Kitabı oku: «Инквизитор. Божьим промыслом. Книга 14. Пожары и виселицы», sayfa 6

Глава 11

Вода наполнила шлем фон Готта до половины, прежде чем дождь стал слабеть. В большой кастрюле и в тех сосудах, что принёс наверх кавалерист, влага тоже собралась. Тут и сам Кляйбер появился на площадке; сначала он только высунул голову снизу с лестницы, огляделся с опаской и поинтересовался:

– Ну что, затихает? Грома более не будет? Как вы, господа, считаете?

– Не будет, не будет, – успокоил его Хенрик, оглядывая тучи.

– Ну хорошо тогда, – говорит Кляйбер и вылазит наверх окончательно, – а то не люблю я этого грома и всего такого.

Он начинает собирать воду из всех сосудов и аккуратно переливать её в большой кувшин с отбитым горлом. Он всё делал правильно, и ему не нужно было указывать. Сам генерал стоял, промокший до нитки, под последними каплями уходящего дождя, стоял, прислонившись к ещё теплым камням зубца. Его оруженосцы присели рядом, два товарища разговаривали и допивали воду из своих шлемов.

– Господа, – заметил Волков. – Мы ведём себя как невежи.

– А что? – не понимал ситуации фон Готт.

– Мы совсем позабыли про даму. Сами здесь наслаждаемся свежестью и водой, а она там сидит у лестницы… Одна.

– Позвать её сюда? – догадывается Хенрик. И напоминает ему: – Но тогда вам придётся надеть ваш гамбезон, генерал.

– Да, Хенрик, отнесите ей воды, а мне принесите мою стёганку, – распоряжается барон.

А когда Хенрик уходит, он забирает у фон Готта шлем, надевает его и выглядывает из-за зубца вниз, во двор. Так и есть, огонь полностью погас. Поджечь замок не удалось. И что теперь ему делать? Ведь положение у них, честно говоря, – не очень. Им оставалось уповать только на его товарища, на Карла Брюнхвальда. Что он придёт и возьмёт замок штурмом. Конечно, они ему помогут изнутри, и в успехе штурма генерал не сомневался, но… Это в том случае, если… если Карл Брюнхвальд приведёт сюда свой отряд. Теперь Волков вовсе не был в этом уверен. И дело было не в размокшей от дождя дороге. Всё было сложнее.

«Они и меня вон как провели легко, как легко заманили в свой дом. А Карл человек более простодушный и менее искушённый. И его могут обмануть, запутать, задержать, наконец».

Вот что бы он сделал на месте колдунов? Да, именно так, он попытался бы первым делом задержать Брюнхвальда, а сам собрал бы все силы со всех застав в замок и просто выломал бы дверь в башне… или выжег бы её… потом забросал бы вход пучками травы, не сушеного сена, чтобы дымили как следует, и заставил бы людей, засевших в башне, подняться на этаж выше, а потом поджёг бы весь хлам, собранный в башне, и спалил бы лестницу, загнал бы всех врагов сюда, на самый верх. И если бы они тут не сгорели… расставил бы вокруг арбалетчиков и оставил бы врагов без воды… Три дня на солнышке – и всё было бы решено. А уж потом можно и с приближающимся отрядом разобраться. Да, наверное, так он и сделал бы; вот только так поступил бы генерал Фолькоф, простой человек, хоть и опытный воин. Но что было в головах этих изощрённых и опасных тварей, что заманили его сюда… Об этом он даже и догадываться не мог.

А тут пришёл Хенрик и принёс ему гамбезон:

– Вот, генерал, маркграфиня передала вам благодарность за воду и ещё раз просит вас разрешить ей сюда подняться. Она сказала, что уже полтора месяца сидела в покоях взаперти и небо видела только в окно. Её даже не выпускали из покоев, не приглашали к столу. Она просит у вас дозволения побыть под открытым небом.

