Kitabı oku: «Живица: Жизнь без праздников; Колодец», sayfa 8

Часть вторая

Глава первая

1

Наверно, никто не смог бы теперь сказать, кем и когда впервые было названо озеро «Сашенькиным». Называли озеро Боровым, Лесным – оно ведь и открывалось в бору, – называли так и в начале двадцатого века, и в пятидесятых годах, а вот уже к концу пятидесятых, казалось, напрочь забыли и Боровое, и Лесное: Сашенькино… А Сашенька Шмаков вплоть до своей кончины в летнюю пору так и бытовал вокруг озера – какая-то неведомая воля влекла его сюда. С одной стороны к берегу прилегал орешник, а Сашенька любил собирать лещину и угощать любого встречного, только ведь с годами он уже и орехи не собирал, а на озере бывал неизменно. Сядет, бывало, меж кусточками на бережку и замрет, так что не сразу и заметишь – сидит смирно и глаз не сводит с Дома рыбака, точно в опале великой судьбу свою дежурит. Случалось так – весь день на озере и просидит голодный, а то и под дождём. И никаких тут дел ему, лишь беспросветная больная идея.

Как и вообще вода в лесу, озеро было красивое: в опушке орешника и ольшаника, покрытое под берегами лилиями желтыми и белыми, оно казалось светло-зеленым лесным самоцветом – не возмутится, не зарябит под ветерком, и только небо движением облаков поколеблет зеркальную гладь воды. Всплеснет рыба – и встрепенется озеро, спорхнет птица – и упадет на воду, кружась или раскачиваясь лодочкой, листок с ветки… И не случайно лешие издавна облюбовывали такие места.

Но как и все лесные водоёмы, без хозяина одичавшие, озеро было неудобное, коряжистое и заросшее – ни с какими снастями за рыбой к такому озеру не подступишься. Да и рыба в таких озерах обычно переводится.

Был в одном месте бережок пологий с чистой водой, здесь и купались подростки в жаркую пору, приходя в лес по грибы, по орехи.

До войны, правда, наведывались на Лесное озеро и перелетихинские, и курбатовские мужики с бреднями, да и то любители, да и то артельно, да и то, как правило, под престольный праздник Петра и Павла или к сенокосу. Рыба-то водилась, но пока выберешь из мотни корзину карасей да линьков, глядишь, на берег и выволокли гору тины да травы.

А потом война – и вовсе заросла тропинка к озеру.

* * *

В начале пятидесятых годов Будьдобрый неожиданно и занялся озером. Встретил в Горьком друга-фронтовика, оказалось – рыбовод, в Горьковское водохранилище малька завозит. Вот и предложил приятель по-свойски безо всяких-яких и оплаты принять малька хоть карпа, хоть толстолобика – ещё и объяснил, что к чему. Даже подсказал, как спаренными боронами озеро вычистить. Вот и задумался Будьдобрый – дармовое мясо под боком. В самую межень после сенокоса и отрядил председатель подростков озеро чистить, заодно и рыбу ловить – вот и вся оплата за труд. И ведь вычистили, плохo ли, хорошо ли, а вычистили, да ещё карасём Перелетиху обкормили. А тут и малек прибыл. Пришлось-таки Будьдоброму раскошелиться – нет, не за малька, а за транспортировку и другие услуги шофера – пришлось отстегнуть из тощей колхозной мошны. И ещё всего-то разок запарили отрубей пять фляг для подкормки малька.

То ли хищника в озере не было, то ли озеро такое сытное, то ли просто подходящие условия – перезимовал и прижился малек.

Сам Будьдобрый вроде бы уж и плюнул на свою затею, не самому же этим делом заниматься, да только затея та сама наружу и выплыла.

Уже на следующий год ближе к осени по Перелетихе прошла весть: парнишки из лесу лещей принесли, в корзину в траве наботали, правда, и на леща не положи, и не караси, но рыба. Будьдобрый спохватился: на неделе собрал способных мужиков, раздобыли где-то довоенный бредень и подались на промысел. И каково же было удивление, когда под изодранным об коряги бреднем да под травой-крапивой в деревню привезли полную телегу-бестарку крупной рыбы, как позднее выяснили – толстолобик. В счет трудодней рыбу эту и разделили колхозникам. И вот тогда уже, ещё и гром не грянул, Будьдобрый забеспокоился – быть беде.

