Kitabı oku: «Перед половодьем», sayfa 4
9
Для маленького человека неделя перед Рождеством – отличное время. Чистка, мытье, выколачиванье пыли из мебели; все необычно, все сдвинуто с своего места, – в дом врывается беспорядок, милый детскому сердцу.
Большую часть дня, если не очень холодно, мальчик проводит на дворе в обществе розовой Ирочки. Катаются с горы, роются в грудах снега лопатами, воздвигают хрупкую постройку, снежный дом.
Но морозы крепчают – девочку не пускают на двор, маленький человек скучает, катаясь в одиночестве с ледяной скользкой горы на железных салазках, мягкое сиденье которых обито черным сукном. Уже давно мороз пробрался за гамаши, но уйти со двора все же не хочется.
Вечереет.
Василида кричит с крыльца:
– Мамочка гневается!
– Сейчас, нянечка! – отвечает мальчик и везет салазки, а по двору уже шмыгают тени.
Делается страшно.
Вдруг салазки тяжелеют, но мальчик знает наверное, что они пустые. И кажется ему, на них сидит древняя, костлявая, та самая, что являлась в бреду.
– Холерища! – ужасается он, боясь оглянуться назад и чувствуя, как лицо потеет от страха.
Кричит:
– А-а-а!
Но никто не слышит его крика.
Бежать боится, бросить веревку тоже не решается, точно от толчка, от резкого движения, стрясется нечто роковое и навеки непоправимое.
Но у заднего, «кухонного» крыльца осмеливается выпустить веревку из рук и с громким плачем ринуться в коридор.
Там он натыкается на мусорный ящик, – нет, не ящик, не ящик то, а толстое, угрюмое привидение, вот-вот оно задвигается и зашипит:
– Ага, голубчик!.. Попался, миленький!
И будет душить, и унесет истерзанного к черту.
Очень страшно. Одна надежда – откреститься, привидение тогда не посмеет взять…
Шарит дверную скобку, крестится.
Дрожит.
Скобка, как нарочно, не нашаривается, страх доходит до предела, а сердце – тук! тук!.. тук тук! – того гляди, из груди выпрыгнет.
Ура! – Скобка найдена, маленький человек бомбой влетает в кухню, чуть не сшибая с ног Василидушку.
Слез – как не бывало, но сердце еще тревожно колышется.
Поспешно раздевшись и обогревшись у плиты, мальчик бежит в детскую, освещенную зеленой лампадкой, и роется при скудном свете в корзине с игрушками.
Вынимает серенький мяч, ящичек с красками и деревянную коробочку из-под гильз, пожертвованную отцом за ненадобностью.
Затем идет в столовую, где за дубовым столом, у висячей лампы, отец и мать клеят елочные украшения – бонбоньерки, золотые и серебряные звезды, пестрые фонарики и гирлянды из разноцветной бумаги.
Мальчику очень хочется золотить грецкие орехи, это так интересно, но присутствие Синей Бороды заставляет затаить желание.
Приступает к своему делу, в важности которого не сомневается.
– Мамочка! Вырежь в ней круглую дырочку.
Протягивает матери коробку из-под гильз. Само собой разумеется, просьба косвенно обращена к отцу, так как давно известно, что мамочка неискусный столяр. Только твердой руке отца можно доверить столь значительную работу.
Отец, молча, берет из рук сына коробку и спрашивает:
– Для чего дырочку?
– Чтобы мячику было гнездышко…
Волосатая рука намечает карандашом размеры мяча и осторожно водит перочинным ножом по оставшейся на коробке черте.
Маленький человек внимательно следит за острием ножа.
Какое искусство! Правда, отец хмур и несправедлив, но в талантах ему никак нельзя отказать.
Деревянный кружок выпадает на клеенку стола – волосатая рука передает коробку мальчику, но тот робко просит еще оклеить черною, непременно черною бумагой:
– Чтобы вроде гробика было.
Отец улыбается:
– Темные гробы у лютеран, а у нас белые, в знак радости: хорошо уйти от земных тяжестей.
И вздыхает, искоса взглядывая на жену, склеивающую бумажную гирлянду.
Между ними черная кошка, какие-то нелады.
