Kitabı oku: «Чужая женщина за дверью. Проза и не только», sayfa 3

Возможно, именно это стало причиной того казуса, который затем произошел. А, возможно, к печальному результату привел известный всем «эффект присутствия начальства», но только при торжественном нажатии на кнопку «пуск» находящаяся под огромным давлением струя горячего масла сорвала предохранительный клапан и взлетела под самый потолок цеха.

– Ложись, – предполагая худшее, по старой фронтовой привычке крикнул Нименман и бросился на холодный цементный пол.

Его примеру, ни секунды не раздумывая, последовала юная журналистка. Остальные, оцепенев, смотрели, как вырвавшаяся струя ударила в потолок, а затем вернулась обратно, разлившись лужей, в которой оказались двое лежащих на полу людей.

Есть разные способы возникновения любви. Возможно, где-то даже хранится каталог, в котором они все перечислены. Я не думаю, чтобы описание того, как это должно происходить на цементном полу штамповочного цеха, занимает место среди основных разделов. Вполне вероятно, что подобного рода событие набрано самым мелким шрифтом или вовсе содержится в приложении. Важно другое – такой способ все-таки существует, и Нименман с журналисткой по имени Ирэн блестяще это подтвердили.

Едва они поднялись в своей промокшей, отяжелевшей и пропахшей маслом одежде, как между ними со стуком упал кусок шланга, который до этого вместе со струей взлетел к потолку и, зацепившись за балку, какое-то время висел на ней, раскачиваясь.

– Мадам, уже падают шланги, – неожиданно для себя пропел Нименман, глядя на стоящую напротив Ирэн.

– Я жду их все снова и снова, – тихо, как эхо, отозвалась она, перефразировав другую строчку из той же песни.

Несколько десятков глаз удивленно смотрели на них, но эта парочка, похоже, никого не замечала. Ловушка захлопнулась.

Первой все поняла Людочка. Она швырнула свою тетрадь с переводами в густую маслянистую лужу и на следующий день покинула завод навсегда.

Года через три я проводил очередные институтские каникулы в своем родном городе. По укоренившейся уже привычке первым делом я решил посетить места, связанные с самыми приятными воспоминаниями. Одним из таких мест был наш городской парк, где однажды за танцевальной верандой девушка, в которую я был влюблен, подарила мне свой первый поцелуй.

Я, не спеша, шел по центральной аллее и вдруг на одной из скамеек увидел Нименмана, рядом с которым сидел малыш, как две капли похожий на своего отца. Он пыхтел и с явным удовольствием уплетал из небольшого пакета виноград. Я уже хотел было подойти поближе, но меня быстрым шагом опередила молодая женщина.

– Сколько раз говорила тебе, чтобы ты не давал ребенку бритую ягоду, – с возмущением начала выговаривать она, отобрав пакет.

Маленький Нименман, между тем, лишившись винограда, уставился на стоящую напротив скульптуру, изображавшую аппетитных форм женщину, опиравшуюся на весло, протянул к ней свои ручки и стал канючить:

– Хотю тетю! Тетю хотю!

– Наш человек, – сказали сидящие неподалеку игроки в домино.

– С одной стороны, может и так, – глубокомысленно заметил, повернувшись к ним Нименман, – но с другой стороны, конечно.

Не знаю, как доминошники, а я его понял.

НЛО по имени Гиршик

Если вы думаете, что инопланетяне наведывались в наш город, чтобы закупить на местном рынке сметану, слава о которой гремела по всей области, то я вам скажу так: может быть да, но, скорее всего, нет.

