Kitabı oku: «Жизнь переходит в память. Художник о художниках», sayfa 3

Поиск пути

Виктор Борисович Эльконин

На избранном пути мне предстояло применить все свои знания и приобретенное в институте мастерство в практической жизни. Нужно было начать зарабатывать деньги, не поступая в архитектурную мастерскую, а это оказалось достаточно сложно. Картины высокого художественного качества – для коллекционеров – я еще “делать” не умел. Оставалось использовать свои способности в смежных с архитектурой областях. Подходящей работой мне представлялась выставочная деятельность.

В это время (1958 год) как раз готовился проект Всемирной промышленной выставки в Брюсселе. Оформление выставок всегда требует большого пространства. Таким пространством стали арендованные дирекцией теннисные корты общества “Шахтер” в Сокольниках. Нас с однокурсниками Евгением Мониным, Игорем Пяткиным и Владимиром Шароновым приняли на работу. Конечно, нам поручили не слишком сложное задание – изготовление шаблонов для зала “Интурист” в Советском павильоне. Но мы погрузились в него с головой.

Довольно безрадостное занятие длилось уже примерно два месяца, когда вдруг в дверях нашего зала появились три величественные фигуры мастеров живописи, авторов эскиза центрального панно “Москва” для Советского павильона в Брюсселе. Это были Андрей Дмитриевич Гончаров, Виктор Борисович Эльконин и Андрей Владимирович Васнецов.

В этот момент я, совершенно измазанный углем, лежа на полу, старательно вычерчивал на склеенных листах крафт-бумаги шаблоны маршрутов предполагаемых путешествий наших будущих гостей.

Андрей Дмитриевич Гончаров, известный художник книги и весьма тонкий график, занимал должность ректора Полиграфического института, сам был учеником Владимира Андреевича Фаворского. По выходным дням он занимался живописью (поэтому называл себя “воскресным” художником) и в ней следовал, как мне кажется, заветам Матисса.

Талант Андрея Васнецова был для нас очевиден. Он возглавлял тогда целое молодое поколение художников. В его фигуре чувствовались мощь и спокойствие. Уже несколько позже, в 1987 году, в залах Московского союза художников на Беговой улице, 7, на персональной выставке Андрея мы увидели все, что он делал в это время. Выставка имела чрезвычайный успех, и переполненный зал не мог вместить всех желающих ее посетить! Андрей был лидером поколения, что подтверждал своим искусством. В 1988 году он стал председателем правления Союза художников СССР.

Виктор Борисович Эльконин был человеком невероятного обаяния и огромной культурной эрудиции. Он всегда вел чрезвычайно скромную жизнь. В сталинскую эпоху преследования так называемых космополитов, стесненный финансово, он как бы копил знания и со временем заговорил настолько веско и убедительно, что стал в моих глазах настоящим проповедником и глашатаем современного свободного искусства. Меня увлекали его идеи, и я впитывал все, что он говорил. Кроме того, нас объединяла работа в книге и театре. Вдобавок мой однокурсник и ближайший друг того времени, впоследствии ставший замечательным художником, Марат Баскаев женился на дочери Виктора Борисовича Маше – на редкость принципиальной художнице-авангардистке. Возникла целая художественная семья, где хранительницей очага была Надежда Михайловна Эльконина, тоже прекрасный живописец. Так дом Виктора Борисовича на Тверском бульваре стал прибежищем мастеров “левого направления” и одним из немногих мест в Москве того времени, где встречались люди прогрессивные, свободно мыслящие и не признающие искусства социалистического реализма.