Маркграфиня просила у него дозволения… Ну, это, конечно, потешило бы его самолюбие в какой-нибудь другой ситуации, а сейчас всё было очень, очень непросто… И было бы лучше, если бы столь знатная особа сидела в башне и не высовывалась, но как отказать ей…

Волков накинул мокрую от пота стёганку, но запахивать и подвязывать её поясом не стал – было и так тепло. И сказал своему первому оруженосцу:

– Да, пусть поднимется, только, Хенрик, прошу вас, будьте при ней со щитом. Всё время. Арбалетчики бывают очень изобретательны, могут кинуть болт откуда-нибудь с крыши замка. Мы и не узнаем, как они подобрались. Пусть она встанет у того зубца, а лучше сядет, принесите её скамейку, а сами с павезой встаньте справа от неё…

Волков хотел полностью обезопасить женщину, которая желала побыть на улице.

– Конечно, генерал, – обещал ему оруженосец.

Когда она поднялась наверх, Волков, разумеется, запахнул свой гамбезон, чтобы не смущать даму исподним. Его вид, конечно, не соответствовал всем нормам вежливости, но где ему тут было взять должной одежды? Сапоги, шоссы, узкие, не модные панталоны – иные под доспехом только мешали, – рубаха, да поверх всего боевая, пропитанная потом стёганка. Да всё это, кроме гамбезона, было мокрым, как из реки. Головного убора у него не было, как и перчаток – ну что ж, не подшлемник же ему с боевыми рукавицами надевать. Сама же маркграфиня была в добротном платье, под ним белела чистая рубаха. Обыкновенные башмачки. Никакой тебе золочёной парчи, ни колец, ни сережек. Не было на её голове и чепца, что приличен был любой, даже вдовой женщине и матери семейства. Он впервые смог её рассмотреть при свете и не в суете. Нет, маркграфиня ни ростом, ни статью не была похожа на Брунхильду, она скорее чем-то напоминала Волкову его жену. Принцесса тоже была невысока и не была так изящна и утончённа, как, к примеру, госпожа Ланге; но под простым платьем Её Высочества легко угадывались и крутые бедра, и вовсе не плоский зад, и заметная талия без излишнего живота, и видная грудь, на которой задерживался взгляд. В общем, без всякой лести маркграфиню можно было отнести к той породе женщин, которых называют ладными. А её лицо, без морщин и рябин, запросто можно было назвать красивым. Одним словом, принцесса была из тех, кого любой мужчина посчитал бы желанной женщиной, хотя тягаться с такими красавицами, как графиня фон Мален или новая фаворитка герцога Ребенрее, она, конечно, не смогла бы.

– Ваше Высочество, – генерал поклонился принцессе, когда фон Готт помог той выбраться с лестницы.

– Барон, – она сделала книксен ему в ответ; рядом с нею стоял Хенрик, подняв щит, – если вдруг какой-нибудь искусный арбалетчик Тельвисов кинет болт со стороны приворотных башен, то щит укроет госпожу. Расторопный Кляйбер тоже вылез наверх, он нёс её скамейку и какую-то чашечку в руке. Скамейку он поставил вплотную к одному из зубцов башни, как раз в том месте, в которое ну никак не мог прилететь ни один вражеский снаряд: прошу вас, госпожа. И пока маркграфиня усаживалась на скамеечку, в эту самую чашку он налил остатки воды из большой кастрюли и с поклоном подал чашечку даме: прошу вас, госпожа, утолите жажду. Она с видимым удовольствием выпила всю воду и только после этого произнесла:

– Кажется, дождь потушил весь огонь, что вы разожгли.

– Колдуны и ведьмы, госпожа, видно, поняли, что силами их челяди огня не побороть, вот и прибегли к своему темному ремеслу, – неожиданно вместо Волкова заговорил фон Готт.

Оруженосец ни секунды не сомневался, что дождь был вызван именно силами колдовскими. А сама маркграфиня ещё и подтвердила опасения оруженосца:

– Господа, вы и представить не можете, как велика сила этих нечестивых. И дождь – это вовсе не всё, что им подвластно. Не всё, не всё, господа, – говорила она убеждённо.

