельсона над Пугачевым под Казанью и о стремительном бегстве самозванца на юг правым берегом Волги. Угроза Москве миновала, но приволжские губернии охватил пожар крестьянского восстания, вызванного появлением Пугачева. Кровь лилась рекою, пылали помещичьи усадьбы, грабились города и городки. Пугачев, «поджигая» целые провинции, нигде не делал попытки закрепиться; провозглашая свою власть сегодня, завтра он уже покидал сдавшийся городок, а на следующий день туда вступала кавалерия Михельсона и по горячим следам начиналась расправа. Однако к чести русских офицеров надо отметить, что вешали обычно одного-двух зачинщиков сдачи289, иногда их просто брали под караул290. Почему местные жители присягали на день-два Пугачеву? Одни – в надежде поживиться имуществом казненных дворян, другие – наивно думая, что «император» пришел к ним навсегда, третьи просто из страха. Вот что, например, написали в свое извинение двадцать офицеров инвалидной команды города Курмыша:
«А что мы <…> перед богом и всемилостивейшею государынею нашей нарушили присягу и тому злодею присягали, в том приносим наше христианское покаяние и слезно просим отпущения сего нашего невольного греха; ибо не иное нас к сему привело, как смертный страх»291.
19 августа 1774 г. последовал именной высочайший указ, по которому Суворову назначено было состоять в команде генерал-аншефа П. И. Панина до окончания экспедиции, а 25 августа (старый стиль) И. И. Михельсон настиг в 105 верстах к югу от Царицына Пугачева и в недолгом сражении окончательно разгромил. Мятежник с малым числом сподвижников бежал за Волгу. Через несколько дней в лагере победителя появился Суворов. Вот как сам он вспоминал о своем «путешествии» из Москвы:
«…отбыл я тотчас из Молдовии и прибыл в Москву, где усмотрел, что мне делать нечего, и поехал далее внутрь, и генералу графу Петру Ивановичу Панину, который, при свидании, паки мне высочайшее повеление объявил <…> и дал мне открытый лист о послушании меня в губерниях воинским и гражданским начальникам. Правда, я спешил к передовым командам и не мог иметь большого конвоя, – так и не иначе надлежало, – но известно ли, с какою опасностью бесчеловечной и бесчестной смерти? Сумазбродные толпы везде шатались; на дороге множество от них тирански умерщвленных, и не стыдно мне сказать, что я на себя принимал иногда злодейское имя; сам не чинил нигде, ниже чинить повелевая, ни малейшей казни, разве гражданскую, и то одним безнравым зачинщикам, но усмирял человеколюбивою ласковостью, обещанием высочайшего императорского милосердия»292.
Картина восстания и его последствий описана ярко и энергично. А для характеристики Суворова очень важен последний раздел повествования – об умеренности наказаний и желании их вообще не применять. Что это – характерная черта личности героя или нечто большее? Думается, ответ содержится в отрывках двух текстов, вышедших в эти тяжелейшие месяцы из-под пера Екатерины II. Первый – письмо графу Я. Е. Сиверсу:
«Генерал Бибиков отправляется туда с войсками <…> чтобы побороть этот ужас XVIII столетия, который не принесет России ни славы, ни чести, ни прибыли <…> По всей вероятности, это кончится повешениями. Какая перспектива, г. губернатор, для меня, не любящей повешений! Европа в своем мнении отодвинет нас ко временам царя Ивана Васильевича – вот та честь, которой мы должны ожидать для империи от этой жалкой вспышки»293.
Через несколько месяцев, посылая графа П. И. Панина на место умершего А. И. Бибикова, она пишет в рескрипте своему генералу:
«Намерение наше <…> не в том одном долженствует состоять, чтоб поражать, преследовать и истреблять злодеев <…> но паче в том, чтоб поелику возможно, сокращая пролитие крови заблуждающих, кое для матерного и человеколюбивого нашего сердца столь оскорбительно, возвращать их на путь исправления через истребление мглы, души их помрачившей…» 294
Императрица видит в наказании восставших неприятную, но, увы, при столь жестоких общественных нравах необходимую меру. В такой подход к наказанию бунтовщиков хорошо укладывается и тот факт, что хотя приговор Сената обрек Пугачева на четвертование, по тайному распоряжению государыни ему, чтобы сократить муки, сразу же отрубили буйную голову.