Хотя раньше я уже был знаком с Андреем Дмитриевичем Гончаровым и показывал ему свои работы, которые он хвалил, его со товарищи появление на кортах было для меня ослепительным, как если бы бог солнца Феб на колеснице проехался рядом. Андрей Дмитриевич, увидев меня, с удивлением спросил: “А ты что здесь делаешь?” Я как мог рассказал ему о своих целях. И мастера величественно прошествовали в дирекцию выставок, находившуюся тут же. На следующий день меня, снова измазанного сажей, неожиданно окликнула секретарь и попросила подойти к телефону. Угольными руками я взял трубку и с изумлением услышал голос Андрея Васнецова: “Борис, мы с Андреем Дмитриевичем и Виктором Борисовичем хотим пригласить тебя поработать с нами над панно «Москва». Нам нужен художник, который разбирается в архитектуре, чтобы, во-первых, правильно изобразил храм Василия Блаженного, а также грамотно прорисовал новостройки на заднем плане. Зарплату мы предлагаем десять тысяч рублей. И если можешь, завтра приходи на работу в павильон «Сибирь» на ВДНХ”. И тут я впервые прочувствовал фразу “ноги стали ватные…” – от неожиданности и великолепия открывшейся мне перспективы работы.

На следующий день ровно в девять утра я был в павильоне “Сибирь” и вместе с Виктором Борисовичем и Андреем Владимировичем приступил к работе. В дальнейшем к нам присоединился Иван Бруни, сын известного художника Льва Александровича Бруни, уже прошедший войну, зрелый художник, также приглашенный этой троицей для помощи в неохватном деле.

Андрей Дмитриевич появлялся редко, и то к обеду. Так что всю технику написания панно темперными красками я освоил под руководством Виктора Эльконина и Андрея Васнецова. С Виктором Борисовичем за время работы мы особенно сблизились, несмотря на значительную разницу в возрасте.

Надо сказать, что работа была достаточно трудная физически. Мы все время таскали деревянные щиты – подрамники, обшитые фанерой и обклеенные грунтованным холстом, по которому уже шли слои темперной живописи. Панно полностью не помещалось на полу павильона “Сибирь”: размером 16 × 20 м, оно состояло из отдельных фрагментов 2 × 2 м, каждый тем не менее довольно увесистый. Поэтому для того, чтобы написать тот или иной кусок панно, надо было перекладывать все щиты. Часам к двум мы устраивали перерыв и шли обедать в павильон Таджикской ССР, находившийся в нескольких шагах от “Сибири”. Там художники выпивали пару рюмок водки, заказывали таджикские манты и через час шли обратно заканчивать работу. А потом не меньше часа ехали на троллейбусе домой и вели долгие разговоры об искусстве, что было для меня весьма интересно и поучительно.

Тогда у нас с Виктором Борисовичем и родилась идея поехать летом отдыхать и писать картины в какое-нибудь оригинальное место, имеющее художественное значение. Почему-то всю свою молодую жизнь я рвался в Грузию, и в итоге мне удалось убедить Виктора Борисовича согласиться на путешествие в Сванетию, которую я заочно полюбил, прочитав путеводитель. Деньги на поездку у нас были, и летом 1963 года мы вылетели в Тбилиси с громоздким и тяжелым художественным багажом. Только мои вещи включали два разборных подрамника размером 1 × 1,6 м, металлический складной мольберт, этюдник, набитый масляными красками, целый большой рулон холста, стульчик и кисти. Примерно таким же был и багаж Виктора Борисовича. И с этим серьезным грузом мы сначала прилетели в Тбилиси, пересели в самолет до Зугдиди и уже здесь сели в автобус, направлявшийся в Местию – главный город Сванетии. Там легко сняли две комнаты в одной квартире и, довольные, пошли выпивать в крошечное кафе на главной площади.

Красота здешних мест отличалась суровым характером, и в противоположность остальной Грузии в горах не рос виноград. Так что вино в Местии можно было достать только в этом кафе (и то как редкость!). Люди по всей Сванетии довольствовались чачей или аракой – очень невкусным мутным напитком малой крепости (8–12 градусов), который большинство выпивало залпом, поскольку цедить его глотками было невозможно из-за запаха и вкуса; чем-то этот напиток напоминал тяжелое черное пиво. Из еды можно было заказать только какую-то зеленую фасоль и такие же зеленые помидоры. Виктор Борисович и я, конечно, сразу почувствовали суровость нравов этого труднодоступного места, но мы были непритязательны, ведь нам не терпелось приступить к работе.