И предчувствия оправдались. Да это были и не предчувствия, а простое знание жизни. Вскоре председателя вызвали в райком партии, причем прямиком к первому. Беседа началась без предисловий:

– Ты что, под суд захотел?! – Точно вибратор мелко тряслась нижняя челюсть секретаря. – Ты что – под суд!.. Под суд…

Никому не рассказывал Будьдобрый, как и в каких выражениях объяснялись они с первым, но через полчаса секретарь проводил председателя, дружески похлопывая по плечу и улыбаясь.

И навеки забыли сельчане о Сашенькином озере. Но с тех пор застучали в лесу топоры и моторы, заплясали ночные костры, нарушили привычный лесной быт голоса и мелодии эфира.

Мало-помалу и обжилось Сашенькино озеро. Сначала, понятно, пробили просеку для транспорта. Появились на берегу машины – «Победы», газики, «Волги», – затем машины и палатки. А уж к тому времени, когда Перелетиху со всеми ее угодьями пристегнули к Курбатихе, Сашенькино озеро обрело свой колониальный статус. На поляне уже возвышался Дом рыбака – с банькой по-белому, с лодками на воде. Правда, чистили озеро с одного только края, но не потому, что берегли рабочую силу, дикий пейзаж берегли – для души утешно.

Рыбаки и рыбачки здесь менялись, неизменным на лесном озере оставался один человек – Сашенька… Не раз пришельцы пытались даже турнуть этого въедливого наблюдателя, но тщетно: Сашенька исчезал на день, на два, но затем вновь появлялся. В конце концов к нему привыкли – озерная достопримечательность. Собственно, рыбакам он не мешал, но нередко смущал их своим присутствием – ведь кое-кто из рыбаков знал и помнил Шмакова в здравии.

* * *

Алексей Струнин был внесен в список допущенных, хотя личной комнаты в Доме рыбака у него, понятно, не было.

– Нос не дорос! – сам над собой посмеивался Алексей.

Тогда уже он умел и посмеяться, и пошутить над собой. Вылечила и просветила его партийная школа, и Алексей сожалел лишь о том, что мало пришлось побыть-поучиться, повращаться в новой для него центрифуге, где от тебя отскакивает любой шлак, любая окалина и накипь. Именно в ВПШа он до ощущения приторной сладости во рту, до чувства хмеля вдохнул в себя тот воздух, ту атмосферу, до трепета в груди воспринял ту стихию, в которой ему предстояло до упоения жить и работать. И Алексей буквально звериным чутьем усек и определил, что он не последний и в этой стае, но что для будущего редакторского курса ВПШа – мало. Уже на втором году Алексей параллельно учился на заочном отделении юридического института… И ещё он понял – и согласился с тем, что в жизни любого человека есть некая предопределенность, раньше это, возможно, и называли судьбой, а если так, то надо лишь понять – и всё второстепенное воспринимать легко и даже беспечно, извлекая полезное и необходимое для себя… И лучше, если тебя чуточку недооценивают – всегда остается запасец прочности.

Так и сделали Алексея штатным сопровождающим от paйкома. Кто бы ни приехал из области, только и шепнут: «Отвези, организуй как следует, сам знаешь…» И Алексей увозил, привозил, организовывал – и действительно как следует, так что уже вскоре стал незаменимым человеком.

Но даже из «побегушек» он извлекал навар. Для многих обкомовцев Алексей оборачивался своим парнем: ведь ему приходилось не только ловить с ними рыбку на озере, но и делить бражное застолье, случалось, кое что и организовать для услады, кое-чем и поделиться.

2

Дом рыбака давно был обжит, ухожен и имел даже своё лицо. В «общественной» просторной прихожей, как в корчме, большой грубый стол с широкими скамьями на чурбаках по сторонам. Здесь, в прихожей, была и русская печь, и современный шкаф с комплектами постельного белья и посудой, и вечно веселый холодильник «ЗиЛ». На озере, собственно, было всё – от уюта и рыболовных снастей до постоянного рабочего-сторожа Шитикова. Здесь можно было не только с удобствами переночевать, но при желании провести и целиком отпуск, правда, желающих не было, хватало курортных путевок.

В тот день к навесу приткнулось две «Волги» – ждали третью. Коротали время в мирной беседе. Ни у Ракова, ни у Алексея, ни тем более у Косарева, обкомовского аппаратчика, желания поудить рыбку на червячка не было. Зато у Шитикова в корзине-морде всегда имелась рыбешка про запас. Он привычно уже возился возле кострища, чтобы развести огонь и сварганить ушицу «с угольком».