Таким образом, Суворов ничего не преуменьшает в своем рассказе и не приписывает себе больше гуманности, чем он проявлял на самом деле. Что на самом деле увлекало его в этой «экспедиции», как назвала ее императрица, так это возможность поймать самозванца и заслужить великую славу. А к славе, скажем честно, был он неравнодушен. Посмотрите, любезный мой читатель, как герой наш описывает свою погоню за Пугачевым, стремление схватить его во что бы то ни стало:
«По прибытии моем в Дмитриевск сведал я, что известный разбойник в близости одной за Волгою слободы; несмотря на его неважную силу, желал я, переправясь, с моими малыми людьми на него тотчас ударить»295.
Не было свежих лошадей – он спустился по Волге вниз до Царицына и встретился там с Михельсоном:
«Из Царицына взял я себе разного войска конвой на конях и обратился в обширность Уральской степи за разбойником, отстоящим от меня сутках в четырех»296.
Не было провианта – реквизировал «рогатую скотину», питались вяленым с солью мясом. Встретил отряды Иловайского и Бородина, присоединил их к себе и продолжил преследование. И наконец на Большом Узене они нагнали бегущего Пугачева. Суворов готовился его схватить, но судьба посмеялась над стремительным ловчим:
«…Но известился, что уральцы, усмотря сближения наши, от страху его связали и бросились с ним, на моем челе, стремглав в Уральск, куда я в те же сутки прибыл. Чего же ради они его прежде не связали, почему не отдали мне, то я им был неприятель, и весь разумный свет скажет, что в Уральске уральцы имели больше приятелей, как и на форпостах онаго» 297.
Последняя ламентация, написанная через четверть века после знаменитых событий, носит своеобразный оттенок жалобы ребенка, уже давно выросшего, но до сих пор помнящего, как однажды в детстве лишили его заслуженного подарка.
Конечно, стремительный Суворов немедля принял пленника из рук коменданта Симонова, трепетавшего от одной мысли о том, какой пленник ненароком достался ему. Соорудив деревянную клетку на двухколесной повозке, повез наш генерал-поручик свою драгоценную «добычу» через степи поспешно назад «при непрестанном во все то время беспокойствии от киргизов, которые одного ближнего <…> убили и адъютанта ранили…»298Конечно, довез он Пугачева в целости и сохранности до Симбирска и сдал там с рук на руки генерал-аншефу графу П. И. Панину. Но это было все совсем не то, на что он надеялся, гоняясь по степи за бунтовщиком и везя его к Волге. Чего же хотел Суворов? Это хорошо видно из письма его графу Панину от 22–23 сентября (старый стиль) 1774 г.:
«Сиятельнейший Граф! Ежели пожелать соизволите Ем. Пугачева из Сызрана (да благословит Бог туда прибыть сохранно) мне препроводить далее, я охотно то на себя принимаю: с поспешностью – на Пензу, до Москвы, нигде не останавливаясь. Из Москвы могу к Вашему Высокографскому Сиятельству явитца весьма поспешно»299.
Но на такое везение рассчитывал он зря: граф Петр Иванович славой поимки «злодея» делиться не желал, тем более с человеком, известным своими связями с высоко и стремительно поднявшимся при дворе Г. А. Потемкиным, с которым у братьев Паниных уже зрел конфликт.