Инопланетян гораздо больше, чем сметана, наверняка интересовал в нашем городе один человек – Наум Израилевич Гиршик. Вы спросите – почему? Ну, это совсем просто. Только Наум Израилевич Гиршик знал, как сидя у себя в лаборатории, ученый человек мог таким образом соединить две элементарные частицы, что взрыв, который после этого бы произошел, превратил наш земной шар в мелкую космическую пыль. Теперь вы понимаете – на что я намекаю. Большего я вам, конечно, не скажу и не потому, что это важная государственная тайна. Просто Наум Израилевич Гиршик сам избегал любых подробностей. Он говорил только намеками, только шепотом и при этом постоянно оглядывался. Все, что можно было понять, это – лаборатория, ученый, взрыв и мелкая космическая пыль.

Вообще-то Наум Израилевич Гиршик работал мастером по починке пишущих машинок. Все эти дореволюционные «Ремингтоны» в роскошных корпусах с перламутровой отделкой, трофейные «Ундервуды» с переделанными на русский язык клавишами, и появившиеся позднее «Оптимы» в небольших чемоданчиках составляли предмет его непосредственного интереса. Но секрет, которым он обладал – лаборатория, взрыв, космическая пыль – с пишущими машинками связан не был. Свое происхождение секрет этот вел с тех давних времен, когда в начале 30-х совсем молодой Наум Израилевич Гиршик уехал из нашего города в далекий Харьков обучаться на физико-математическом факультете местного университета. Вскоре он стал любимым учеником профессора, который прославился тем, что рассылал во все научные издания статьи, уличавшие в наглой лжи самого Альберта Эйнштейна. Этот профессор, имя которого Гиршик тщательно скрывал, утверждал, что основатель теории вероятности, мягко говоря, вводил ученый мир в заблуждение, объявляя скорость света предельной в нашей галактике. Харьковский профессор давно догадался, что есть скорость гораздо выше скорости света. А если вывести при этом соответствующие формулы, то, не выходя за пределы лаборатории, можно получить такую реакцию элементарных частиц, за которой последует взрыв, превращающий наш земной шар в мелкую космическая пыль.

В годы сталинских репрессий ученого, завалившего своими статьями множество научных журналов, расстреляли за ненадобностью. Как, впрочем, могли бы расстрелять и самого Эйнштейна, доказавшего вещи прямо противоположные своему харьковскому оппоненту. Но великий физик счастливо избежал эмиграции в Советский Союз, а, следовательно, денно и нощно работавший конвейер ГУЛАГа никак не мог втянуть его в свои смертоносные жернова.

Словом, судьба распорядилась так, что Альберт Эйнштейн благоразумно скрылся от нацистов в Америке, харьковский профессор пополнил ряды невинно убиенных, а Наум Израилевич Гиршик остался единственным хранителем взрывоопасных формул. Под тяжестью такой ноши он дрогнул и даже пытался выброситься из окна общежития, забыв, что здание это было одноэтажным. Но поскольку он продолжал твердить на разные лады – «лаборатория, взрыв, космическая пыль» – то вскоре был помещен в местную психиатрическую клинику, что, вполне возможно, спасло ему жизнь.

Дальше в биографии мастера по ремонту пишущих машинок, хранящего страшную тайну, тянулась цепочка сплошных белых пятен. Хотя можно допустить, что инопланетянам, следивших за Гиршиком, по его же утверждению, давно были известны некоторые весьма любопытные факты, не подлежащие пока широкой огласке.

С Наумом Израилевичем мы познакомились после того, как освободилась одна из квартир на третьем последнем этаже нашего дома. Бывший ее владелец по прозвищу Женька-генерал свел счеты с жизнью, бросившись под поезд, а жена его, забрав годовалого сына, уехала навсегда к своей матери в деревню, затерявшуюся где-то на просторах Вологодской области. К тому времени Гиршик был давно и счастливо женат, хотя союз этот, на первый взгляд, выглядел несколько странно. Его жена Фаина Лазаревна, работавшая медсестрой в поликлинике водного транспорта, была высокой, худой и к тому же малоразговорчивой женщиной, что составляло резкий контраст маленькому, толстому и весьма словоохотливому Гиршику. Стригся Наум Израилевич всегда «под ноль» – привычка оставшаяся, наверное, со времен харьковской больницы – отчего на лице его, не украшенном прической, все выглядело как-то чересчур крупно: и глаза, и нос, и губы. Зато тщательно выбритые щеки находились в полной гармонии со светлой рубашкой, темным галстуком и застегнутым на все пуговицы пиджаком, из нагрудного кармана которого всегда торчала длинная с тонкими зубьями расческа.