И все этой её убеждённости поверили. Ну разве что генерал слушал её не то чтобы с некоторым скепсисом, нет, скорее с осторожностью. Уж так его сегодня провели, так провели, что и к этой, казалось, чистой женщине он относился с опаской: а вдруг и она такая же ведьма, как и те, которых он видел в большой приёмной зале. Только эта более хитрая, чем те, и вид имеет более естественный и благочестивый. И тогда он начал:

– Уж нам ли не знать о могуществе этих ведьм, Ваше Высочество; адские твари таким мороком меня сегодня обложили, что ехал я сюда, ни о чем не думая всю дорогу, и, приехав, чуть сам не погиб и людей своих не погубил лишь чудом, распознал их в последнюю секунду.

Он разглядывал хорошую кожу на шее женщины и видел на ней часть шнурка, что уходил под платье: распятие эта маркграфиня, конечно, носила, в отличие от того «ангела» в лучах солнца, что встречал его утром с чашей вина. И пока принцесса не ответила, он задал ей вопрос:

– А вас, Ваше Высочество, тоже сюда заманили мороком?

– Мороком? – она чуть подумала. И покачала головой. – Нет… Нет, скорее обманом. Сознание моё было чисто, так как я молилась непрестанно.

– Вас обманули Тельвисы? – уточнил генерал.

– Тельвисы? – маркграфиня едва заметно презрительно фыркнула. – Эти нечистые никогда бы не смогли меня обмануть, так как знаю я, что это за… существа. О них давно ходит слава наидурнейшая, ещё при моём отце поговаривали, что они нечестивцы, да вот только храбрецов с ними схватиться не находилось. Все боялись их, даже свирепые горцы. Говорят, лет пятьдесят назад они вторглись в долину Тельвис и решили взять замок, так как считали, что поборы на дорогах Тельвисы берут без совести; так потом, по слухам, граф и графиня уже через неделю наслали на них болезнь, такую хворь чрева, что непременно кончается кровью, и многие из осаждавших от той болезни умерли, и они сняли осаду. А те горцы, что остались живы и вернулись к себе, привезли с собой эту болезнь, и от неё стали умирать люди в селениях горных. Больше горцы с войной на Тельвисов не ходили. Зареклись. И среди последних принцев Винцлау дерзких не находилось. Да и к чему? Тельвисов ко двору никто никогда не звал, и они не задирались. Так и жили. Если нужно было, проезжали по их земле; я вот когда ехала, так от меня на их таможнях денег не принимали, будто я сеньора Тельвисов, хотя нам, Винцлау, такие вассалы – только позор.

Волков смотрел на своих людей и подмечал, что те внимательно слушают маркграфиню. Фон Готт глаз не отрывая, а Кляйбер, так тот и вовсе рот забыл закрыть, вот как его рассказ тронул.

«Да. Она умеет говорить, говорить так, что закалённые мужи слушают её. Ничего, что женщина».

Вот только не мог он понять, отчего это. То ли книг она прочла много – слова льются из уст её как из уст святого отца, что проповедями прославился своими, то ли у принцесс есть это с рождения, этакая господская магия слова, такую силу им кровь благородная даёт, что все их слушают, позабыв про всё; а может, это дар… Из тех, которым его… «племянница из Ланна» владеет. Та тоже говорит так, что заслушаться можно. Складно и гладко, воркующе.

«Уж и призадумаешься тут. А не новая ли это личина одной из тех тварей, что так недавно опоить меня пытались?!».

Глава 12

И мысли эти его не отпускали, и он продолжал:

– Но как же тогда они смогли схватить вас, госпожа?

– Из-за предательства, – отвечала она, и её тон даже на секунду не давал повода усомниться если не в её правоте, то уж в её убеждённости точно.

К тому же её лицо было красноречивее всяких слов; только что этот лик был ликом очень приятной женщины, который, может быть, у многих мужчин вызовет желание целовать его, а тут вдруг он стал каменным как будто, и ледяным. Её лицо походило на лицо человека, что вспомнил своего злейшего недруга, которому он желает только погибели. В лице женщины отчётливо читались ненависть и брезгливость, и именно с этими нотками в голосе она продолжала:

– Меня предала моя товарка, ближайшая подруга и родственница, в доме которой я бывала часто, я росла там. А отец этой женщины был моим двоюродным дядей. Графство Армачи находится на южных границах Винцлау. Фамилия Кастелло ди Армачи – наши родственники.