С дороги все уже умылись и даже обкомовский гость снял галстук и привольно вытянул ноги под стол – босые, в шлепанцах. Экая ведь благодать возможна даже в заштатной провинции! Что значит секретарь-хозяин. Беседовали Алексей с Косаревым, Раков молчал. Плохое было настроение у председателя. Он и на озеро-то согласился, надеясь хоть как-то разувериться. Не хотелось верить, что вот так категорично, по-прежнему всё и решается – и никакой самостоятельности.

Косарев курировал их район по сельскому хозяйству. Вчера на расширенном заседании райкома он доложил о новых мероприятиях в области сельского хозяйства, рассказал о молдавском почине, о строительстве и рациональном использовании животноводческих комплексов, ознакомил с научно обоснованными проектами железобетонных дворцов для коров и свиней… А сегодня Косарев побывал в ряде колхозов и совхозов, приглядывая более подходящие для эксперимента хозяйства. В числе первых трех он и присмотрел Курбатиху – это окончательно и повергло Ракова в уныние. Он ведь прекрасно представлял, что такое – коровы без выпаса или свиньи в три этажа. А главное, он даже себе не мог ответить на вопрос: зачем это? И в то же время прекрасно знал: наверху решение принято – все будет внедряться, воплощаться в хозяйственную практику. И практика со временем все это отвергнет, как уже отвергала не раз, в том числе и многоквартирные дома лубочных агрогородков..

Лишь краем уха Раков улавливал разговор, но и тогда удивлялся: они говорили о предстоящей ухе, о холодном пиве, о рыбалке, о скором отпуске и в общем ряду, между прочим, упоминали и о комплексах как о деле настолько ясном, перспективном и правомерном, что и сомнений уже никаких нет и быть не может… Либо они ничего не понимали и не хотели понять, либо им все безразлично, как будто и весь-то социализм строили они из кубиков без привлечения людей. То, что с Алексеем бесполезно говорить о деле, Раков знал: этот или «уйдёт», или вполне серьезно заявит: ваше дело – вот и думайте, каждому своё… Но ведь Косарев – партийная власть. Так неужели с таким безразличием можно стоять у власти – и строить из кубиков! Что ему скажешь, о чем спросишь?.. И все-таки именно с Косаревым хотелось бы поговорить откровенно – не решать какие-то вопросы, не искать решения, но хотя бы уловить, понять возможный официальный ответ на свои задумки, о которых пока знает один-единственный человек – агроном Струнина…

– А что, Евгений Иванович, в Италию с делегацией ездил, так как там насчет этого дела – пьют мужики? – Алексей легонько пощелкал ногтем по запотевшей из холодильника бутылке.

Косарев самодовольно улыбнулся: экий, мол, проныра, знает, что в Италии был в составе делегации. И всё же приятна такая осведомленность.

– Я ведь не только в Италии, я и в Канаде бывал, и во Франции… Везде пьют, но пьяных не видно – культурно пьют…

– Это вот как мы? В зачёт культурно-массовых мероприятий. На лоне природы и с закусочкой! – Но уже тотчас Алексей переключился на другой тон: – Это липа – культурно пить. Где уж пьянство, там не может быть никакой культуры. Просто, значит, меньше пьют.

– А ведь ты, Алексей, не дослушал меня, прервал – и принялся увесисто просвещать… асфальтовым катком.

– Да ну! – нимало не смутившись, воскликнул Алексей. – Надо же! Становлюсь завзятым райкомовцем, хоть застрелись. А я всё-таки перелетихинский, а в Перелетихе у нас не велось такого, чтобы старших с горы толкать… Честное слово, исправлюсь, я послушный, вы уж только, Евгении Иванович, продолжите свою мысль.

– Да какая, к чертям, мысль, да и никакой мысли… Ведь на любых уровнях всякий раз заходит разговор об алкогольной политике, то есть об алкоголе как о государственной статье дохода… Так вот я и хотел сказать: научим пить культурно – и проблема снята. Главное, чтобы питие не мешало трудовой активности.

– Научишь, – пробормотал Раков, – хрен вот научишь: нажрёмся, да ещё и похвалимся на весь мир – вот мы какие, богатыри… башмаками по трибуне стучать могём.

– Стучать-то всяко умеем, – ввернул Алексей.