Мать еще ниже наклоняет голову и молчит, только губы сжимаются плотнее.
А коробка уже темнее ночи, по углам ее золотые полоски, что очень красиво оттеняет черноту.
– Готово!
– Мерси, папочка! – благодарит мальчик, быстро и незаметно схватывая со стола, из кучи елочных подсвечников пару блестящих и новеньких.
Одною рукой он принимает коробку от отца, а другою тщательно запихивает краденые драгоценности в карман курточки. Потом, улучив удобную минуту, запасается еще двумя синими парафиновыми свечами и приступает к раскрашиванию мяча.
Черный рот – до зеленых ушей, острые, оскаленные зубы красны. Толстый же нос, проходящий от угрюмого лба до черного рта, намалеван темно-синею краской, и лишь в зеленых кружках – сердитых глазах – голубые зрачки, как проблески великой печали.
Безобразная голова вкладывается в вырезанное в коробке отверстие, а на маковку набрасывается кисточкой пучок огненно-красных волос, и свирепое божество, дышащее гневом, готово.
Нет мяча, есть:
– Холерища!
Маленький человек относит идола в детскую, ставит на стул, втыкает по бокам нелепой головы украденные, подсвечники и морщит лоб, упорно думая какую-то сложную думу над делом своих рук – новым божеством.
– Милый божик, Холерища, прости, дорогой, что я обидел собаку-Матросика, – молится он, набожно сложив руки. Пестрая рожа идола злобно улыбается.
– «Не простит!»
Мальчик вставляет в подсвечники темно-синие свечи, чиркает спичку и зажигает их, робко прислушиваясь, не идут ли взрослые.
Освещенное божество искривлено судорожною гримасой презрения.
– Милый божик, Холерища, помилуй меня с мамочкой, а папу не надо.
Маленький человек, истово крестясь, опускается на колени. Кроткая Богородица растерянно выглядывает из золоченого кивота.
Тс-с-с! – в столовой отодвигают стул, – белокурый язычник поспешно задувает синие свечи и прячет коробку с возвышающимся на ней идолом под кровать.
– Витя!
– Я здесь, мамочка, кубики собираю…
Из соседнего монастыря плывут заунывные звоны.
– Готовься ко всенощной.
Мать велит вымыться и переодеть штаны и курточку – Бог любит чистое; но из мраморного умывальника в спальне бьет холодная струйка воды, руки коченеют, и маленький человек досадует, что нельзя молиться ни с грязными руками, ни в заплатанных штанишках.
Синяя Борода тоже наряжается в мундир с длинными фалдами и с высоким воротником. В петличке трехцветная ленточка от медали. Он тоже пойдет… Маленький человек не согласен.
Капризничает:
– Не хочется…
– Витя! – ужасается мать, – ведь к Боженьке… И как тебе только не стыдно? Будь умником.
Ласка действует:
– Пойду, милая.
Василидушка опоясывает синенький тулупчик красным кушаком, а отец, с кислым видом, подает матери ротонду на славном меху серого кенгуру.
Хлопают двери, Василиде наказ:
– К приходу самовар.
Выходят на крыльцо, за чугунную ограду, на поле, в многозвездный вечер.
Блестит луна, заливая снежное поле синеватым светом, печально завывают медные колокола.
– А зачем звезды на небе?
– Чтобы добрым жилось весело.
– Ага! – решает мальчик, – то не для меня, да и не для папочки.
– А зачем они наверх повешены?
Мать отвечает:
– Взошла звезда – человек рождается, скатилась – и нет его.
– Ну?
– Да, и нет его.
– А моя тоже поблескивает?
– Поблескивает.
– Маленькая?
– Как знать…
Но маленький человек отчаивается: «крошка она, да и темная».
– А собачьи звезды есть?
Мать смеется:
– Вот глупенький!
Маленький человек задумчиво смотрит на небо и молчит, машинально ступая за Синей Бородой, идущим впереди. И странное чувство его охватывает: что-то легкое, легкое выпорхнуло из груди, поднялось над белым полем, над монастырскою оградой и, как пушок одуванчика, весело и плавно полетело в надзвездные высоты. А оно – тело белое и слабое – осталось молчаливо шагать по скрипучему снегу.