Суворову пришлось повернуть на Симбирск, где была главная квартира его начальника. Там 2 октября (старый стиль) он сдал важного пленника. И тут граф Панин проявил верх придворной политичности и коварства: он публично поздравил военачальника за ревностную службу. Казалось бы, герою воздали по заслугам, на самом же деле подставили ногу: среди присутствовавших должен был находиться руководивший следствием над повстанцами и осуществлявший негласный надзор за графом Петром Ивановичем, коему императрица не доверяла, генерал-майор П. С. Потемкин, троюродный брат нового фаворита. В самых желчных тонах передал он в письме государыне прославление Паниным Суворова. Взгляд Екатерины II на «поимщика» мгновенно изменился: она сочла его человеком, «ласкающимся» к подозрительным братьям. Не помогла и протекция, которую оказывал при этом Суворову сам Г. А. Потемкин. Императрица весьма иронично писала своему любимцу:
Честь обнародования подоплеки этих событий принадлежит В. С. Лопатину, публикатору наиполнейшего собрания писем полководца, снабдившему их интереснейшими комментариями в 1986 г.
Нельзя сказать, чтобы герой наш остался совсем без награды: 3 сентября (старый стиль) 1774 г. императрица личным письмом поблагодарила генерала за ревность к службе и спешный приезд на внутреннюю войну и пожаловала ему 2000 червонцев «на экипаж», но это было до поимки Пугачева и всего, что за ней последовало. И это было все. Какой-либо награды за Козлуджи он не получил. Возможно, здесь сказалось недовольство Румянцева Суворовым из-за его распрей с Каменским как до, так и после сражения, равно как и за самовольный отъезд его в Бухарест после ссоры с Каменским. Так или иначе, но только 10 июля (старый стиль) 1775 г. при праздновании первой годовщины заключения мира с Оттоманской Портой награжден был Суворов за службу шпагой с алмазами. Среди многих прочих, что награду обесценивало. Обида глубоко засела занозой в сердце, и по прошествии шести лет он с горечью писал из Астрахани своему старому знакомому и правителю канцелярии Г. А. Потемкина Петру Ивановичу Турчанинову:
«Не могу, почтенный друг, утаить, что я, возвратясь в обществе разбойника с Уральской степи, по торжестве замирения, ожидал себе Св[ятого] Ан[дрея]. Шпаги даны многим, я тем доволен!»303
Да, метил он тогда высоко, но нам сегодня приятно сознавать, что высшую награду Российской империи получил Суворов не за поимку Пугачева, а за победу в начале новой войны с Турцией. Но речь об этом впереди. А пока что судьба в тот самый момент, когда он был переполнен обидой, поднесла ему иную награду, которую наш генерал, может быть, вначале вполне и не осознал, но которая впоследствии украсила его одинокую старость: 1 августа (старый стиль) 1775 г. в Москве родилась у него дочь, желанный первенец. Девочку назвали Натальей, а отец через тринадцать лет в письмах своих стал звать ее Суворочкой и под именем этим обессмертил.
Глава седьмая
Мирные годы и немирные заботы 1775–1778 гг
По пленении Пугачева на краткое время в октябре 1774 г. приезжал Суворов в Москву повидаться с женой и отцом. Это была их последняя встреча. После чего наш герой снова отбыл в Поволжье и числился при Казанской дивизии. Там находился он до конца лета 1775 г.
Чем занимался в эти месяцы Суворов? Он сообщает нам:
«В следующее время моими политическими распоряжениями и военными маневрами буйства башкирцев и иных без кровопролития сокращены, императорским милосердием»304.
Хотя Салават Юлаев еще пытался сопротивляться, значительная часть башкирских старшин встала на путь примирения с властью. Большую роль в этом тогда сыграла политика А. В. Суворова, державшего с ними совет и обещавшего именем императрицы полное прощение, если восстание прекратится. И 24 ноября Салават с несколькими верными сподвижниками был властям выдан, а последние вспышки протеста действительно угасли без пролития крови. Умеренности требовали и от Казанской следственной комиссии: из рассмотренных ею 9164 дел по обвинению в участии в бунте 38 закончились казнью, но 8342 подследственных были отпущены305.