Она замолчала, но так как никто не задал ей никаких вопросов, а все мужчины только молча смотрели на неё, маркграфиня поправила волосы, вздохнула тяжко и продолжила, и теперь в её голосе слышалась уже не столько ненависть, сколько горечь:

– Розалия Бьянка ди Армачи росла со мною, нам даже шили одинаковые платья, иной раз она была мне ближе, чем мои родные сёстры. У меня не было от Бьянки секретов, – принцесса подумала и добавила: – Ни женских не было, ни государственных. И вот после внезапной смерти маркграфа… Едва я его похоронила, у меня заболела старшая дочь. Понимаете… Одна беда, за нею другая… Я не знала, что делать. Думала, что меня прокляли, думала, что это я или мой отец, мой дед в чём-то виноваты, и тут Бьянка говорит мне: нужно отправиться на богомолье, и за мужа помолиться, и за дочь, и за упокой, и за здравие. И мой духовник, отец Пётр, сразу поддержал эту идею и сказал, что лучшего места, чем Цугшпице, и придумать трудно. И я согласилась…

Волков, который не мог долго стоять, так как нога начинала ныть, присел прямо на камень пола и спросил у неё:

– Неужто этот поп, этот отец Пётр, тоже оказался предателем?

И она ответила ему:

– Этот поп оказался честным и святым человеком; его убили, и тело скинули с моста в ущелье, где оно и теперь, я уверена, лежит непогребённое. Ему, когда он вышел говорить с людьми графа, что окружили меня и моих людей у моста, разрубили голову. А когда он упал, его топтали конём, и когда он ещё был жив, двое солдат просто скинули его с моста.

– А голову ему разбил, наверное, сам коннетабль графа, – догадался Хенрик. – Как его… уж и не помню его странного имени.

– Нет, не он, но он при том присутствовал, и я уверена: это он отдал приказ убить отца Петра, когда тот направился к ним для переговоров, – отвечала маркграфиня.

– И как вы узнали, что ваша родственница вас предала? – продолжал интересоваться барон. История маркграфини была интересна, кое-что ему объясняла в делах маркграфства Винцлау, и он желал знать больше. И женщина продолжила рассказ:

– Я с собой не стала брать большую свиту, со мною было всего двенадцать людей из гвардии с сержантом кавалером фон Шуммелем и лейтенантом кавалером Альбрехтом, это были проверенные люди моего мужа, а Альбрехт присягал в молодости ещё моему отцу; помимо них, было ещё двое молодых кавалеров из выезда моего покойного мужа, Гейбниц и фон Камф. То были люди храбрые и преданные. Я была в них уверена. А ещё было три моих товарки, мои ближайшие дамы, шесть служанок и шесть слуг из конюхов и поваров. До монастыря святой Радегунды было всего пять дней пути, ди Армачи убеждала меня, что большая свита мне ни к чему, что монахини подумают, что я спесива, если приеду со многими людьми. И что нужно быть скромнее. Дескать, на богомолье едем, а не на турниры или пиры. И мне показались её слова разумными. Так я и сделала.

– И они на вас напали? Или, как и нас, заморочили? – интересовался проникшийся историей фон Готт. – Заморочили?

– Когда мы ехали ещё туда, на Цугшпице, на гору, остановились на постоялом дворе перед самым подъёмом, обедали. И к нам пожаловал граф, сам Адриан Гунна Фаркаш фон Тельвис, с этим его подлым колдуном Виктором. И Бьянка уговорила меня принять их, говорила: ну что тут такого, поговорим с ними, просто будем вежливыми… А граф и этот мерзкий сморчок стали нас приглашать к себе. Заехать в замок, мол, там нам будет лучше, чем в трактире. И ди Армачи стала говорить, что, и правда, в трактире клопы, и духота, и сыром пахнет или нужником, и что в замке нам и вправду будет лучше. И Тельвис тогда не казался мне ужасным, а наоборот… Он был галантен. Да, галантен и обходителен. Обещал, что и мы, и все наши люди будут встречены как подобает, что повара у него уже с утра готовят ужин. И я согласилась. Ведь Бьянка так меня уверяла… Говорила, что хочет спать в нормальной постели, а не на тюфяке с соломой, наполовину с клопами. Я и сама клопов не люблю… Вот и согласилась.

