Kitabı oku: «Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову», sayfa 4

От собаки к обезьяне

1959 год. Роберт Уайт уже четыре года работает в клинике Мэйо, что в Рочестере, штат Миннесота. За стенами операционной он научный сотрудник университетской кафедры физиологии. Нелегкие дни, еще более нелегкие ночи. Уайт живет между двух миров: передового научного поиска и тонкой хирургии. Когда удается урвать время для сна, он, засыпая, придумывает способы удаления опухолей мозга⁸¹. Бостонские друзья описывали Уайта как обаятельного и веселого парня, всегда готового присоединиться к приключениям своих обеспеченных нью-йоркских приятелей, водящих дружбу с The Rockettes, женской танцевальной группой из мюзик-холла «Радио-сити». Но теперешнего Роберта Уайта – Уайта, который часами готов сидеть за книгами и сутками стоять за операционным столом, – отличают упорство и сосредоточенность, которые вскоре станут определяющими чертами его хирургического почерка. «Я прокручивал в голове предстоящие операции, как фильмы, – позже будет рассказывать он коллегам. – Они состояли из моих воспоминаний об уже сделанных операциях. Это было какое-то наваждение»⁸².

Приверженность Роберта Уайта католицизму стала еще глубже, занятия наукой не привели его ни к какому кризису веры. Скорее наоборот: операционная стала для него своего рода святыней, местом поклонения, где отпущенный Богом талант исполнял заповеданное Богом предназначение⁸³. Разве он не избран? Разве он не дал согласие под сенью тех синтоистских святилищ посвятить жизнь спасению других жизней? Сердца и почки не могут сравниться с хитросплетениями нервной системы: погружая скальпель в мозг, признавал Уайт, «я проходил в миллиметре от того места, где это значило бы верную смерть»⁸⁴. Может, это игра во Всевышнего – но она и ведется для Всевышнего.

И, возможно, этим объясняется его характерное поведение в операционной. Коллеги-хирурги описывали Уайта как «олицетворенное спокойствие» и отмечали его убийственную серьезность. Он никогда не сбивается. Даже в тот момент, когда игла оброненного кем-то шприца, пробив ботинок, вонзилась ему в ногу, Уайт лишь заметил: «Постарайтесь не убить главного хирурга» – и, даже не выдернув иглу, продолжил работать, осторожно удаляя опухоль в мозге пациента через небольшое отверстие в черепе⁸⁵. Перед умывальником в операционной все иные заботы для Уайта улетучиваются. Их заменяет нечто более глубокое – и более великое. А именно – внутренняя радость, радость делать то, для чего он рожден. Оперировать мозг, экспериментировать с ним во всей его сложности – это приносит Уайту невиданный восторг.

Днем Уайт оперирует в травматологии и выполняет обязанности научного сотрудника в университетской физиологической лаборатории. Здесь можно продолжать опыты с собаками для диссертации – а писать ее он садится иной раз глубоко за полночь. В перерывах Уайт пытается быть хорошим отцом. Они с Патрисией принялись строить семью вскоре по приезде в Рочестер: в июле 1956-го родился Роберт-третий, в январе 1958-го – Крис, а к лету 1959-го Патрисия ждала третьего ребенка. Работы по дому было невпроворот. Операции, наука, семья – Уайт метался между диссертацией, армией пациентов и водоворотом домашней жизни, а на сон оставались считаные часы. Эта привычка останется с ним навсегда. Теперь у них с Демиховым была по крайней мере одна общая черта.

Дебют Демихова в Life заставил Уайта вспомнить оторопь от пленки с двухголовым Цербером. Вот человек, который тоже гонится за… мозгом. Уайт уже третий или четвертый год раздумывает: а нельзя ли сохранить и поддерживать человеческую личность в виде одного лишь мозга – после полной потери тела?⁸⁶ Такая мысль пришла к нему после той нечеткой пленки, самой первой; теперь же, после обстоятельной статьи с настоящими фотографиями, не оставалось никаких сомнений в существовании двухголовых собак Демихова. Дома Уайт обсуждает перспективы с Патрисией, бывшей неврологической медсестрой. «Я знаю, что это реально», – думает он. Гонка началась.