Естественно, у этой пары было множество разнообразных прозвищ, но почему-то ни одно не устроило взыскательных горожан. И только когда в центральный универмаг завезли партию отлитых из чугуна фигурок, изображавших героев испанского писателя Сервантеса – все сразу встало на свои места: счастливую чету с тех пор стали звать Донкихотка и Санчо Пансо. И действительно, если бы у долговязого Рыцаря Печального Образа сбрить бороду и усы, а вместо приплюснутой каски надеть на голову кокетливую шляпку из черной соломки, то получилась бы вылитая Фаина Лазаревна. Что же касается Санчо Пансо, то ему для полного сходства с Наумом Израилевичем не хватало разве что пиджака, галстука и, пожалуй, велосипеда, на котором Гиршик разъезжал по городу, разыскивая адреса контор, таящих в своих недрах пришедшие в негодность пишущие машинки.

К своему велосипеду Наум Израилевич относился с особым почтением. Он регулярно устраивал ему профилактику, смазывал втулки, подкачивал колеса, а обода и спицы всегда сверкали так, словно только что покинули прилавок магазина. Даже бельевую прищепку, которой он зажимал штанину для того, чтобы ее не втянуло в цепь, Гиршик носил в нагрудном кармане пиджака рядом с расческой и портативной отверткой. Велосипеду этому пришлось сыграть определенную роль в событии, проливавшем свет на взаимоотношения Наума Израилевича с инопланетянами. Но до того, как это произошло, ничего, казалось, не предвещало странной развязки. Единственное, о чем можно говорить с уверенностью, так это о том, что двор наш с переездом сюда семейства Гир-шик изменился до неузнаваемости. У Фаины Лазаревны была маниакальная страсть к чистоте. Поэтому несколько раз в месяц в ту сторону двора, где тянулись длинные ряды сараев, выносился по частям агрегат под названием «выварка». Агрегат представлял собой чугунную печку, прилагавшуюся к ней высокую с крутым загибом трубу, из которой тянулась толстая струя дыма, и, наконец, чан, устанавливаемый на печке. В чан заливали несколько ведер воды и размещали в нем простыни, наволочки, носовые платки и прочие достаточно интимные предметы из гардероба аккуратной Фаины Лазаревны.

Агрегат, хоть и не был чудом инженерной мысли, но присутствия при себе требовал неукоснительного. Во-первых, надо было периодически подкладывать в топку специальным образом приготовленные чурки. Во-вторых, следить, чтобы вода все время находилась в состоянии кипения. В-третьих, огромной палкой, называемой клюшкой, перемешивать размокшую массу пододеяльников и простынь, что, поверьте, было занятием не для слабых. Процедурой вываривания занимался, естественно, Наум Израилевич. И это были самые долгожданные для нас моменты. Как по дыму над трубой Сикстинской Капеллы католики узнавали о выборе нового Папы Римского, так мы по дыму выварки, подымавшемуся над крышами сараев, узнавали о том, что, заботливый муж Фаины Лазаревны приступил к выполнению своих супружеских обязанностей. А то, что эти обязанности заключались исключительно в стирке постельного белья, в этом местные остряки были уверены на все сто.