– Согласились!? – тут фон Готт уже не сомневался. – Говорю же вам, то был морок! Морок, так они и нас околдовали!

– Но вы же не поехали к ним? – напомнил принцессе Волков.

– Не поехали? – удивляется фон Готт и глядит на сеньора.

А Волков только взглянул на него: что за болван? И снова глядит на принцессу и добавляет, как бы поясняя свою догадку оруженосцу:

– Иначе Её Высочество не доехали бы до моста, с которого потом сбросили её духовника.

– Да, – тут же согласилась маркграфиня. – Вы правы, барон, я не поехала к Тельвису по доброй воле, и тому причиной стал отец Пётр. Именно он. Он удивился, я видела его удивлённые глаза, но при всех, там, он не стал меня переубеждать, лишь когда я дала согласие, когда приняла приглашение, он говорит вдруг: господа, прежде чем отправимся в дорогу, прошу вас, давайте помолимся заступнику всех путников Николаю Мирликийскому…

– И что же они? Эти… – фон Готт, казалось, был весь во внимании. – Неужто отказались молиться?

– Отказались… Нет, просто граф стал вдруг какой-то растерянный, – продолжала маркграфиня. – А мелкого гада… – тут она сделала паузу, как будто вспоминала. – Мелкого стало корёжить.

– О! Корёжить? – фон Готт так пламенно реагировал на каждое слово женщины, что начинал уже раздражать своего сеньора. – А это как?

– Я помню его лицо, – продолжала вспоминать принцесса, – сначала он начал кривиться, а когда отец Пётр вдруг встал на колени и начал читать молитву, так он стал сначала смеяться. Смеяться мерзко, иногда его смех переходил в кошачье мяуканье…

– Вы говорите об этом…? – успел вставить Хенрик, когда принцесса сделала паузу между словами. – Об этом мальчишке? Об Викторе?

– Да, я говорю про него… – вспоминала маркграфиня. – Они называют его Виктором. Вот только никакой он не мальчишка; когда он начал смеяться, когда стал мяукать, он ещё и рожи начал корчить… так вот… иной раз в его личине, в личине красивого мальчика четырнадцати лет проглядывало лицо… лицо взрослого мужчины, только маленькое… С морщинами оно было, со злыми глазами, в пятнах красных. Но тут же снова становилось юношеским.

– И что же было дальше? – Волков, как и все, кто слушал принцессу, хотели знать продолжение. – Что случилось после того, как этот Виктор стал мяукать и смеяться?

– Он был страшен, когда заходился своим смехом, даже мужи моего выезда переглядывались между собой и смотрели на него с опаскою: дескать, что за дьявольщина. Выкатывает глаза, смотрит на меня и начинает мяукать, и мяучит так пять или шесть раз, а потом вновь смеётся так, что задыхается, и снова начинает кошкой кричать. Фу… – она передёрнула плечами, как от чего-то мерзкого. – Муж мой, да примет Господь его душу, собак всегда любил, а котов не жаловал, теперь и я котов не люблю, как вспомню, так мороз по спине… – она глубоко вздыхает. – А брат Пётр встал с колен и вдруг подходит к нему и говорит с улыбкой доброй и мягкой, как со всеми разговаривал: «Нездоровится вам, сын мой?». И крестным знамением его осеняет, и ещё раз, и ещё… И тут опять у Виктора его личина вылазит, сморщенный такой, хоть и не старый, мужичок, и он стал шипеть по-кошачьи, а потом вдруг вскакивает и выбегает из трактира на двор, прочь, прочь. А отец Пётр стоит и улыбается, а потом кривит нос… А я и все мои люди сначала не понимали, отчего это он кривится, а потом вдруг стали чувствовать вонь… Как воняло в трактире стряпнёй плохой, так и тот запах был побит новой вонью… И вонь была такая, как от отхожих канав, что роют для чёрного люда на ярмарках больших или на рыцарских турнирах, – она снова морщит свой носик, вспоминая тот случай. – И то даже хуже. А граф фон Тельвис стоит в растерянности, поганый слизень, ноги у самого тонкие, а колени аж выворачиваются назад…

– Истинно! – восклицает фон Готт. – Истинно! Я тоже то про его колени заметил.