И вот – уже не один, а суть два: идущий в синем тулупчике и легкий, радостный, бестрепетно возлетевший и засиявший, как звезда…
Когда же небесная свеча догорела, когда спустилась пушинкой одуванчика к тоскующему телу, душа назрела, как почка весеннего дерева, и распустилась в белый цветок:
– Мамочка, милая, Она всех помилует…
Недоумение:
– Кто она?
– …Боженька.
– Боженька Он, а не Она, – назидательно и отрывисто кидает отец, не оборачивая головы; – грешников покарает по их прегрешениям, а праведных поставит на Страшном Суде одесную Себя.
– Дурак папка! – мысленно бранится маленький человек: – я с мамочкой говорю, а он нос сует… Злюка!
Подходят к монастырю.
Ворота открыты настежь, арки угрюмы и тяжелы.
В церкви, на клиросе, монахи протяжно и гнусаво вытягивают непонятные песни; сперва мальчик пробует прислушаться к ним, но затем находит более интересным прислониться к приземистой колонне, креститься, когда все крестятся, и падать на колени, когда падают окружающие. Но скоро и это надоедает; он начинает усердно зевать, от скуки осматривая богомольцев и бородачей, одетых в подрясники, которые делают их похожими на женщин.
Восковые свечи мирно горят, лампады теплятся, а парчовый поп помахивает кадилом: «звяк-звяк! звяк-звяк!».
Скучно.
Когда же священник приступает к чтению евангелия, ноги маленького человека деревенеют, – смертельно хочется заснуть.
Глаза смыкаются.
– Аминь!
Слобожане потянулись из церкви длинною вереницей.
– Виктор! Пошевеливайся… Не отставать! – сухо говорит Синяя Борода, проходя мимо монастырской конюшни и исподлобья бросая подозрительные взгляды. Маленький человек понимает, что отец чем-то встревожен.
10
Наступает Рождество.
Блестят медные ручки дверей, старательно начищенные Василидушкой, на столах – праздничные скатерти, а стулья и кресла расставлены в ласкающем зрение порядке. Даже рояль повеселел, освобожденный от густых слоев пыли.
В гостиной нарядная елка, по вечерам ее зажигают – очень весело прыгать вокруг нее, вдыхая хвойный аромат и любуясь золотою звездой на ее вершине.
Маленький человек наряжен в темно-бархатную курточку с белыми кружевами, ниспадающими на плечи и на грудь. Совсем белокурый паж из блестящей свиты какого-то средневекового маркграфа!.. Но – увы! – без золотого кинжала на поясе.
– Я вам дарю эту розу, приколите ее к груди! – говорит Ирочка своему пажу, протягивая красную бумажку от конфекты.
Мальчик опускается на колени перед повелительницей, покорно исполняя ее приказание.
– А теперь давай играть по-другому.
– Хорошо, Ирочка, – соглашается мальчик, вытаскивая из-под кровати раскрашенный мячик на траурном пьедестале.
– Ах! – пугается Ирочка, схватывая мальчика за руку. – Ой, какое!..
– Молчи! – шепчет белокурый паж: – это божик Холерища. Помолимся!
Опускаются на колени перед идолом, набожно складывают руки и что-то таинственно шепчут.
Уважение к кумиру в мальчике с недавних пор еще возросло. Однажды вечером, когда отца не было дома, мать пошла с маленьким человеком наверх, к матери Ирочки. Уходя в гости, мальчик заметил, что подушка на его постели не взбита и, взбив ее, положил на старое место. Когда же они вернулись, подушка лежала в ногах и на ней была ямка, точно след чьей-то тяжелой головы…
– Аллилуйя! Аллилуйя!
Розовая Ирочка подтягивает:
– Аллилуйа! Аллилуйа!.. а что это значит?
– Молчи, не спрашивай, а то божик рассердится.
И опять:
– Аллилуйа! Аллилуйа!
Но Ирочке уже надоело. Надула губки рассердилась, щелкнув указательным пальчиком по лбу идола:
– Вот какой скучный… Не говорит…
Мальчик краснеет от негодования:
– Дрянь! Злюка! Не смей обижать моего божика!
Для большей убедительности дергает девочку за золотистую прядь волос.
– Посмей только!