Но нас тогда меньше всего интересовали интимные подробности из жизни семьи Гиршик. Время, проведенное Наумом Израилевичем у выварки, делилось на две части: первая была посвящена непосредственно дымившему агрегату, вторая – была адресована тем, кто, захватив из дома доски с фигурками шахмат или коробочки с шашками, устраивался вокруг чана с бельем. Это были незабываемые минуты сеанса одновременной игры на десяти или двенадцати досках. Примерно на половине из них разыгрывались шахматные партии, а на остальных играли в шашки или изредка, что считалось, правда, моветоном, в поддавки. Наум Израилевич, не забывая помешивать клюшкой белье, ходил по кругу и делал быстрые и всегда точные ходы. Никто из нас не мог похвастаться тем, что ему хоть однажды довелось свести свою партию вничью. Закончив сеанс, Наум Израилевич подзывал осторожными жестами всех собравшихся к себе поближе.

– Знайте же, дети, – говорил он обычно шепотом, – однажды, сидя у себя в лаборатории, какой-нибудь ученый соединит две элементарные частицы и произойдет взрыв, от которого земной шар превратится в космическую пыль.

В то время мы весьма смутно представляли, что такое элементарные частицы, а космическая пыль казалась нам похожей на ту, что Наум Израилевич выбивал в перерыве между стирками из многочисленных ковров и ковриков, развешанных на заборе.

Но действо вокруг агрегата по имени «выварка» было только первым актом спектакля, за которым обычно наблюдал весь дом. Второй акт начинался с того, что Гиршик выносил из своей квартиры тазы с прополосканным и уже отжатым бельем. Встав на табуретку, он перекидывал каждую вещь, тщательно ее расправив, через веревки, и только закрепив это богатство деревянными прищепками, снова замечал нас, стоящих вокруг.

– Все, что я сказал вам – большой секрет, – шептал он, оглядываясь по сторонам, – никто и никогда не должен знать об этом.

Слова «никто и никогда» он выделял особо, глядя в небо и угрожая кому-то, спрятавшемуся за облаками, пухлым указательным пальцем. Естественно, за облаками скрывались те самые пришельцы, которые жизнь положили на то, чтобы выведать у Гиршика его тайну.

Строго предупредив нас, Наум Израилевич нырял в свой сарай и выволакивал оттуда несколько внушительного вида шестов. Он подпирал ими каждую веревку по отдельности, отчего белье превращалось в паруса, хлопающие на ветру, а двор наш принимал образ фрегата, на всех порах уплывающего от вездесущих инопланетян.

Конечно, нам не хотелось, чтобы космические агенты выведали у Гиршика, какие именно частицы надо соединить для уничтожения земной цивилизации. И хотя мы были уверены в том, что ни за какие коврижки никогда и никому не выдаст он свой секрет, но время от времени проверять его бдительность нам казалось необходимым. Для этого обычно уже поздним вечером мы залезали на чердак, опускали в слуховое окно каштан, прикрепленный к тонкой резинке, и слегка раскачав, ударяли им несколько раз в форточку квартиры Гиршика.

А теперь я хочу задать всего один вопрос: если вы находитесь в своей квартире на третьем этаже и готовитесь отойти ко сну, а в это время кто-то тихо, но настойчиво стучит в вашу форточку, о чем вы подумаете и что вы при этом будете делать.

Не знаю как вы, но Наум Израилевич, как правило, в пижаме и туфлях на босу ногу вскоре появлялся в дверях подъезда, крадучись приближался к углу дома и осторожно выглядывал на улицу, куда выходило его окно. Естественно, никаких инопланетян поблизости не было. Прижимаясь к стене, он минут десять стоял неподвижно, а затем, пригрозив пальцем кому-то невидимому в ночном небе, возвращался к любимой жене Фаине Лазаревне. Мы, наблюдавшие за всем этим из соседнего подъезда, расходились довольные, понимая, что уж чего-чего, а бдительности Науму Израилевичу не занимать.

И все-таки это случилось: Гиршик пропал. Печальное событие произошло ранней осенью, в самом начале сентября, когда дни стояли такие теплые, что казалось, лето еще долго не собиралось сдавать свои позиции. Мы вернулись из школы и увидели въехавший во двор нашего дома милицейский газик, из которого взмокший от напряжения блюститель порядка доставал велосипед. В том, что велосипед принадлежал Науму Израилевичу, сомнений ни у кого не было. Странным показалось только одно обстоятельство – отсутствие цепи, соединявшей звездочку педалей со втулкой заднего колеса, той самой цепи, которую Гиршик обычно прочищал особой тряпочкой, а затем смазывал густым слоем какого-то пахучего вещества.