Диссертация Уайта была посвящена отнюдь не пришиванию вторых голов. Напротив, он сосредоточился на изучении полушарий – вернее, последствий удаления одного полушария мозга у животных. Гемисферэктомия, как принято называть такую операцию, время от времени проводилась и на людях, начиная с 1928 года, и, как правило, в исключительных случаях – при раке или для лечения особенно жестокой эпилепсии. (Первую операцию сделал Уолтер Дэнди из клиники Джонса Хопкинса: удаление мультиформной глиобластомы, агрессивной опухоли из глиальных клеток мозга.) Результаты бывали самыми разными: случалось, пациент выздоравливал полностью, а иногда операция вызывала необычные расстройства – чаще всего потерю речи или частичный паралич. Даже сейчас мы не до конца понимаем, почему такое происходит, хотя, судя по всему, многое зависит от нейропластичности (способности мозга к адаптации) и от возраста пациента (чем моложе пациент, тем лучше). В ряде случаев – обычно для прекращения эпилептических припадков, не поддающихся медикаментозной терапии, – вместо удаления одного полушария просто перерезали межполушарные соединения. Показатели восстановления при таком методе вроде бы растут, а пациенты чувствуют лишь незначительный дискомфорт… и все же в отдельных случаях наблюдалась странная симптоматикa, включая так называемый синдром чужой руки, при котором кисть или вся рука (обычно левая) как будто действует по собственной воле и, случается, хлещет и душит «хозяина»⁸⁷. Иначе говоря, мозг загадочен и полон чудес (порой жутковатых), а мы так мало знаем о нем. И сколько вообще мозга необходимо человеку? – спрашивал себя Уайт.

В лаборатории они с коллегами удаляли полушария мозга кроликам, потом собакам: то левое, то правое. В большинстве случаев животные, придя в себя, почти не меняли поведение – не считая небольших остаточных двигательных затруднений – и жили более или менее нормальной жизнью с оставшейся половиной мозга. Казалось, искра сознания всякий раз перемещалась в сохранившееся полушарие. Однако клиника Мэйо – это еще и травматологическая больница, а специальность Уайта – нейрохирургия. Раз за разом он наблюдал, как молодые жертвы несчастных случаев с пробитым или раздробленным черепом впадали в кому, из которой уже не выходили. Но если можно жить и без половины мозга, чем объясняется столь печальный исход?

Уайт держал в руках мозг ребенка. Он слышал мольбы родителей, требовавших ответа, когда поправится их малыш. Во время таких тяжелых разговоров Уайту приходилось поджимать губы: он подозревает, что никогда. Но кто так ответит раздавленным горем родителям? Может, подождать, и пусть они через какое-то время – несколько дней или недель – поймут сами? Бывало, Уайт и молился вместе с пациентами. А после операций заезжал в ближайшую католическую церковь и молился там. Но он знал, что молитвами исход лечения пациента с повреждениями нервной системы не изменить. И его постоянно мучил один парадокс: если гемисферэктомия показывает, что человек может жить всего лишь с половиной мозга, то выходит, главный враг, мешающий пациенту восстановиться после травмы головы, – это не сама травма, а что-то еще. То, что произошло после операции. Уайт предположил, что виновником может быть отек тканей позвоночника, после травмы перекрывающий кровоток к мозгу, но он не понимал, как более или менее гарантированно устранить его воздействие. Ответ пришел с необычной стороны – и вновь его подсказали собаки.