– Да, колени его ужасны, когда он долго стоит, – соглашается маркграфиня. – И глазки его как у хоря. Глазками этими из стороны в сторону водит, потом опять на меня глядит и говорит мне: простите, дескать, но моему пажу нехорошо. Это от духоты… Духоты! – маркграфиня снова фырчит от злости. – Мерзавец… Зловонные оба, что сеньор, что паж… Так уж все и без того поняли, что его пажу дурно, дамы мои так флаконы с духами стали доставать, брызгать на платки и через те платки дышать. А фон Тельвис так и ушёл за своим пажом с конфузом большим. Шёл – на меня глаз не поднял, позабыл про вежливость, как торопился, прощаться не стал.

– Вот ведь какие мерзости в свете бывают! – воскликнул впечатлительный фон Готт. – И надо же, я эту тварь в руке держал!

– И вы значит, после того остались ночевать в трактире? – перебивая фон Готта с его замечаниями и восклицаниями, спрашивает у неё Хенрик.

– Нет-нет, мой друг кавалер Альбрехт сказал, что нам лучше уехать и поехать в монастырь, так как до него осталось всего немного. И дамы мои его поддержали, не хотели оставаться в этом зловонном трактире; я согласилась. И мы поехали, и поехали быстро, и уже к ночи были в монастыре. Правда, мужей в него не пустили, они разбили лагерь возле стен монастыря, но все госпожи спали в чистых кельях, без клопов и вони. И, главное, в безопасности.

– Так, значит, захватили они вас на обратном пути? – предположил генерал, понимая, что вряд ли Тельвис решился бы на штурм монастыря.

–Да, мы провели неделю в постах и молитвах… Там и вправду хорошее место, чистое… Мать-настоятельница была так добра, так умна… Она столько со мной разговаривала… И мне было хорошо там, после этих наших разговоров. На сердце у меня стало легко, а тут ещё приехал человек из Швацца, привёз письмо от дочери моей, – рассказывала маркграфиня. – И, так как ей легче не становилось, я стала поспешать, и мы поехали обратно, а перед мостом Шмальбрёке один из посланных вперёд гвардейцев сказал, что видел следы копыт на дороге. Копыт, кованных по-военному. Он говорил, что их было много. И кавалер Альбрехт предложил мне, и дамам тоже, вернуться обратно в монастырь, а сам сказал, что поедет посмотреть, кто там на дороге. Но до монастыря нужно было ехать почти полдня, и подлая Бьянка подначивала меня, говорила: что же нам таскаться по дорогам, как бродягам бесприютным? Кто, дескать, осмелится на злодеяние против госпожи всего Винцлау? И я решилась ехать вперед. А там, у моста, как раз нас и ждали. Мы спустились с пригорка вниз, от Шмальбрёке к самому мосту… А за мостом была застава… И тут за нами, за нашими спинами, оказались люди, их было три десятка. Они были с арбалетами. И одни были в цветах фон Тельвисов, а про других Альбрехт сказал, что это горцы, соседи наши. Один сержант был там в шарфе из красных и жёлтых цветов, и с ним был знаменосец со штандартом Тельвиса. И нам уже нельзя было подняться обратно, кавалер Альбрехт мне тогда сказал, что в гору солдатам по узкой дороге не пройти, всех побьют, что теперь нужно идти к мосту. А больше там идти было некуда. И тогда я сказала, что мы идём на мост, но как только мы двинулись вперед, перед мостом появился ещё один отряд, а сам мост был перегорожен телегой, они её прикатили и оставили перед самым концом моста; мост тот узок, и одной телеги хватило, чтобы его перегородить почти полностью. И за телегой тоже стояли люди, и там был коннетабль графа. Не помню, как его звали, он не из местных людей… Имя у него было из тех, что бывают в восточных долинах…

– Гулаваш какой-то, – вспомнил Хенрик.

– Да-да, кажется, – согласилась маркграфиня.

– Мы его убили, – не без гордости сообщил ей фон Готт.