Куда могла деться цепь, следствие так и не установило, как не установило оно, впрочем, куда делся сам Наум Израилевич. Удалось выяснить только, что накануне днем он уехал из дома чинить очередную пишущую машинку, и с тех пор его никто не видел. Когда Фаина Лазаревна подняла тревогу, милиция начала прочесывать окрестности нашего города. Кто-то из сыщиков догадался направить свои усилия в сторону молодых посадок елей, расположенных у самой кромки реликтовой дубовой рощи. Место это славилось тем, что парочки, желавшие заниматься любовью непосредственно на природе, выбирали именно этот уголок с мягкой травой и укрывавшими от посторонних глаз рядами разлапистых елок. Но чтобы чем-то подобным занимался здесь Наум Израилевич?! И все-таки его велосипед, на котором отсутствовала цепь, а на спице переднего колеса прищепкой была закреплена странная записка, нашли именно здесь. Прищепку тоже опознали, она была той самой, которую Гиршик обычно доставал из нагрудного кармана и прижимал штанину, чтобы та не попала в злополучную цепь. А вот с запиской вышел казус. Напечатана была на ней всего одна фраза: «Прошу никого и никогда меня не искать».

Следователь Задорожный, которому было поручено вести дело об исчезновении гражданина Гиршика Н.И., установил, что текст этот не мог быть отпечатан ни на одной пишущей машинке, которую когда-либо чинил пропащий, а так же ни на одной пишущей машинке, которая была бы зарегистрирована в нашем городе.

Но мы почти на сто процентов уверены были, что именно пришельцам с других планет удалось каким-то образом заманить Наума Израилевича в молодой ельник, и что именно они подкинули странную записку, отпечатав ее в одном из отсеков своей летающей тарелки. А что касается велосипедной цепи, то не ею ли пытался отбиваться хранитель страшной тайны, когда его силой заставили покинуть Землю.

Насколько мне известно, следствие продолжалось долго. Сыщик Задорожный частенько вызывал Фаину Лазаревну в свой кабинет, иногда по каким-то неотложным делам сам приходил к ней домой, а однажды видели, как он вышел от нее совсем уже ранним утром. Очевидно, не все вопросы можно было решить в течение рабочего дня. Жалко только, что версию об инопланетянах он отмел сразу и навсегда.

Случилось, однако, так, что догадку нашу пусть косвенно, но подтвердил ставший достоянием гласности случай, происшедший с руководящим составом швейной фабрики имени «8 марта». Выехав год спустя после пропажи Гиршика на пикник в район еловых посадок, руководящий состав несколько перебрал с употреблением горячительных напитков, а потому уехал, забыв уснувшего под елкой своего главного снабженца, а вместе с ним еще одну миловидную особу из бухгалтерии. Когда главный снабженец, проживавший, кстати, на одной лестничной площадке с исчезнувшим Наумом Израилевичем, вернулся домой, он объяснил жене, что, проснувшись, собрался уже было догнать сослуживцев, но едва он сделал несколько шагов, как прямо над ним, залив все ярким светом, повисло некое сооружение, похожее на огромную тарелку. Снабженец почувствовал, что веки его наливаются свинцовой тяжестью и, уже падая ничком на траву, он вдруг услышал знакомый голос. «Никто и никогда» – были два знаменитых слова, которые различил он перед тем, как окончательно отключиться.

С тех пор это НЛО видели многие, кто по известным причинам задерживался в злополучном районе. Обычно оно появлялось со стороны железнодорожной станции, пересекало город по направлению к еловым посадкам и там исчезало.

– Гиршик летит, – говорили знающие люди.