Там, в замиренном крае, застигло Суворова известие о смерти отца, скончавшегося 15 июля (старый стиль) 1775 г. в Москве. Сохранилось письмо генерала нашего к графу Г. А. Потемкину из Симбирска от 18 августа с просьбой об увольнении в Москву «по причине кончины моего родителя»306. Похоронив отца, судя по всему, он остался в Москве с женой и новорожденной дочерью. А в начале 1776 г. уже числился, согласно послужному списку, при Санкт-Петербургской дивизии, через несколько месяцев он состоит уже при Московской дивизии. Командуя ее полками в Коломне с лета 1776 г., он получил в конце ноября приказ Военной коллегии отправляться в Крым. Ему предстояло принять там командование над двумя полками своей дивизии, вошедшими в состав корпуса князя А. А. Прозоровского, и встать под его начало как командующего Крымским корпусом русских войск. Начиналась новая страница службы Суворова.
26 ноября (старый стиль) он сообщает рапортом графу П. А. Румянцеву о своем выезде и в этот же день пишет Г. А. Потемкину о том же, по сути, благодаря его за это важное и перспективное назначение. Вообще, необходимо отметить, что тесные связи между А. В. Суворовым и Г. А. Потемкиным зародились на Дунае в 1773 г., когда они были «соседями», командуя отрядами, действующими против турок. Потемкин усмотрел в нашем герое и военный талант, и большое честолюбие, и способность быть благодарным тому, кто даст этому честолюбию дорогу. Поэтому, попав «в случай», он не забыл своего недавнего соседа, а наоборот – стал его выдвигать. Суворов не случайно был отправлен против Пугачева. Дело было в том, что граф П. И. Панин хотел видеть своим помощником князя Н. В. Репнина, своего племянника и члена панинского комплота, старавшегося оттеснить в 17731774 гг. Екатерину II и передать власть в руки 18-летнего Павла Петровича, которого граф Н. И. Панин был официальным воспитателем. Передавая под командование его брата, генерала П. И. Панина, войска, направленные против Пугачева, императрица и так очень рисковала, ведь желчный генерал никогда не скрывал своего к ней отношения. Давать ему в помощники его же племянника, человека умного, храброго и изворотливого, да еще и с военными способностями, было бы верхом неосторожности, вот почему кандидатура Суворова, которого она, как и отца его, после 1762 г. считала людьми преданными, да еще и лестная характеристика Г. А. Потемкина решили дело о назначении.
Мы видели, как ловкая «благодарность» П. И. Панина и желчность П. С. Потемкина навредили тогда Суворову. Но Г. А. Потемкин имел на все свой собственный взгляд и героя нашего не оставлял своим попечением. Как только государыня, желая обезопасить себя от каких-либо «неожиданностей», в 1776 г. назначает Г. А. Потемкина командиром Санкт-Петербургской дивизии, так А. В. Суворов оказывается состоящим при ней. Как видно, помощь его была существенна, раз через короткое время его назначили командовать Московской дивизией. Таким образом, обе столицы империи оказывались под контролем надежных людей, а мимолетное раздражение осени 1774 г., когда государыня уже узнала о «заговоре» Паниных и нервы ее были напряжены, миновало, и доверие к Суворову было возвращено.
Теперь же, когда Крымское ханство сотрясалось междоусобием и возможность турецкого вмешательства казалась вполне возможной, Г. А. Потемкин, ставший к этому времени светлейшим князем Священной Римской империи германской нации, вице-президентом Военной коллегии и, что для понимания дальнейших событий особенно важно, генерал-губернатором Новороссийской, Азовской и Астраханской губерний, посылает в Крым человека, наделенного военным даром, человека надежного и верного, в котором уверена государыня. И это Суворов.