В клинике Мэйо над проблемой изоляции мозга начали работать за несколько лет до прихода Уайта. Врачи поставили себе цель изолировать (то есть отделить от тела и сохранить живым) мозг собаки, чтобы получить так называемые модели. Изолированный орган позволяет ученым замерить интенсивность метаболизма (скорость, с которой орган потребляет энергию), отследить циркуляцию в нем крови и другие факторы – без необходимости отделять показатели органа от показателей остального организма, у которого свое кровообращение и свой метаболизм. Без информации, полученной в процессе наблюдений за изолированным органом (и экстраполированной на весь организм), хирург может ошибиться в том, сколько крови нужно тому или иному органу для стабильной работы, а сложные операции таких ошибок не прощают. В 1955 году, когда Уайт только начинал работать в клинике, его новые коллеги еще не умели полностью изолировать мозг: при каждой попытке они нечаянно резали, сминали или еще каким-то образом повреждали мозговую ткань. Уайт уже слыл хирургом-виртуозом: его гемисферэктомии были, можно сказать, произведениями искусства⁸⁸. Вскоре после прихода в клинику Уайт влился в команду Дэвида Дональда, главного физиолога и ветеринара. Вдвоем они принялись экспериментировать с низкими температурами: эти опыты Уайт и Дональд назвали методом локальной гипотермической церебральной перфузии. Они пробуют остановить часы.

Глубокая заморозка

О возможностях холода первыми задумались не ученые. В научно-фантастическом рассказе Нила Джонса «Спутник Джеймсона», написанном в 1931 году, герой просит после смерти заморозить его тело – в надежде, что в будущем люди найдут секрет бессмертия. Роберт Эттингер, считающийся «отцом крионики» (иногда ошибочно отождествляемой с криогеникой), говорил, что именно рассказ Джонса вдохновил его на книгу «Перспективы бессмертия», а некоторые оптимисты и в самом деле распорядились заморозить их останки. Есть и много других примеров. Еще в 1877 году вышел бульварный роман Уильяма Кларка Расселла «Замороженный пират», заглавный герой которого – оттаявший живой реликт давнего прошлого, а в 1890 году Луи Буссенар напечатал свои «Десять тысяч лет среди льдов», предложив читателям новый, леденящий кровь способ путешествия во времени. Рассказ-триллер Джека Лондона на медицинскую тему «Тысяча смертей» (1899 год) описывает бесстрастного врача, который то и дело убивает и возвращает к жизни собственного сына, а в рассказе Говарда Лавкрафта «Холод» показан герой, победивший с помощью заморозки распад организма.

А в реальной жизни первым в холодильник отправился доктор Джеймс Бедфорд, профессор психологии из Беркли: в завещании он выделил нужную сумму на стальную капсулу и жидкий азот. Следующим стал актер и продюсер Дик Клэр (сериалы «Мэри Тайлер Мур», «Ньюхарт», «Мамина семья» и «Факты из жизни»): он болел СПИДом и надеялся, что к моменту его разморозки лекарство от этой болезни уже изобретут⁸⁹. Однако поднять из ледяной могилы не удалось пока никого. (В 2018 году ученые из Смитсоновского института сохранения биологического разнообразия «вернули к жизни» замороженную личинку коралла. Но, перефразируя цитату из «Молодого Франкенштейна», личинка коралла – это, за редким исключением, не человек. В фильме, если помните, это говорится про червяка.)

У медицинского применения холода цели поскромнее: не путешествия сквозь время в замороженном виде, а замедление биологических часов организма. Замерзая, мы принимаемся дрожать, вырабатывая тепло. Но если организм остывает слишком быстро, нервная система отказывает. Начинается головокружение, потеря ориентации, дрожь унимается, и в попытке поддержать работу внутренних органов система перебрасывает все ресурсы к центру. Циркуляция крови (и кислорода) замедляется, организм полностью прекращает выработку тепла, сердце останавливается. Переохлаждение убивает. От холода погибло множество людей во время войн в самые разные эпохи: 20 000, по самым скромным подсчетам, во время перехода Ганнибала через Альпы, и немалое число наполеоновских солдат во время отступления из России⁹⁰. Полярный исследователь Роберт Скотт во время своей злополучной экспедиции в Антарктику описывал, как холод влияет на мозг, вызывая спутанность сознания и заторможенность⁹¹. Чтобы превратить холод из врага в друга, Уайту нужно было повернуть этот естественный процесс вспять. Целью местной перфузии было понизить температуру только мозга, без охлаждения остального организма.