Еще одним впечатлением чисто сванского происхождения было следующее утро, когда оказалось, что арендуемая квартира находится на возвышенном месте, а облака лежат у наших ног, закрывая город. Видны были лишь острия гор, окружавших Местию.

Мы сразу взялись за работу. Я стал собирать подрамники и натягивать на них холсты. И сейчас забавно вспомнить – я ходил по городу в поисках подходящих видовых точек с огромными подрамниками, вызывая жгучий интерес у местных мальчишек. Виктор Борисович писал этюды гораздо более скромных размеров, но тоже был очень доволен, находя в суровой и оригинальной природе этого места свою привлекательность. Так мы проводили дневное время, а вечерами пили вино в маленьком кафе на площади, и Виктор Борисович излагал свои взгляды на творческие проблемы. Ложились спать рано, существовали весьма аскетично, и я думаю, что в целом вели вполне художественную жизнь.

Благодаря разговорам с посетителями кафе мы поняли, что нам стоит отправиться в Ушгули – другое крупное горное поселение. Чичико, молодой завсегдатай этого заведения, ставший нашим другом, с радостью предложил отвезти нас на своем вездеходе в Ушгули. Спустя несколько дней мы отправились в путь.

По дороге нам всюду встречались сванские хутора и деревеньки, всегда озаглавленные (в архитектурном значении этого слова) замечательными башнями-крепостями, где со времен Средневековья жили люди. Каждое поселение имело свою церковку – прямоугольное строение с двускатной крышей и православным крестом на вершине. И когда нашему проводнику удавалось договориться с местными старейшинами, перед нами вырастал какой-нибудь человек, как правило, в бурке и сванской шапочке, с ружьем в руках и связкой огромных ключей от такой церквушки и сундуков с хранящимися внутри них изумительной красоты иконами, часто инкрустированными драгоценными камнями.

Каждая из этих многочисленных церквей была достойна стать величественным музеем, если бы судьба распорядилась иначе. Внутри на стенах мы видели дивные примитивистские фрески, и я страдал оттого, что никто в широком смысле слова этого не видит и не ценит. Хотя, может быть, в этом сокрытии от посторонних глаз таких ценностей и таился секрет их сохранности.

После осмотра мы выходили из церкви и с удивлением видели расстеленную на траве скатерть с нехитрым угощением: сванский вегетарианский пирог и соленые огурчики в окружении граненых стаканов и больших сосудов с чачей и аракой. Вокруг импровизированного угощения сидели три-четыре человека, обычно старейшины поселения, и ждали нашего возвращения. Мы с Виктором Борисовичем говорили собравшимся слова восхищения и благодарности и принимались за трапезу. Все-таки “интеллектуальные” посетители (а наслышка делала свое дело) в этих краях были редкостью. И мы делали несколько глотков чачи, запивая аракой, этим неприятным местным “пивом”, еще раз от всей души благодарили старейшин и отправлялись дальше.

Поселение Ушгули существовало на фантастически красивом фоне горы Ушбы и представляло собой сложившийся ансамбль диковинных башен – они стояли близко друг к другу, знаменуя собой как редкую красоту архитектуры, так и трагедию людей, иногда годами живших по соседству, но в состоянии вражды и кровной мести и тем не менее не желавших уходить из этих мест.

Это удивительное пространство на земном шаре мы открыли для себя с Виктором Борисовичем Элькониным, и я счастлив сказать сейчас в память о нем слова благодарности за то, что он поехал со мной и стойко выдержал это путешествие.