Может оно, конечно, было так, а может как-то иначе, но знаете, что я вам скажу: если мы до сих пор просыпаемся по утрам и видим, что Земля еще существует, а мир за окном не изменился, значит инопланетянам так и не удалось выведать у Гиршика его страшную тайну.

Словом, будьте спокойны, – Наум Израилевич все еще держится.

Форте-пьяно

Музыкальная школа в городе Бобруйске это вам не просто так. Более того, это совсем не просто так. И даже совсем, совсем. Музыкальная школа в Бобруйске – это туннель во времени и пространстве. Ты входишь в нее с облупившегося цементного крыльца, тянешь на себя тяжелую дубовую дверь с косо привинченной ручкой, а выходишь прямо на сцену Нью-Йоркского Карнеги-Холл, парижской «Олимпии» или, на худой конец, Берлинской Филармонии. И это невзирая на облупленное крыльцо и криво привинченную ручку. Какая разница, как ее привинтили, если на выходе у тебя беснующиеся от оваций залы, эвересты букетов и фотографии на обложках самых престижных журналов. За тобой гоняются корреспонденты мировых изданий, умоляют об интервью, а ты, развалившись в кресле с бокалом сухого Мартини, говоришь, что всем лучшим в тебе ты обязан скромной музыкальной школе в городе Бобруйске. Where is the Bobruisk, – переглядываются озадаченные акулы пера. И ты, обидевшись, хочешь ответить как в детстве: – Где, где, в Караганде. Но это будет неправда – в Караганде нет Бобруйска. Бобруйск там, где ты его оставил, на берегу реки Березина, около заповедной дубовой рощи и на расстоянии нескольких десятков лет между тобой теперешним, купающимся в славе, и тем робким мальчиком на цементном крыльце, стоящим перед тяжелой входной дверью, которую надо было тянуть со всей силы, потому что тугая пружина, прикрепленная по другую ее сторону, отчаянно сопротивлялась, не желая впускать тебя в скрытое за ней будущее.

Никто не может сказать, почему так произошло, но между жителями города и его музыкальной школой существовала странная не поддающаяся осмыслению связь. Школа, если хотите, была чем-то вроде мистического центра Бобруйска, местом, которое одни вожделели, желая оказаться среди счастливчиков, сумевших проникнуть за тяжелую дубовую дверь, другие же, вытянувшие заветный билет, начинали вскоре ненавидеть ее всеми фибрами своей юной души, пытаясь отсрочить или вообще отменить очередное и неизбежное с ней свидание. Туннель во времени и пространстве, находящийся внутри этого здания, был безжалостен к чувствам тех, кто оказался зажат между его шестеренками и колесиками. Он требовал неукоснительного подчинения своим бесчеловечным прихотям, то есть ежедневным и многочасовым упражнениям на инструменте, который судьба приготовила каждой его жертве.

Дорога к длинному серому зданию школы для одних казалась выстеленной лепестками роз, для других была полита слезами, а само здание не раз мысленно подвергалось сокрушающему удару ураганного ветра. Этот нафантазированный ураган сминал стены, разбивал окна и возносил на воздух рояли с болтающимися, как крылья, крышками, стаи скрипок и виолончелей, вылетавших гуськом за неповоротливым контрабасом, множество флейт и кларнетов, кувыркавшихся среди облаков, и даже толстую медную тубу, которая не могла взлететь высоко и потому болталась, раскачиваясь, на макушке ближайшего телеграфного столба.

Увы, но действительность упорно перечеркивала эти вожделенные мечты и раз за разом возвращала неудавшихся заклинателей ветра туда, где вместо захватывающих дух фантазий действовали суровые законы диалектического материализма. К тому же по иронии судьбы находилась эта школа не на улице Чайковского или, скажем, Мусоргского, а стояла она на улице Карла Маркса – одного из главных радетелей самого что ни есть материального материализма.