Уайт с коллегами вскрывали собаке грудь, чтобы получить доступ к сосудистой системе, питающей мозг, и применяли ледяной солевой раствор, чтобы «оглушить» систему: сосуды, питающие другие органы, оставляли теплыми. Мозг собаки переохлаждался и «отключался» – то есть прекращалось его кровоснабжение⁹². Без крови мозг не получает кислорода, и, следовательно, его клетки отмирают. Уайт предположил, что это зачастую и есть главная беда при черепно-мозговых травмах. Необратимый вред не всегда причиняется в момент самой травмы. Часто это происходит через три-четыре часа – из-за воспаления: организм реагирует на повреждение, заставляя жидкость поступать к месту травмы. Воспаленная ткань сдавливает пораженную область, сжимая и перекрывая спинномозговой канал, по которому в мозг проходят кровеносные сосуды. Какие-нибудь 30 секунд без крови, несущей кислород, – и человек теряет сознание; минута – и клетки мозга гибнут; три минуты означают непоправимые повреждения мозга. После пяти минут смерть неизбежна⁹³. Но при переохлаждении картина меняется. Хотя солевая ванна на несколько минут останавливала кровообращение в мозге, после вывода из этого состояния собаки возвращались в сознание.

Уайт почувствовал азарт. Замедление метаболических процессов головного мозга снижает его потребность в кислороде. Хирурги, оперируя больного, выигрывают бесценное время – а если заморозить спинной мозг сразу после травмы, это останавливает развитие отека и спасает от гибели нервы и клетки головного мозга. «Мы победили! Мы справились!»⁹⁴ – вспоминает Уайт свои возгласы в момент открытия. Впервые он добился практических результатов: его метод будет спасать детей от полного паралича, позволит проводить сложные операции без угрозы отмирания мозговой ткани. А следующим шагом, конечно, должно было стать изолирование мозга целиком.

Для Уайта открылся целый мир новых возможностей. Если он сможет разработать методику экстракорпорального (внешнего по отношению к организму) охлаждения и согревания мозга, то почти обеспечит раздельное существование мозга и тела. А вдруг ему удастся искусственно снабжать мозг кровью и кислородом? Тогда у него будет мозг, способный существовать вообще без тела⁹⁵. Но это случится не в клинике Мэйо.

Довольные полученными результатами, Дональд и Уайт продолжили совершенствовать методику перфузии на приматах. Руководство клиники видело в этих экспериментах перспективу – в будущем они могли бы привести к успешному излечению травм позвоночника – и сочло их более важными, чем работу над изолированием мозга. Практическое применение в хирургии перевесило научный интерес, но Уайт никогда не считал себя просто хирургом или в первую очередь хирургом. Он был прежде всего ученым. И стремился к большему.

Мы всегда прославляем порывы вдохновения, озарения, счастливые случайности. Историк Стивен Джонсон в своей книге об инновациях «Откуда берутся хорошие идеи»⁹⁶ приводит длинный список популярных образов – от «озарения» до «мозгового штурма»⁹⁷. Однако инновации не берутся из ниоткуда. Они возникают в темных закоулках сознания, где ждут своего часа сонмы полуоформленных идей. Протоколы экспериментов по охлаждению мозга не явились Уайту в один миг: они складывались постепенно, с опорой на опыт его коллег по клинике Мэйо. И теперь, после первого успеха, Уайт хотел сделать то, что казалось поистине невозможным… но лишь потому, что это еще никому не удавалось. Если ты, берясь за дело, убежден в его осуществимости, то успех лишь вопрос времени. Уайт прокручивал проблему в голове, представляя все манипуляции в трехмерном виде. Он намеревался извлечь мозг из его защитной оболочки и, отсоединив от сосудов и артерий, поддерживать живым как можно дольше⁹⁸.