Артур Владимирович Фонвизин

Погружаюсь в чувство любви и признательности, возникающее у меня при упоминании имени Артура Владимировича Фонвизина, которого я даже в мыслях не хочу разъединять с его супругой Натальей Осиповной.

Акварели Артура Владимировича я знал с самого раннего детства: портреты моей мамы работы Фонвизина висели в ее комнате и всегда владели моим воображением. Я, с тех пор как себя помню, старался разгадать, как же художник добился в портрете столь удивительной узнаваемости и при этом такой прозрачности и легкости исполнения. Моя мама была настоящей красавицей и часто позировала художникам. Существовало по крайней мере пять ее портретов руки Фонвизина, и два из них хранились у нас в доме: один висел на стене, а другой находился в запаснике и демонстрировался по случаю, если о них заходил разговор.

Прошли годы со времени моих первых впечатлений от искусства Артура Владимировича до событий моей юности, когда я, уже будучи студентом третьего курса Московского архитектурного института, настоял на своем желании встретиться с Фонвизиным, чтобы просить о возможности поработать под его присмотром в технике акварели. И, как ни странно, это желание осуществилось!

Когда я переступил порог его однокомнатной квартирки на Новопесчаной улице, у меня возникло чувство, похожее, наверное, на то, что испытывает паломник, переступая порог храма, к которому он стремился всю свою жизнь. Конечно, квартира Артура Владимировича произвела на меня большое впечатление.

Несмотря на крошечность и благородную бедность, она казалась святым местом. Думаю, этим ощущением был исполнен сам воздух маленького пространства, где висела древняя иконка, “цвели” цветы на нескольких акварелях мастера (а рядом – живые), громоздились на шкафах папки с работами Фонвизина, своими размерами и количеством пытавшиеся вытеснить самого художника, мелькали там и сям его знаменитые “Цирки” (работы под этим названием), коими автор весьма гордился, и какие-то небольшие наивные картины на стене. Помещение пронизывали солнечные лучи, проникающие сквозь цветы и кактусы на окнах. Здесь же стояли кровати хозяев и их сына Сережи, застланные “народными” лоскутными покрывалами. Комодик, шкафчик, столик с цветами – всё в одной комнате. И, конечно, центром притяжения был сам Артур Владимирович, царивший в этом мире, магнетически притягивавший в него людей и предметы.

Для меня было несомненным, что вся эта бедность (хотя в доме пробивались ростки жизни вопреки всему) являлась результатом многолетней травли художника со стороны советской власти только за то, что он хотел остаться самим собой, со своими убеждениями и видением мира. В те годы существовала присказка, что советская власть особенно не любит букву “Ф”, потому что на нее начинаются слова: формализм, Фаворский, Фальк, Фонвизин. На пожелтевших от времени газетных полосах мне доводилось встречать грязные оскорбительные фразы, порочащие искусство этих мастеров.

Я всегда настойчиво интересовался, как происходило становление такого оригинального художника, как Артур Владимирович. Когда хороший и официально признанный художник Сергей Герасимов попытался дознаться у него самого о симпатиях к мастерам прошлого, то услышал в ответ одно слово: “Веласкес!” И этим все было сказано. Фонвизин боготворил Веласкеса, учился у него живописи, видению мира. Делал с его инфант изумительные копии акварелью!

В характере Артура Владимировича уживались удивительная наивность с возвышенным настроем души человека, чьи мысли во многом были устремлены в прошлое и обращены к творчеству этого испанского художника. Он как бы вел с ним нескончаемый диалог, предпочитая общение через века разговору с современниками. Когда Артур Владимирович говорил о нем, голос его начинал дрожать, а на глаза навертывались слезы.

Фонвизин любил немногие дошедшие до нас легенды, окутывавшие жизнь мастера; через них он выстраивал для себя его образ. С воодушевлением рассказывал, что, когда Веласкес написал групповой портрет королевской семьи, где изобразил и самого себя за мольбертом, король Филипп взял кисть и своеручно нарисовал у него на груди крест, тем самым награждая его высшим орденом Испании.