Портрет этого бородатого радетеля вкупе с портретом другого бородача – Фридриха Энгельса вывесили на видном месте напротив директорского кабинета, и я почти уверен – знаменитый анекдот про то, что Карл Маркс и Фридрих Энгельс – «не муж и жена, а четыре разных человека», родился в стенах именно этой школы. Вундеркинды на то и вундеркинды, чтобы, проведя долгие часы в душных, заполненных запахом канифоли классах, вырваться, наконец, на волю и придумать что-нибудь этакое.

Вряд ли кто-нибудь предполагал, что после водружения соответствующих портретов для почтительного их созерцания в музыкальной школе города Бобруйска могут начаться необратимые перемены. Но суровая действительность и здесь решила расставить все по своим местам.

Началось с того, что в святая святых исполнительского искусства, где ежедневно ковалась растущая смена Рихтерам, Ойстрахам, Гильесам и далее по списку, назначили нового директора, бывшего майора госбезопасности, незадолго до того отправленного в отставку. Решающую роль в этом назначении послужил, видимо, тот факт, что у нового директора была вполне себе созвучная должности фамилия – Дудка, а кроме того, все свои сентенции бывший майор начинал обычно со слов: – Как говаривал Римский композитор Корсаков, – и лишь после такого глубокомысленного вступления доносил до слушателей очередную информацию про посещаемость, дисциплину и уровень политической подготовки вверенного ему коллектива.

Возможно по приказу сверху, возможно по собственной инициативе, а возможно, как утверждали недоброжелатели, вступив в сговор с мировыми знаменитостями, опасавшимися конкуренции с вундеркиндами из Бобруйска, но свою деятельность новый директор начал с того, что один за другим уволил всех педагогов с подозрительными фамилиями. Закончив эту очистительную процедуру, товарищ Дудка сразу же приступил к утверждению в школе атмосферы нового порядка, включающего благонадежность диезов и патриотизм бемолей, а потому затеял необходимую для подобных новаций генеральную перепланировку. Он разрушил стены классных комнат, растащил по углам громоздкие рояли, приволок бидоны с краской и мешки с цементом, отчего интеллигентный запах канифоли исчез вовсе. А когда испуганные преподаватели, протерев от известкового налета круглые винтовые стульчики, усаживали на них будущих виртуозов, он незаметно подкрадывался сзади и давал ценные педагогические советы.

– Какие проблемы? – спрашивал он, возникая внезапно у одного из инструментов.

– Да вот, – смущалась преподавательница, – Фи-мочка сегодня почему-то не попадает по нотам.

– Целиться надо тщательнее, – поучал майор в отставке, – а главное, как говаривал Римский композитор Корсаков, не забывай при этом прикрывать один глаз.

Находились, конечно, зловредные энтузиасты, которые советы своего начальства подробно записывали, надеясь в будущем внести их в золотой фонд отечественной педагогики, но сделать этого, увы, не успели. Отставного майора посадили за хищение стройматериалов, часть из которых обнаружили вместо школы на его дачном участке, а потому упоминать о совместной работе с ним становилось делом опасным и даже имеющим определенную судебную перспективу.

Справедливости ради, надо сказать, что чехарда с директорами музыкальной школы, начатая после ареста гражданина Дудки, никакого облегчения ее коллективу не принесла. Ремонт перешел в хроническую, вялотекущую стадию, и мировые знаменитости смогли вздохнуть спокойно, по крайней мере со стороны юных бобруйчан им ничего уже не угрожало.

Все эти изменения не могли, естественно, не сказаться на отношении жителей города к тому, что происходило за стенами длинного серого здания. Бобруйчане внезапно стали чувствовать ничем необъяснимый страх, стоило им оказаться рядом со школой. Дошло до того, что если вдруг какой-нибудь припозднившейся прохожий вынужден был, скажем, весной после полуночи пройти мимо ее двери, он, как правило, перебегал на другую сторону и старался, трясясь от страха, как можно быстрее миновать это место.