Демихов частично решил проблему изолирования мозга: он установил, что мозг собаки – вместе с головой и передними лапами – может продолжать жить при помощи «аппарата жизнеобеспечения», роль которого играет другое, более крупное животное. Но Демихов и не ставил перед собой более сложную задачу – полностью извлечь мозг, сохранив его сосудистую систему и непрерывно поддерживая кровоток. И главное: собака не может быть надежной моделью человеческого организма; чтобы получить достоверную модель, нужно продолжить опыты по изолированию мозга на приматах.

«С собаками просто», – говорил Уайт. Просто подружиться, просто работать, просто дрессировать, они недороги – и во всех других отношениях тоже мало похожи на человека. Простой мозг собаки не может по-настоящему заменить наш собственный. Уайту нужны были обезьяны, и вот с ними уже не «просто». С приматами, поскольку купить их было трудно, а стоили они дорого, мало работали в СССР, где война и нездоровая социальная политика подорвали экономику. Тем важнее было для Уайта экспериментировать именно на приматах. Нельзя отправить человека на Луну, заставляя дворняжек задыхаться в спутниках на околоземной орбите, и медицину не перевернуть в попытках, буквально и фигурально выражаясь, обучить старого пса новым трюкам. Но экспериментировать с приматами в Мэйо возможности не было, и Уайт не мог обойтись без финансирования и поддержки.

Собственная лаборатория

Уайта, выдающегося хирурга, широко известного по работе в клинике Мэйо, еще до защиты диссертации наперебой приглашали к себе многие научные центры. Основную массу приглашений можно было разделить на два вида: или место главного нейрохирурга, или руководство неврологическими исследованиями, но никогда то и другое сразу. Уайт отклонял все предложения. О чем он мечтал – и что ему все сильнее и острее требовалось, – так это о месте, где у него были бы пространство, свобода маневра и помещение для научной работы. То, что было у Мюррея и, несомненно, у Демихова. Жесткая структура отделений препятствовала его творческой мысли: не мог же он направлять энергию только в одно русло! Но в 1961 году, за год до официального получения ученой степени, Уайту поступило не совсем обычное приглашение на собеседование от человека по имени Фрэнк Нулсен из Кливленда (штат Огайо).

Восемью годами раньше доктор Нулсен, нейрохирург, стал профессором медицинской школы Университета Западного резервного района и одновременно начал работать в Университетской клинике Кливленда. Однако была проблема: в школе не существовало кафедры неврологии, и Нулсена наняли, чтобы он создал ее с нуля. К началу 1960-х Нулсен разработал всестороннюю программу неврологической ординатуры, включавшую в себя подготовку в Кливлендской городской больнице (вскоре переименованной в Cleveland Metropolitan General, сокращенно «Метро»), но поиск выдающихся талантливых преподавателей не прекращался. «Метро», служившая главной городской травматологической больницей, совсем не походила на клинику Мэйо. Лечиться в Мэйо люди ехали издалека. В «Метро» же приемный покой был заполнен жертвами дорожных аварий, людьми с огнестрельными ранениями и просто местными бедняками, которым больше некуда было обратиться за помощью⁹⁹. Постоянный поток пациентов, часто безнадежных, выматывал хирургов, и они долго не выдерживали на такой работе.