Беда новорожденной независимости Крыма, провозглашенной в 1772 г. ханом Сахиб II Гераем по договору с Российской империей, заключалась в том, что, кроме самого хана, она в Крыму была никому не нужна. Верхушка мусульманского духовенства и светская знать держали руку султана, ибо прекрасно понимали, что любые перемены, тем более независимость ханов от Стамбула, приведут прежде всего к умалению их власти в обществе, и поэтому желали быть по-прежнему «рабами» султана и калифа правоверных307, но сохранять контроль над ханом и всем, что происходит в Крыму. Простой же татарский народ коснел в средневековом невежестве и послушно верил проповедям мулл о том, что независимость, полученная из рук русских гяуров308, ведет к «повреждению» веры и в конце концов к утрате права быть мусульманами, то есть к насильственному крещению и превращению в рабов гяуров. Поэтому надо вернуться под высокую руку султана, защитника веры и правоверных.
Вывод наших войск из ханства осенью 1774 г. по условиям Кючук-Кайнарджийского мира развязал руки для свержения Сахиб II Герая. И хотя в конкретной политической обстановке зимы 1774 г. – весны 1775 г. Диван309 не был заинтересован в обострении отношений с победоносной Россией, оставшийся без русских штыков хан Сахиб был смещен съездом знатных беев и мурз, провозгласивших в апреле 1775 г. ханом Девлет IV Герая, желавшего восстановления султанского сюзеренитета над Крымом. Однако же государственный Диван сначала не хотел делать этого, а с июля 1775 г., когда во главе него стал новый великий визир, не смел сделать это открыто. Ситуация в ханстве становилась запутанной. Императрица Екатерина II не желала признавать «самочинного» хана, а тот не присылал ей официального уведомления о своем вступлении на престол, тем самым демонстративно де-факто отрицая договор 1772 г. и одновременно посылая послов в Константинополь за утвердительной грамотой от султана. Нужно было сместить Девлет IV Герая, и орудием этого был избран калги-султан Шахин Герай, брат свергнутого Сахиб II Герая, правитель Кубани, бывшей составной частью ханства. Власть его на Кубани оказалась на поверку слабой, но это все же было лучше, чем совсем ничего. Установилось шаткое равновесие: в Крыму сидел Девлет IV, на Кубани, подкрепляемой русскими, – Шахин Герай. В мае 1776 г. Девлет IV получил давно желаемую султанскую инвеституру и стал готовиться к нападению на занятые русскими крепости Керчь и Еникале. Вскоре в Крым прибыли четыре французских офицера, переодетых турками, для осмотра и укрепления крепостей на крымском побережье. Затем прибыл из Высокой Порты судья, а также таможенные сборщики. По всему было видно, что Крым возвращается под власть Турции310. Надо было срочно принимать меры.
В первые дни октября императрица отправила графу П. А. Румянцеву рескрипт, приказывавший занять русским войскам, стоящим в Малороссии, «ключи от Крыма» – линию Перекопа с его укреплениями, а через 6 дней, 12 октября (старый стиль), другим рескриптом князю Г. А. Потемкину как генерал-губернатору Новороссии – оказать фельдмаршалу всяческую помощь311. Именно в качестве части такой помощи и отправился в последних числах ноября Суворов из Коломны в Крым. Его письмо к своему высокому патрону от 26 ноября (старый стиль) из Коломны312 не оставляет сомнений, что он знал, кому обязан этим назначением:
«Препоручаю себя в Высокое покровительство Вашей Светлости и пребуду навсегда с глубочайшим почитанием»313.