Фонвизин восхищался и Рембрандтом. Два имени всегда реяли в его сознании. Артур Владимирович неустанно смотрел репродукции картин этих художников. У него были хорошие репродукции. Он почему-то называл их андерсеновскими (по фамилии издателя, который их напечатал, но я так и не узнал ничего другого о нем). Этот факт – ключ к пониманию того, что делал Артур Фонвизин. Он все время повторял: “Учитесь у стариков! Учитесь у Веласкеса!”

Артур Владимирович имел очень высокий поэтически-художественный настрой: за работой он любил слушать Баха, воспарял духом и так спасался от неурядиц жизни. Сейчас это может показаться странным, но в тот момент жизни было спасительно.

Тем не менее Фонвизин общался и с мастерами – своими современниками. Он ценил дружбу с Михаилом Ларионовым. Она началась давно, еще во ВХУТЕМАСе. Отношения возникли в юности, но каким-то чудом сохранились и продолжились до конца жизни. К сожалению, мы знаем очень мало об этой дружбе, но канву можем обрисовать.

Уже сопоставление имен Фонвизина и Ларионова в искусстве значит много. Михаил Ларионов стал всемирно известным художником, но ему присуща та же наивность мировидения, свойственная и Артуру Владимировичу, что отчасти объясняет истоки их дружбы. Прекрасный и самобытный русский импрессионизм – вот из чего выросли отношения двух художников.

Я ясно помню восторги, которые Артур Владимирович расточал в адрес Ларионова, и что на крошечной кухне – средоточии семейной жизни Фонвизиных – висели маленькие пастели Ларионова. Фонвизин восхищался циклами его картин “Парикмахерские и парикмахеры”, “Солдаты” – о них я узнал задолго до того, как увидел (в то мрачное время нельзя было достать даже репродукции).

Между Фонвизиным и Ларионовым существовала переписка, конечно не регулярная, а от случая к случаю, но тем не менее ниточку этой связи можно проследить. На выставке Ларионова в Государственной Третьяковской галерее на Крымском Валу я видел оригиналы его писем, но так и не собрался прийти после еще раз, чтобы их там прочитать. Помню одну лишь фразу, которую мне зачитывал вслух Фонвизин. Ларионов его предостерегал: “Артуша, не доверяй слову «реализм», действуй по своему чувству!”

Из современных художников Артур Фонвизин выделял Рауля Дюфи, хотя ценил и Жоржа Руо, художника совершенно других взглядов. В свое время, в начале пятидесятых, он часто показывал мне вырезанные где-то из журналов репродукции Дюфи и ими восхищался, но позднее перестал это делать.

Перемены и зигзаги настроения Артура Владимировича всегда были продиктованы исключительно чистыми движениями души художника. Он действовал подобно дикому животному, доверяющему только себе и спасительному инстинкту самосохранения. Оберегал от внешних веяний свою первозданность. Фонвизин искал единственно верный путь становления себя как художника и не хотел следовать ничьим образцам. Уже значительно позже я прочитал воспоминания его жены Натальи Осиповны, которые потрясли меня и фактами, в них отраженными, и поразительным по точности описанием образа самого художника, совершенно совпадающим с моим ощущением его личности. В этих воспоминаниях замечательно рассказано о наивности и детском восприятии мира Артура Владимировича и той грозной каре, которая была уготована ему судьбой, – высылке в Казахстан.

Сейчас трудно себе представить, какой сложный путь проделал Фонвизин в поисках самого себя, как он бежал от всяких жизненных соблазнов в глухие закоулки России и заставлял себя делать архиреалистические натюрморты, чтобы избавиться от ложной красивости. Эти маленькие натюрморты, написанные масляными красками на холсте и снятые с подрамников, поразили меня своей художнической честностью. Артур Владимирович буквально вытравлял все внешнее, эффектное, что могло помешать его поиску.