На первый взгляд, должность в «Метро» никак не дотягивала до прежнего статуса Уайта, но Нулсен вынашивал грандиозные замыслы. «Сначала, – объяснил он Уайту, – ты организуешь у нас отделение неврологии». Одно это уже было исключительной удачей: Уайт создаст в больнице целое отделение, как сам Нулсен в свое время создал отделение нейрохирургии в Университетской клинике. Также Уайту был предложен пост доцента в медицинской школе: помимо операций, ему предстояло преподавать и заниматься наукой. Но Нулсен, зная, с кем имеет дело, самое приятное приберег напоследок. Если Уайт приедет в Кливленд, Нулсен даст ему возможность организовать лабораторию изучения мозга. Конечно, Уайту придется самому изыскивать финансирование посредством грантов (чем, собственно, и занято большинство научно-исследовательских лабораторий в стране), а начинать придется с небольшого помещения и со считаным числом сотрудников. Но при этом он получит свободу заниматься одновременно хирургией и научной работой. Уайт, не раздумывая, согласился. Он сообщил Патрисии и детям (а их было уже четверо – старшие сыновья Бобби и Крис, дочь Пэтти и Майкл, еще младенец), что они переедут на год раньше. Диссертацию Уайт будет заканчивать удаленно. «А еще мы купим дом побольше», – пообещал он жене.

ЛИМ, как сокращенно назвали лабораторию Уайта, открылась в сентябре 1961 года. Ей предоставили одну комнату на пятом этаже научного корпуса в главном комплексе «Метро» неподалеку от 25-й Западной улицы. Раньше помещение занимал доктор Байрон Блур, пионер изучения мозгового кровотока: он замерял, сколько крови поступает в мозг и оттекает от него, ставя опыты на макаках-резусах. Как сообщили Уайту, доктор Блур, отбывая в Университет Западной Вирджинии, оставил кое-какое оборудование: это позволит взяться за работу сразу, пока не начали поступать средства от грантов¹⁰⁰. Тогда, как и сегодня, наука в любых учреждениях финансировалась преимущественно из федеральных источников, и Нулсен не сомневался, что в горячие дни космической гонки Уайт без труда найдет средства.

На своем двойном посту Уайт собирался побудить ординаторов и профессоров нейрохирургического отделения как можно плотнее сотрудничать с нейрофизиологами, биохимиками, эндокринологами и даже специалистами по экспериментальной психологии и инженерами¹⁰¹. Ему нужна была предельная широта знаний. Он начнет с изолирования мозга – для чего потребуется разработать и создать специальные машины и аппараты, которые соединят биологию с техникой, – но не остановится на этом. В его голове рождались новые методики и процедуры – и даже целое направление в неврологии. Уайт гордо заявлял, что его новая лаборатория «напишет книгу по нейрохимии»: в ходе экспериментов по изолированию мозга ему предстояло открыть базовые, но прежде неизвестные аспекты химии мозга и физиологии, «химические факты», без которых медики не могли бороться с болезнью Альцгеймера и подобными проблемами¹⁰². Но Уайт не забыл тот краткий, но опьяняющий опыт трансплантации и не переставал думать о пересадке мозга. Нулсену был нужен человек не чуждый азарта, – и, пожалуй, он нашел самого азартного. Уайту не терпелось приступить к работе.

Но переезд с семьей на новое место в 12 часах пути оказался не самой простой задачей – при всем его рвении. А уж рвения ему было не занимать. Хотя между Западом и СССР опустился железный занавес, Уайт знал, что отстает от Демихова. Может быть, советские ученые уже создали склады готовых органов? Сумел ли Демихов (не только хирург, но и физиолог по специальности) пересадить ногу? Если да, то с какими результатами? О медицинских достижениях Советов не доходило ни малейших известий.