Между тем выделенный Румянцевым Крымский корпус генерал-поручика князя А. А. Прозоровского уже шел в Крым и 27 ноября (старый стиль) занял Перекоп. Без боя. Силы его были значительны: 19 500 человек при 28 орудиях, в состав этих войск и входили полки Московской дивизии, к которым поспешал теперь Суворов. Одновременно на пороге Арабатской стрелки встал отряд генерал-майора графа А. Б. де Бальмена силою в 4900 человек при 12 орудиях314, также входивший в состав корпуса. Сил для давления на Крымское ханство было более чем достаточно, тем более постоянного войска в ханстве не было, ополчение из дружин мурз и беев не собрано. Таково было положение дел, когда 19 декабря (старый стиль) 1776 г. А. В. Суворов прибыл в Перекоп, представился А. А. Прозоровскому и вступил в должность его помощника. Он принял под свою команду отряд из 6 полков пехоты, 6 гренадерских батальонов, 19 орудий и понтонной команды. 23 декабря по приказу командующего он вступил в северную часть степного Крыма для охраны земель рода Мансур, выступившего против хана Девлет IV Герая. Появление Суворова со своими частями на этой территории отвратило хана от осуществления набега на земли мятежника. 17 января 1777 г. князь Прозоровский, сказавшись больным, передал временно Суворову командование всем Крымским корпусом, снабдив детальными инструкциями, клонившимися к предельной сдержанности и недопущения инцидентов с татарами и турками. К счастью, татары вели себя «скромно», и в начале февраля наш герой спокойно сдал должность выздоровевшему начальнику.
Между тем хан оказался не в состоянии мобилизовать своих вассалов: они попросту игнорировали его призывы, надеясь, что русские мирно уйдут по весне назад. Одновременно на Кубани русские агенты всячески склоняли ногайских старшин признать Шахин Герая крымским ханом. Произошел раскол и среди приближенных хана Девлета в Бахчисарае, трон его зашатался. Даже приказ его не везти русским продовольствия к Перекопу не выполнялся. В феврале 1774 г. было решено, что Шахин Герай переправится с Кубани в крепость Еникале на Керченский полуостров под защиту стоявшего там русского гарнизона. 26 февраля (старый стиль) Суворов получил предписание с двумя пехотными полками, двумя батальонами гренадер, одним гусарским и одним казачьим полками при четырех орудиях выдвинуться от Перекопа к Арабату до реки Индаль315 для прикрытия переправы Шахин Герая в Крым.
Князь Прозоровский возложил на нашего героя поручение взять под защиту Шахин Герая, когда тот покинет Еникале, присоединить отряд графа де Бальмена, после чего повести оба отряда под своей командой на соединение с идущим к ним командующим корпусом, а встретившись, принять вместе с претендентом решение о дальнейших действиях.
Издав особый приказ об уважительном отношении к татарскому населению, 4 марта (старый стиль) Суворов выступил в поход. Он дошел до реки Салгир, стал лагерем и ждал подхода Шахин Герая, но 7 марта узнал от татарина-лазутчика, что Девлет IV Герай приказал перебить всех сторонников претендента и впереди концентрируется трехтысячное ханское войско316. Немедленно двинулся он к селению Булганак, где был замечен неприятель, но обнаружить его там не удалось. Наши разъезды доносили, что татарские всадники уходят прочь, едва завидя русских. Лишь 9 марта казачий разъезд обнаружил крупный татарский отряд восточнее Карасубазара, у селения Бурундук. Немедленно отправил наш герой под командой майора Ахтырского гусарского полка Г. М. Богданова две роты гренадер, один эскадрон гусар, 60 казаков и пушку на неприятеля, но боя не произошло: татарские мурзы и их воины обратились вспять, не стали они закрепляться и в Карасубазаре, бежав к Бахчисараю317.
На следующий день Шахин Герай переправился в Еникале, а 22 марта в лагере на реке Булзык по поручению вновь заболевшего Прозоровского претендента приветствовал А. В. Суворов с почетным русским караулом. Кстати, болезнь не помешала князю в тот же день дружески принять будущего хана у себя и потом проводить до его шатра318. Через неделю, 29 марта (старый стиль), Девлет IV Герай покинул Бахчисарай, прибыл в Балаклаву, а оттуда 3 апреля отбыл в Стамбул319. А 21 апреля крымская знать принесла Шахин Гераю присягу, впервые в истории Крымского ханства признав его самовластным государем. Несомненна немалая заслуга Суворова в этом знаменательном событии.