– Это уж точно, – сокрушенно согласился Косарев, – любим крайности, любим.

– А что, Евгении Иванович, крайность-то согреется. Пока холодная, и выпьем за гостя.

И звякнули рюмочки…

День был теплый и тихий; небо облачное – ни жары тебе, ни духоты. И даже в полдень, когда обычно лес дремлет, пели птицы, в сплошных листьях кувшинок лениво и упруго играла рыба. Шофер с черной «Волги» рыбачил на удочку. Видать, плохо клевало, и он все глубже зарывался в кустарник. Ворча под нос, от костра косился на рыбака Шитиков – не любил он этих оболтусов-шоферов, очень уж своевольны и нахраписты. Белёсо дымился костерок. Углей и горячего пепла было достаточно, и Шитиков глиной из ведра обмазывал крупных толстолобиков, чтобы подложить затем под костер – побаловать гостя печеной рыбкой.

А гость с Алексеем привольно покуривали на крылечке, щурясь прямо-таки на картинный лес, на черноплодную у крыльца рябину, на которой, казалось, и листьев нет – сплошь ягоды; да изредка поглядывали на дорогу – пора бы и за уху, а Сам не едет. Но даже оттяжка ухи «с угольком» не могла испортить настроения! Все здесь дышало такой отрешённостью и тишиной, что надо было родиться Раковым, чтобы сопеть и хмуриться.

Алексей уже намеревался взять спиннинг и показать незадачливому шоферу, как здесь надобно брать рыбку, когда до слуха прорвался шум мотора. И уже через минуту из просеки к озеру выскочил красный «москвичишко». Алексей безошибочно признал машину приятеля – ответственного секретаря районки – и удивился: с какой бы стати решил завернуть?!

«Москвич» нырнул в озерную низинку и не сбавляя скорости выскочил на площадку к дому – тормоза резко визгнули: «Москвич» встрепенулся, задрожал и замер. Дверца открылась и из салона, точно поплавок из воды, вынырнула жена Алексея Ада – вот так номер!.. Алексей было встрепенулся, однако кроме сосредоточенности на лице жены ничего не прочел – стало быть, все в хорошо.

И Алексей восхитился женой и даже вдруг стихи вспомнил, когда-то читанные ей, но, казалось бы, навсегда забытые: «Я так долго тебя искал, По земле серым волком рыскал…» Ведь не девочка двадцати лет – уже тридцать семь, а прелестна, а энергична – живая юность!

На жене были кофейного цвета узкие брючки, кофта лопушками с широким рукавом, на голове косынка с узлом на затылке. Ну и как обычно – косметика на высшем уровне… Нет, что ни говори, а жертва с её стороны была, когда – горожанка двенадцатого колена! – всю жизнь прожившая в Горьком, Ада согласилась ехать в эту дыру – и уже пятый год! В шутку она и соглашалась на пять, на пятерку, на пятилетку…

Ну, Ада, ну, молодец! С каким достоинством поздоровалась она с гостем, как мгновенно подрезала его небрежительной усмешкой – так и заподергивал Косырев босыми ногами, никак не находя им места. Как же ловко и обворожительно прибрала она мужа под руку и увлекла для личного собеседования… И вот эта Ада живет в районном захолустье – да ей в Москве место, на любой площади!

«Все ясно – жена права. Надо ехать, не откладывая ни на минуту. Пусть этот гусак и посидит с Косаревым, скоро и Сам приедет. Всё. Привет».

Алексей на ходу натянул на круглые крепкие плечи серый без подкладки пиджак, повел руками, чувствуя, как во всем теле тайно играет упругая сила.

Косарев пристальным взглядом проводил Алексея, подумав: «А баба-то у него… из тех, и сам он мужик-хват – не засидится… Но далеко вряд ли уйдет», – уже холодно подвел он черту.

Стукнула дверца машины, коротко простонав, утробно уркнул мотор – и «Москвич» под рукой Ады круто развернулся в обратный путь…

Вошел Шитиков, мужик средних лет, кургузый и крепкий… точно из кряжистого комля вытесали, но только лицо успели обработать – и оно у него было моложавое, гладенькое, чистенькое, с выразительными глазами – по-собачьи преданными и лукавыми. Шитиков был рационально медлителен и в движениях, и в разговоре: попусту не тратил силы, а ну как ещё пригодится… Он вытер полотенчиком руки и сказал монотонно, ни к кому не обращаясь:

– Можа, ухи похлебать горяченькой? Готова… Можно и погодить. Так я на воде буду, – пробубнил в ответ и все так же мерно пошел прочь.