Чего нельзя было сказать о советской космической программе. Каждый новый запуск усиливал международную напряженность. В 1960 году Эйзенхауэр предложил подписать договор о предотвращении размещения оружия в космосе (подобный тому, что разрабатывался для освоения Антарктики). Однако СССР не согласился на предложенные условия – и нисколько не скрывал военного характера своей космической программы¹⁰³. Не скрывал он и своих успехов в космосе, сколь бы необычными они ни были. К январю 1961 года, когда президентом США стал Джон Кеннеди, Советский Союз уже запустил на орбиту целый зоосад, включая двух собак, кролика, 42 мыши, двух крыс и без счету плодовых мушек¹⁰⁴. Новый президент унаследовал не только свежесозданное агентство космических исследований (NASA), но и неимоверное давление по поводу отставания в космосе. Пока речь шла о непилотируемых полетах, советники NASA были готовы на все. Но хуже, чем быть вторыми в космосе, предупреждали они, только одно – в гонке за лидерство первыми погубить астронавта¹⁰⁵. Однако еще до конца года советский космонавт Юрий Гагарин совершил первый успешный полет на околоземную орбиту, поэтому Кеннеди решил удвоить бюджет NASA и объявил историческую лунную программу.

Через неделю после этого сорвавшаяся высадка в бухте Кочинос обернулась гибелью и пленением многих кубинских изгнанников, прошедших подготовку в ЦРУ¹⁰⁶. Фидель Кастро подписал соглашение с СССР о размещении на кубинской территории советских ядерных ракет. Целых 13 дней в октябре 1962 года люди встревоженно внимали теленовостям. В конце концов Советский Союз согласился убрать ракеты с Кубы, если американцы уберут свои ракетные базы из Турции. К концу следующего месяца разоружение завершилось. Это послужило важным уроком для администрации Кеннеди. В холодной войне выигрывает тот, кто наступает, маскируясь оборонительной риторикой, – дипломатия много эффективнее угроз. Точнее других сказала об этом историк Одра Вулф: по ее словам, Соединенные Штаты с удвоенной энергией принялись разворачивать свой план «победить в холодной войне путем мира, процветания, сотрудничества…» – и, самое главное, пропаганды¹⁰⁷. Началась война красноречия, в ходе которой нужно было завладеть воображением народа, а если необходимо, и внушить страх. Кеннеди понял то, что советские хозяева Демихова понимали еще в 1959 году, когда разрешили журналистам Life буквально привести его двухголовую собаку в гостиные простых американцев: инновации и прорывы в хирургической науке можно превратить в шахматные фигуры для большой политической игры. Обе гонки, на орбите и в операционной, можно использовать на благо государства.

Мозг не чувствует боли, хотя отвечает за передачу болевых сигналов по всему организму. Мозг не качает кровь, но без его команд органы перестанут работать. Это запредельно сложное устройство мощнее любого новейшего суперкомпьютера, оно более пластичное и прочное, чем можно предположить, исходя из его нежной структуры, и умеет управлять всем. Но не в пример черно-белым фильмам, где какой-нибудь очередной доктор Франкенштейн крадет заспиртованный мозг и вкладывает в пустой череп свежему мертвецу, в реальности работа с живым мозгом требует тщательной подготовки. Лаборатории Уайта предстояло ответить на многие вопросы. Как измерить количество прозрачной спинномозговой жидкости, циркулирующей в головном и спинном мозге, чтобы поддерживать ее давление и не повредить мозг? Какие инструменты могут понадобиться, чтобы обнажить базилярные артерии, тонкие и мелкие сосуды, запутанные, как сцепившиеся ветви живой изгороди? Сколько кислорода и сколько крови – и при какой температуре – будет достаточно для жизни? Помогут ли все эти расчеты с помощью аппаратов поддерживать жизнь в мозге, извлеченном из организма?

Уайт понимал, что «Метро» далеко до священных стен Бригама, а медицинская школа Университета Западного резервного района при всех его ресурсах – определенно не Гарвард. Но здесь ему дадут людей и помещение, а главное – обезьян. Та единственная комната в ничем не примечательном научном корпусе разрастется до целого этажа и на целое десятилетие станет для Уайта вторым домом, где он будет проводить долгие дни и задерживаться допоздна. Белая кофейная кружка и белый халат, черная курительная трубка и темные брови: доктор Уайт будет готовиться к изолированию обезьяньего мозга. В этом, он обещает, Соединенные Штаты будут первыми.