Суворов со своими войсками с мая отвечал за порядок на территории горного Крыма. Лагерь свой он расположил у Акмечети, на левом берегу реки Салгир, на пересечении главных сухопутных путей, соединявших запад и восток небольшой страны. В Крыму царило спокойствие, и генерал попросил отпуск по семейным обстоятельствам. Он уехал в Полтаву и прожил полгода поблизости от нее в селе Опошня с женой и дочерью Наташей. Это было время для него не только мирное, но и спокойное: ничто не омрачало семейной жизни его, легкая ирония сквозит в письме из Полтавы от 3 сентября 1777 г. к А. В. Храповицкому, когда описывает он свою жизнь в семье:
«Становлюсь стар и дряхл, однако ныне здесь на свадьбе танцую, дочь моя в меня, бегает в холод по грязи, еще говорит по-своему, – приближалось бы и к полдюжине – естли б не было нещастьев»320.
Однако же конец приводимого отрывка грустен: после Наташи у жены были только выкидыши. Это обстоятельство, равно как и постоянные служебные отлучки супруга, делало в глазах ее такую семейную жизнь, приведшую ее из московского столичного общества в провинциальную Полтаву, малозавидной. Стареющий, невзрачный на вид, чудаковатый, постоянно находящийся где-то далеко муж постепенно переставал вызывать у нее должные чувства. Она начинала оглядываться вокруг себя. Неслышными шагами семейная драма приближалась к Суворову. За семь недель до этого он послал письмо Потемкину, благодаря за протекцию, оказанную его племяннику секунд-майору Н. С. Суворову, и даже не подозревая, что приехавший к нему из Санкт-Петербурга родственник вскоре разрушит его личное, простое человеческое счастье.
Между тем положение в Крымском ханстве снова осложнилось. Хан Шахин Герай стал проводить реформы, вызывавшие раздражение и знати, и простого народа. Военная же реформа, сопровождавшаяся введением муштры во вновь формируемом постоянном войске, вызвала 3 октября (старый стиль) бунт, быстро обратившийся в повальное восстание как на полуострове, так и на Кубани. Князь Прозоровский 22 октября (старый стиль) покинул Бахчисарай и стал отходить к Арабату на соединение с графом де Бальменом. С князем отступил и хан с немногими сторонниками. Из-за нераспорядительности и ошибки князя Прозоровского, за исключением Керчи и Еникале с Арабатом, весь полуостров был теперь во власти повстанцев. Командующий корпусом упал духом, граф Румянцев как главнокомандующий был им весьма недоволен, порицал за нераспорядительность и неисполнение советов и распоряжений и в январе 1778 г. уже ставил вопрос о его замене321.
В сложившейся ситуации фельдмаршал был рассержен отсутствием нашего героя в Крыму и ордером от 14 ноября (старый стиль) потребовал его немедленного прибытия к войскам322. Но Суворову вовсе не хотелось возвращаться под команду князя Прозоровского, отношения с которым у него были натянутыми из-за полного несходства взглядов как на военное искусство, так и на тактику ведения дел князем весной 1777 г. Антипатия, судя по всему, была взаимной, ибо когда в апреле 1777 г. встал вопрос о возможности замены командующего Кубанским корпусом, князь Прозоровский предложил графу Румянцеву на этот пост вовсе не генерал-поручика Суворова, а генерал-майора графа де Бальмена. Князя при этом вовсе не смущало, что тем самым он оскорбляет генерала, более старшего в чине, да и с гораздо большим боевым опытом. Как видно, родовитый француз был ему куда как ближе, чем «худородный» Суворов, ставший ему еще и родственником, женившись на Варваре Ивановне, которая приходилась князю троюродной сестрой. Очевидно, ему хотелось указать на подлинное место в свете этому нежданному «родственничку». Нет, куда угодно, но не в Крым под начало надутого Рюриковича рвалась душа Суворова. Потому-то едва получив ордер графа Задунайского, пишет он 20 ноября (старый стиль) просительное письмо Потемкину:
«По течению службы благополучие мое зависит от одной власти высокой особы Вашей Светлости! Г[раф] Петр Александрович323 посылает меня в Крым <…> Не оставьте покровительствовать того, который с благодарнейшим сердцем, полною преданностию и глубочайшим почитанием,
Светлейший Князь, Милостивый Государь! Вашей Светлости всепокорнейший слуга Александр Суворов» 324.