– Подвигайся, Раков, повторим, – предложил Косарев, присаживаясь на этот раз не на скамью, а на потертое полужесткое кресло.

Нет, не с этого намеревался Раков начать разговор, да и вовсе не хотел говорить об этом, не намеревался просить – бестолку. А вот как-то так само собою и вышло: открыл глаза, вздохнул и сказал:

– Косарев, мы с вами одного поколения, пять-шесть лет не в счет, так что возрастного барьера не должно быть. И образование у нас у обоих сельскохозяйственное, и оба мы русские… А что, может, обойдем Курбатиху с комплексом?

Косарев легонько подергивал себя за мочку уха и молчал. Молча он наполнил рюмки, молча, без предложения и приглашения, выпил, поморщился – и молча покачал головой: нет, не обойдем.

– Я так и знал. А почему так – дело десятое… Слушай, Евгений Иванович, – Раков поерзал на скамье, – я тут как-то почти всю ночь просидел с председателем-пенсионером, знаешь, литр водки выпили, а ни хрена так толком и не разобрались в понятии. Так вот честно, от души прошу тебя: объясни мне, дураку старому, объясни с партийного взгорка: что значит – неперспективная деревня?.. Вообще, что это такое?

– Понял, – коротко отозвался Косарев. Он похрустел душистым свежим огурцом, налил ещё рюмочку, выпил, покрутил головой, крякнул, на мгновение задумался. – Вот теперь хватит… Главное ведь, Николай… Васильевич, знать, когда хватит. Во всем. Даже в вопросах и ответах… А таким вот образом мне этот вопросец никто не предлагал. Я и отвечу, как не отвечал никому. Только ты это самое – принимай не как официальную установку, а как личное домашнее мнение… Ну а домашнее мнение в личное дело сейчас не подшивают… – Нет, Косарев откровенничать не спешил, он, может, даже в сомнении раздумывал, а пускаться ли вообще в откровенность, выставлять ли домашнее мнение: ведь то, что и личное мнение в личное дело пристегивают, – это он прекрасно знал. Однако знал Косарев и другое: никто никогда ни за язык, ни за руку его не схватит. А если так, то почему бы и не высказаться? Была в нем и такая потребность – высказаться, выставить, как визитку, личное мнение – это даже отдушина, порой ведь и дышать становится трудно, а так, глядишь, и вздохнешь, и зауважаешь сам себя: взял вот и сказал откровенно – иному до такого откровения и за всю жизнь не дойти, да, так таки всю жизнь, а он – пожалуйста… Косарев тщательно размял сигарету, тщательно прикурил, откинулся на спинку кресла, пробежался языком по гладким, сплошным зубам и прикрыл глаза: – Это, знаешь ли, Раков, и не бесхозяйственность, как некоторые полагают, не безысходность и не лично злой чей-то умысел – так тоже некоторые полагают – это долгосрочная сельскохозяйственная программа, или долгосрочное мероприятие, или нескончаемая политика в области сельского хозяйства. Чем хуже, тем лучше, пока не станет хорошо… Коллективизация, укрупнения, разукрупнения, сселение, расселение, перспективные, неперспективные, запустения, подъемы, спады – и так далее… Всё это лишь для того, чтобы полностью искоренить частный сектор, сделать из крестьянства сельскохозяйственный пролетариат, то есть рабочий класс, то есть работников-производителей… По-моему, всё в этом – и бултыхаться нечего, ни вверх не ныряй, ни вниз. Да и нельзя нам есть досыта – мы ведь аскеты! – Косарев засмеялся. – Ну и как – понятно выражаюсь?

– Понятно, что же не понять… Только так ли уж всё и долгосрочно продумано. Может, вали кулем – после разберем.?.. А вот если жрать нечего будет, тогда как с долгосрочной программой?

– Раньше за вожжишки надо было подёргать, а теперь кнопочное управление… Лет на десять с отклонением и пойдём – и все?

– И все это ради…

– Вот об этом не надо, вот это уже пришивается. – Косарев поморщился. – Ради человека, ради свободного идейного человека, вот ради него. – Косарев кивнул на дверь, которую таранил Шитиков с закоптелым полуведерным казаном в руках – так и парила духмяная ушица.

Значит, приехал Сам.