Я не хочу писать о том, чего не знаю и что можно почерпнуть из других книг, а только попытаюсь сформулировать то, что видел сам и что произвело на меня столь сильное впечатление. Сопоставить аскетично нарисованные композиции с более чем прозаическими предметами (хлеб, селедка, нож, вилка, стакан…) и более поздние натюрморты Фонвизина с пышно цветущими букетами не представляется мне возможным. Но чтобы достичь этих прекрасных цветов, надо было пройти через аскетизм, и Фонвизин это сделал!

Конечно, творчество Артура Владимировича шире, чем натюрморты с цветами. Оно включает и портреты, в основном известных актрис и балерин, и “Цирки” (в память врезались образы цирка Труцци – наездниц, стоящих или сидящих на лошадях…), и пейзажи, с небом, с деревьями. Фонвизин невероятно расширил возможности акварели!

Поскольку меня всегда интересовало, что способствовало выработке неповторимого стиля мастера, и то, как и где это происходило, могу предположить, что период его архиреалистических натюрмортов совпадает с пребыванием в глухих уголках российской провинции. В любом случае следует помнить, что поиск самого себя был главным в работе Фонвизина. Вот что он говорил о своих “Цирках”: “Никто и никогда так не напишет!”

Освоив акварельную технику и приобретя определенное мировоззрение, я всеми силами помогал Артуру Владимировичу в его работе над балетной темой, да и над портретами вообще. Многие известные танцовщицы позировали нам. Среди них были Майя Плисецкая, Марина Кондратьева, Ирина Тихомирнова, Алла Богуславская, Сусанна Звягина и многие другие. Мы с Фонвизиным сидели близко друг от друга, каждый со своими досками и листами бумаги. Это предельно увлекало и выводило на дорогу профессионального творчества. Я очень ценю работы того времени.

Лучше всех позировала Майя Плисецкая. Будучи натурой высоко творческой, в это, казалось бы, пустячное дело она погружалась со страстью: принимала различные позы, характерные для той или иной роли, охотно меняла костюмы и примеряла головные уборы, доставая их из привезенного с собой большого чемодана. Она относилась к позированию как к творческому акту. Это приносило плоды: ее портреты получались лучше всех других. Видимо, художнику нужна такая самоотдача позирующего. А Майя, которая в данной ситуации была всего лишь объектом творчества, буквально стимулировала творцов на художественные подвиги. Ее жизнь была полностью посвящена искусству, в этом была она вся! Артур Владимирович – я видел это своими глазами – тоже весь преображался, внутренне напрягался и писал со страстью. В итоге получался акварельный шедевр.

Мы работали, как правило, у меня дома, в квартире в Глинищевском переулке (тогда улица Немировича-Данченко). После сеанса долго приходили в себя, подправляли работы, пили чай вместе с Майей и строили планы на дальнейшее сотрудничество. Артур Владимирович очень высоко ценил такие проявления Майи и, быть может, создал тогда лучшие свои портреты.

Я прекрасно помню выставку Фонвизина в Дубовом зале Центрального дома литераторов, бывшего особняка Олсуфьевых. И то, с каким трепетом он к ней готовился. И ее открытие – торжественное и красивое. Там я впервые увидел иллюстрации Артура Владимировича к произведениям Гофмана и книгам о нем: “Крошка Цахес”, “Фея и доктор Альпанус” (иллюстрации 1936 года), “Немецкая романтическая повесть” (работы выполнены в 1935 году). Высочайшая мера наивности, отраженная на этих листах, потрясла меня. Я понял, что никогда не смогу продемонстрировать ничего подобного. Вместе с тем Артур Владимирович проник в таинственный мир Гофмана и совершенно по-своему раскрыл его. Мне запомнилось, что два небольших листа (окантованных и со стеклом) украли прямо с выставки. Наверное, это происшествие тоже в какой-то степени было свидетельством ее успеха. Тогда, в 1957 году, представить себе эту выставку, да еще в столь значительном помещении, было почти невозможно. И все-таки она состоялась! И имела большой успех у литераторов. Хотя Артур Владимирович и Наталья Осиповна очень переживали.