Девочка начинает горько плакать, а предусмотрительный обидчик торопливо прячет идола под кровать, чтобы не отняли взрослые.
Ну, конечно, является отец и делает выговор:
– Проси у нее прощенье!
– Не хочу!
Тогда отец ставит его в угол:
– Озорник и разбойник неисправимый!
– А вот возьму и еще нос ей расквашу, – гадкая девчонка! – возмущается маленький человек.
Разобиженная Ирочка в слезах уходит домой, ее щечки пылают: всем мальчишкам следует отстригать головы ножницами!
А маленький человек стоит в углу, лицом к стене, ковыряет пальцами обои и хнычет, но слезы ему приятны: сладко страдать за веру, за возлюбленный кумир.
К обеду Синяя Борода освобождает его из-под ареста, не добившись ни слова раскаяния и, раздраженный такою гордостью, объявляет, залпом осушая рюмку водки:
– Ну-с, а завтра мы будем иметь удовольствие слушать «Попрыгунью-стрекозу» дедушки Крылова… Неправда ли, Виктор, ты основательно изучил ее к празднику?..
– Да, папочка, – робко лепечет маленький человек, отлично понимая, куда клонит свою речь отец, наслаждающийся смущением сына.
– Две недели мальчишка баклуши бил. Кажется, было, когда зазубрить басенку. Завтра непременно спрошу.
– Спроси! – шепчет маленький человек, бледный, как полотно.
Мать заступается, подкладывает на его тарелку самые сочные куски рождественского гуся:
– Да не лучше ли после праздников?
– Нет! – категорически отвечает отец. – Обязательно завтра.
– Я знаю, папочка, басенку… Знаю я!
– Ну, вот и превосходно! – саркастически улыбается отец.
Из кухни приходит Василидушка, разряженная в нелепо-пестрое платье, с зелеными драконами. В одной ее руке миска с компотом, в другой синенький конверт – только что полученное письмо.
– Из имения! – радостно вскрикивает мать, торопливо разрывая конверт нервными пальцами и мельком просматривая содержание письма. Отец еще насмешливее улыбается: вот как, письмо не ему, а ей!
«Дорогие мои! – читает вслух мать, – от вас ни слуху, ни духу, уехали и забыли!»…
– Черт знает, что такое! – негодует отец, – сколько раз говорил: «напишите! напишите!» – так нет того…
«Но я не обижаюсь и шлю свое горячее пожелание встретить светлый праздник Рождества Христова в мире, здоровье и полном довольстве. После праздников еду к вам, посмотреть, как устроились, да и проветриться слегка: уж больно я, старая, засиделась на одном месте. Нога моя ничего, муравьиный спирт-таки помогает. Как мой хороший, мой славный мальчик поживает? Соскучилась я по нем… Будь умником, Витя, и выучи к моему приезду какой-нибудь стишок. Порадуешь старуху! А ты, дочка, должна за мною приехать, боюсь я одна – жулики разные по дорогам шатаются, да и веселее вдвоем. О деньгах же не беспокойтесь: пришлю со следующей почтой. Ко мне-то, доченька, ты поезжай в третьем классе, а уж назад, видно, придется во втором, а то, говорят, мужиков много в третьем, да и из дверей дует. Намеднись я купила жеребца, заплатила восемьдесят целковых, боюсь только, не с запалом ли. Кузьма говорит, ничего скотина, как следует. А петух черный так и издох.
Прощайте, дорогие; Витеньку целую, будь умником, мой белобрысенький внучек. Зятю привет, а тебя, дочка, крепко обнимаю.
Ваша бабушка, мать и теща».
Отец залпом осушает рюмку водки и крякает:
– Т-тэк-с! Очень, очень приятно… Я полагаю, Витя, «Попрыгунья стрекоза» бабушке понравится. Очень миленькая басня. Неправда ли?
Но маленький человек с этим не согласен и, сев свою порцию компота, робко встает из-за стола:
– Мерси, папочка! Мерси, мамочка!
Расшаркивается, а на душе тоска. О, если бы можно было, отрезав свой мизинец, получить в обмен за него знание невыученной басни!