Искательствовал он в этот раз зря: обеспокоенный, как и граф Румянцев, неутешительным положением наших дел на Кубани, Потемкин еще 28 октября (старый стиль) предложил фельдмаршалу направить туда командующим Кубанским корпусом А. В. Суворова. Румянцев не возражал, и 29 ноября (старый стиль) 1777 г. предписал нашему генерал-поручику принять командование на Кубани. Отговаривавшийся болезнью от немедленного прибытия в Крым Суворов тут же выздоровел и отбыл принимать корпус на Кубани. Семья последовала за ним.
К войскам прибыл он в самом начале января 1778 г., а 18 числа (старый стиль) из лагеря при Копыльском ретраншементе отправил Потемкину рапорт о вступлении в должность и снова препоручил себя его покровительству325. В тот же день рапортовал графу Задунайскому, что из-за отдаленности от Крыма, где сидел его теперь уже формальный начальник князь Прозоровский, надо бы предоставить ему право действовать самостоятельно326. Это было резонно и логично, а посему фельдмаршал согласился. Наконец-то он – фактически самостоятельный командующий в обширном пограничном крае. То, о чем мечталось, сбылось.
О, с каким рвением взялся он за исполнение порученного ему дела! Через три года в письме П. И. Турганинову он вспоминал об этом с почти «пиитическим» вдохновением:
«Скажу на образ Вилларса327, я рыл Кубань от Черного моря в смежность Каспийского, под небесною кровлею, предуспел в один Великий пост328 утвердить сеть множественных крепостей, подобных Мостдокским, не с худшим вкусом. Из двух моих в 700-х человек работных армиев, строящих оные на носу вооруженных многолюдных варваров, среди непостоянной погоды и несказанных трудов не было умершего и погиб один – невооруженный. За то ни доброго слова. После Святой недели надеялись мы обладать полной дружбою [со] всеми сими дикими народами до Кавказов, если б я не обращен был в Крым»329.
Насчет того, что он не получил за труды и доброго слова, Суворов несколько покривил душой. Очевидно, он «забыл» похвалу графа Румянцева в ордере от 16 февраля (старый стиль) 1778 г.:
«Ваши распоряжения доказывают весьма прозорливость вашу и бдение вождя не только стерегущаго свою безопасность, но и пекущагося о пользе дел ея императорскаго величества, а потому и пребываю я благонадежен, что вы не упустите употребить все возможные меры к ограждению себе мудрой предосторожностию»330.
Его назначение и деятельность вызвали удовлетворение и у Екатерины II. В ее рескрипте на имя фельдмаршала от 18 февраля (старый стиль) того же года:
«Я с удовольствием уведомляюсь из последних донесений ваших, что генерал-поручик Суворов принял команду над корпусом кубанским, будучи уверена, что он, конечно, споспешит достижению намерений о тамошнем крае»331.
Сам Суворов и подвел итог своим трудам той весны в автобиографии 1790 г.:
«В следующем году и в 1778-м командовал я корпусом Кубанским, где на реке Кубани учредил я линиею крепости и фельдшанцы, от Черного моря до Ставрополя, и тем сократил неспокойствия закубанских и ногайских народов: один тот год не произошло никакого ногайского за Кубань набега»332.
Честно говоря, награду за работу на Кубанской линии он получил сразу же: 23 марта (старый стиль) 1778 г. по рекомендации Потемкина его назначили командующим Крымским корпусом с сохранением за ним и корпуса Кубанского. Это было серьезное служебное повышение, в случае удачного ведения дел можно было рассчитывать на серьезную награду: чин генерал-аншефа, вводивший в узкий круг высшей военной элиты России, так как генералов этого ранга насчитывалось всего двенадцать.