Через все гонения, травлю, бедность, ссылку цветок причудливого, ни на чье другое не похожего творчества Фонвизина произрос и расцвел на глазах его современников.

Вспышки памяти, озаряющие сознание, когда я думаю об Артуре Владимировиче, помогают мне воссоздать его образ полнее.

Вот мы после долгого обсуждения назревшей художественной идеи едем в гости к Роберту Рафаиловичу Фальку на Пречистенскую набережную в так называемый дом Перцова – построенный в 1907 году, стоящий на берегу Москвы-реки, напротив храма Христа Спасителя. Там находились мастерские известных художников, чьи имена для меня священны: Роберт Фальк, Петр Кончаловский, Александр Осмёркин, Василий Рождественский, Александр Куприн. А еще раньше в подвале дома размещалось кабаре “Летучая мышь” – центр притяжения дореволюционной Москвы.

Посещение Фалька – целиком моя идея. Мне хотелось увидеть Роберта Рафаиловича после рассказов Артура Владимировича о нем и, конечно, вместе с самим Фонвизиным.

Встреча старых друзей-художников все равно предполагает показ работ мастера. Фальк – человек довольно высокого роста, но несколько сутулящийся – стал показывать свои работы парижского периода. Это были среднего размера холсты на подрамниках. После ярких, наполненных светом картин Артура Владимировича мне было непривычно видеть городские пейзажи Парижа Роберта Рафаиловича, как бы подернутые дымкой. Но, несомненно, они представляли собой художественное явление высокого порядка. Когда же перед нами предстал московский пейзаж с густо-серой толпой демонстрантов на фоне серого города, лишь где-то перебиваемой темно-красными мазками лозунгов, кто-то из гостей сказал, что картина первомайской демонстрации производит довольно мрачное впечатление, Роберт Рафаилович тоже достаточно мрачно ответил: “Для меня та мрачная живопись, которая плохая”.

Стали вспоминать о прошлой жизни, и, конечно, больше всех говорил сам Фальк. Рассказывал он замечательно о не менее замечательных событиях. Так, однажды, когда он был уже хорошо известен как художник, его вызвал к себе нарком просвещения Луначарский и сообщил, что Фалька командируют в город Витебск, где, с точки зрения наркомата просвещения, крайне вызывающе ведет себя Казимир Малевич. Он разрисовал весь город – дома, заборы, трамваи и рекламные щиты – какими-то непонятными кубами и прочими абстрактными формами, чем вызвал недовольство простых людей. Его необходимо арестовать и препроводить в Москву. Для этого Фальку выдается ордер на арест и приставляется красноармеец для поддержки. Фальк поехал разбираться с Малевичем в Витебск, но его там “не нашел” и “почетное поручение” не выполнил.

После такого насыщенного общения с Фонвизиным и Фальком вместе, у меня возникли вопросы, поставившие меня в тупик. Например, Артур Владимирович учил делать акварель без употребления белил, тогда как висевшие на стене акварели Роберта Рафаиловича были густо замешены на белилах. Разгадка была, видимо, такова: Фальк клал их во все краски, поэтому не боялся, что они вылезут на поверхность, когда бумага станет желтеть от времени. Акварель выцветала равномерно и становилась больше похожей на работу в технике гуаши. Я же в то время был под таким влиянием творчества Артура Владимировича, что вряд ли мог подпасть еще под чье-либо влияние. Кроме того, Роберт Рафаилович показывал живопись маслом, а меня в те годы увлекала только акварель.