Плетется в детскую и зубрит там, на венском стуле, у окна:
«Попрыгунья стрекоза
Лето красное пропела,
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза»…
И с досадой треплет корешок книги, грустно смотря из окна на пустынный двор, на чугунную изгородь и на домики слободы, виднеющиеся за полем.
«Попрыгунья стрекоза, стрекоза, стрекоза…»
Очень обидно – все по-праздничному, и, наверное, в кухне Василидушка гадает на засаленных картах, разложив их по белому березовому столу, а тут сиди и долби про красное лето и про шаловливую стрекозу.
Велик соблазн, а утро вечера мудренее. Книга с шумом захлопывается, маленький человек весело бежит в кухню к Василидушке смотреть на красавиц дам, на валетов, надменно держащих грозные булавы, и на величавых королей в зубчатых коронах.
Смеркается… И русская широкобокая печь, и медные кастрюли на полках, и безмен, одиноко висящий на стене, – сливаются с таинственностью мрака.
Василидушка сгребает карты в колоду, усаживает мальчика к себе на колени, обвивается вокруг его тельца короткими руками и прижимает к своей груди, любовно нашептывая сказку:
– …Вот лисичка-сестричка и кликает серого волка: «а не хошь ли, брательник, ты рыбушки поудить?..»
– Какая хитрая! – восторгается мальчик, склонив голову на плечо сказочницы и с удовольствием ощущая теплоту ее молодого тела.
– А волк-то дуралей взял да и опустил хвост в прорубь, ну, мороз крепче, крепче – хвост-от и примерз, не оторвать его, да и только. Лисичка-сестричка о ту пору – подавай Бог ноги! – утекла во темен лес, а волк орет: «ах! батюшки, да никак меня кума поднадула!».
– Ха! ха! ха! – заливается смехом маленький человек, – вот так Патрикеевна, экая!
Обоим радостно.
– Я тебя очень люблю, нянечка, ты хорошая!
Она целует ею:
– Цыпленыш мой, глазки синие!
А потом – свет, зажжены лампы – и нет радости, точно она скрылась вместе с мудрыми сумерками.
После же ужина, в постели, опять начинается щемящая тоска. Мерцает зеленая лампадка перед Богородицей, шмыгают досужные тени, а отчаяние безжалостно сжимает сердце:
– Не выучил! Не выучил «лето красное», не выучил!..
Маленький человек зарывается лицом в подушку и бесшумно рыдает, кусая полотно наволочки, чтобы не дать вырваться из груди мучительному крику.
Будет завтра, – хмурое и злое, будет неизбежная минута – прозвенит зловещий голос Синей Бороды:
– Ну-с, послушаем!
Но он ничего не ответит, потому что:
– Не выучил!
И розги, длинные и гибкие, со свистом полоснут тоскующее тело. Будет больно, будет очень стыдно.
– Дураки! – озлобляется мальчик на взрослых, которым нет никакого дела до его горя, и которые могут преспокойно спать в то время, как перед ним стоит ужас завтрашнего дня.
И опять рыдает, яростно кусая залитое слезами полотно наволочки и прислушиваясь к звенящей тишине.
Мысль его, как длинное копье, протянута к сердцу Синей Бороды.
– Уедь, уедь же!
Весь разум, вся воля, вся сила собрались на острие мысли-копья, маленький человек полон веры, что неотвратимое будет предотвращено.
И засыпает безмятежным сном.
Утром, когда в окна вползает фиолетовый свет, когда тает ночь, но зимний день еще не поднялся, в передней дребезжит звонок.
Шаги.
Сиплый голос.
«Оно! Оно!» – радостно думает проснувшийся мальчик, чутко прислушиваясь, как кто-то, этот темный, неизвестный кто-то, сообщает о внезапной болезни сослуживца Синей Бороды.
Синяя Борода ворчит, чертыхается, но – делать нечего – пьет в столовой утренний кофе, браня Василидушку, и, надев тяжелую лисью шубу, уезжает на тройке, ждущей его у ворот, куда-то по спешному делу.
Маленький человек вскакивает с постели и, дрожа от холода и восторга, вытаскивает из-под кровати коробку с уродцем-идолом.
– Милый божик, мерси, что ты увез моего папочку!
Целует улыбающуюся харю.
Басня к приезду отца будет выучена.