– Убили его?! Прекрасно! Надеюсь, он уже там, где ему и место, – с некоторым злорадством произнесла принцесса. И добавила твёрдо. – В аду.

– И когда вы остановились у моста, с вашего разрешения отец Пётр пошёл поговорить с ними? – интересовался генерал.

– Да, – печально отвечала женщина, было видно, что это не очень приятные для неё воспоминания. – И его убили прямо на моих глазах, на глазах всех моих добрых товарок. Убили и бросили с моста, кинули его через перила, как куль, и со смешками.

– А дальше что? – спросил фон Готт. – Люди ваши и не пробовали пробиться, пройти за телегу?

– Кавалер Альбрехт, когда убивали отца Петра, поехал к нему, думал заступиться, но в него стали бросать стрелки из арбалета. А он не был весь в броне, в такой, как у вас, барон, одна стрелка попала ему в правое плечо, и ещё одна – в правое колено. Он вернулся весь в крови, но раны были, видно, ещё не тяжелы для него, он был бодр и сказал, что сейчас возьмёт щит и людей и разгонит разбойников; но тут одна из стрелок прилетела в мою карету, и мои близкие дамы начали плакать от страха, и тогда Бьянка стала уверять нас, что сопротивление опасно для нас, что мы не можем рисковать моей жизнью и что, случись беда, мои дочери останутся одни. Тут и мне стало страшно, тем более что мои подруги не были уверены в победе, я видела это. Они боялись и плакали. И как не плакать, духовник мой был сброшен в пропасть, кавалер Альбрехт был ранен, а остальные рыцари не были столь опытны, как он. Хотя сержант гвардейцев господин фон Шуммель, наоборот, был уверен в своих людях и говорил, что им просто нужно немного времени, чтобы надеть весь доспех, что был с ними, но пока лежал в телегах. И тут один из выродков графа выехал на мост и стал кричать, что граф Тельвис хочет, чтобы я стала его гостьей, – тут она скривилась, – и это после того, как они убили моего духовника, а он орал, что остальных, кроме прислуги, которую я пожелаю взять с собой, они отпустят. Он орал, что мне ничего не угрожает. А иначе они перебьют всех моих людей, и я всё равно буду «гостьей» графа. Всё равно. А к тому времени мои гвардейцы уже стали надевать доспехи и заряжать аркебузы…

– У вас были аркебузы? – уточнил Хенрик.

– Мой покойный муж, да примет Господь его душу, был заядлый охотник, у нас в доме были десятки разных аркебуз, – пояснила маркграфиня. – Он был высокого мнения о том оружии, но всё оно оказалось бесполезно. Всё оружие, даже самое лучшее, бесполезно, когда в сердцах нет мужества. И в моём сердце тогда мужества не нашлось. И всё из-за подлой Кастелло ди Армачи, она стала говорить мне при других дамах, что эта затея опасна, что нам нужно думать о моих дочерях, что мы поедем в замок Тельвисов, а Альбрехт и Шуммель вернутся в Швацц, соберут там силы, а может, и наймут ещё добрых людей, вернутся и отобьют меня у подлого графа, что граф ничего нам не посмеет сделать, так как я невеста, за которую ведут спор знатнейшие принцы. Она говорила… она так хорошо говорила, что все мои дамы сразу стали ей верить и соглашаться с нею… А она ещё говорила, чтобы я думала о дочерях, а ещё что мои гвардейцы сильны, но многие из них погибнут прямо тут, на мосту. А когда к замку фон Тельвиса придёт большое войско, они легко возьмут его замок. И что Альбрехт, конечно, знатный воин, но сейчас он ранен, что он не в силах, и она так нас всех запугала, запутала… – маркграфиня сделала паузу. – У меня не стало сил, мои товарки плакали, только ди Армачи была тверда, она, казалось, ничего не боялась, она так уверенно говорила… В общем, когда Альбрехт и фон Шуммель пришли и сказали, что они готовы прорваться с моста на ту сторону и поджечь заставу, что была за мостом, если враг отступит в неё, я сказала им, что битвы не будет. Сказала, что ничего этого не нужно. Я сказала им, что приму приглашение графа, а их отпущу в Швацц за людьми.