Масло в огонь подливали жители дома напротив. Несчастливые цифры, черные кошки или пустые ведра – все это на поверку выходило детскими страшилками по сравнению с рассказами тех из них, кому удавалось заглянуть в темные, поблескивающие при луне окна.

А творилось за этими окнами нечто ужасное. Жалобно всхлипывали струны у какой-нибудь оставленной без присмотра виолончели, дробно, как зубы, постукивали клавиши у рояля, стоявшего в пустом и гулком актовом зале, аукался с кем-то рожок, выглядывавший из футляра, ударяли сами себя тарелки на старом барабане, приютившемся в конце длинного коридора. Странные силуэты в камзолах и при париках мелькали в окнах с дирижёрскими палочками, а стоны детских душ, загубленных бесконечными гаммами и невыносимым сольфеджио, сливались в единый хор. Надо сказать, хор этот весенними ночами так донимал жителей соседних домов, что им постоянно приходилось защищаться от него при помощи проверенной в таких случаях продукции местного пивзавода имени ХХ партсъезда.

Самое интересное заключалось в том, что бутылки с этой продукцией, как и многое другое в городе, тоже имели непосредственную связь с музыкальной школой. В данном конкретном случае связь эту осуществлял главный технолог завода Семен Исаакович Левин. Он был нашим соседом, и поэтому часто мимо нас проскальзывала его сутулая фигура, которую венчала грива разлетавшихся в разные стороны седых волос. Мама утверждала, что сосед наш как две капли воды походил на знаменитого ученого Альберта Эйнштейна, и что если бы Семена Исааковича учили, как Эйнштейна, играть на скрипке, он может быть тоже придумал какую-нибудь занятную теорию.

Но Семен Исаакович выбрал собственный путь. Он учился в музыкальной школе по классу фортепьяно и при этом даже на фоне бобруйских вундеркиндов выделялся своими несомненными способностями. Правда, к его несчастью, местное НКВД пианистов почему-то не жаловало. Имея возможность выбирать из огромного количества поднадзорных граждан кого-нибудь одного на роль главного троцкиста города, оно выбрало отца Семена, и юный музыкант вместо титула талантливого исполнителя в одночасье получил клеймо сына врага народа. Короче, мировой музыкальной общественности так и не удалось усладить слух виртуозной игрой маэстро Левина, зато пивзавод обрел в его лице главного технолога, ставшего на некоторое время предметом гордости истинных ценителей пенистого напитка.

Все в городе знали, что во время долгих часов работы над улучшением качества выпускаемой продукции Семен Исаакович запасался проигрывателем и набором пластинок с фортепьяными произведениями Шопена. Трепет, вызываемый в душе бывшего ученика музыкальной школы прелюдиями любимого композитора, таинственным образом проникал в создаваемую им рецептуру, отчего пресловутое качество поднималось до таких недосягаемых высот, что местные знатоки пришли к единодушному выводу – в пиво, сваренное по рецепту Семена Левина, водку можно было уже не добавлять.

С тех пор пиво «Жигулевское» – так оно именовалось раньше – получило негласное название «Форте-Пьяное», а заведение под вывеской «Пиво–Воды», где эту пенную жидкость качали из бочек прямо в бокалы страждущих, назвали «Левин в разливе», что благодаря некоторому созвучию с главным государственным именем придавало продукции пивзавода дополнительную идеологическую крепость.

Возможно, конечно, что без помощи «форте-пьяного» напитка мелькающие силуэты в окнах школы так бы никогда и не появились, но то, что голоса из этого здания весенними ночами действительно были слышны, за это я могу поручиться, находясь, как любят выражаться нотариусы, в трезвом уме и твердой памяти.

Дело в том, что ночные безобразия, так пугающие жителей города, напрямую соприкоснулись с моей личной историей. И хоть история эта была с определенным привкусом горечи, зато она имела подлинный мистический окрас, что так характерно, когда речь идет о длинном сером здании таинственной музыкальной школы.