«Тропы песен» kitabından alıntılar, sayfa 5
Любое кочевое племя – это военная машина в зародыше, всегда готовая если не напасть на других кочевников, то устроить набег на город или угрожать его жителям.
И потому оседлые жители исстари набирали из кочевников воинов-наемников: или для того, чтобы отразить угрозу кочевников (так казаки бились за царя против татар); или, если кочевников рядом не было, для войны против других государств.
В Древней Месопотамии такие «наемники» вначале преобразовались в касту военной аристократии, а затем и в правителей Государства. А еще можно выдвинуть такую гипотезу: Государство как таковое возникло в результате «химического» слияния скотовода с земледельцем, которое произошло, как только выяснилось, что приемы принуждения скота к покорности можно применять к инертным крестьянским массам.Первые в мире диктаторы, помимо того что были «владыками орошающих вод», называли себя «пастырями народов». В самом деле, во всем мире есть слова, одинаково применимые к «рабам» и «одомашненной скотине». Массы можно пригонять, доить, ограждать (чтобы защитить их от враждебных людей – «волков») – и, когда настает необходимость, вести на бойню.
Таким образом, Город есть овчарня, сооруженная в Саду и вытеснившая его.
Возможно еще одно объяснение (которое вполне применимо к игровой теории войн): а именно, что армия, любая профессиональная армия или военное ведомство, являются, сами того не зная, племенем суррогатных кочевников, которое выросло уже внутри Государства; которое кормится подачками Государства; без которого Государство рухнуло бы; однако неугомонность этих «кочевников» в конечном счете губительна для Государства, потому что они постоянно, как оводы, подстрекают его действиям.
Народ Пустыни ближе к доброму началу, чем оседлые народы, ибо он стоит ближе к Первичному Состоянию, и более удален от всех злых привычек, которыми заражены сердца оседлых жителей.Под «народом пустыни» Ибн-Халдун понимает бедуинов, вроде тех, кого он некогда, во дни своей воинственной юности, набирал себе в наемники из глубины Сахары.
Годы спустя, когда он уже успел заглянуть в раскосые глаза Тамерлана и увидеть горы черепов и пепел сожженных городов, он, вслед за ветхозаветными пророками, осознал пагубные опасности цивилизации и стал с тоской смотреть на жизнь в шатрах.
Ибн-Халдун основывал свои рассуждения на догадке о том, что люди разлагаются, морально и физически, по мере того как тяготеют к городам.
«Одинокие и среди народов», искусные в набегах, жадные до богатств, но питавшие отвращение к имуществу, одержимые мечтой всех странников об обретении надежного дома: пожалуй, ни один другой народ не чувствовал острее евреев нравственной двусмысленности оседлой жизни. Даже их Бог – это проекция их вечных сомнений. Их Книгу – Ветхий Завет, да и Новый тоже, – вполне можно истолковать, по крайней мере на одном уровне, как монументальный диалог между Ним и Его Народом о плюсах и минусах жизни на Земле.
Быть ли ей землей для полей и домов? Или землей хлеба и вина? Или землей с городами, которых они не строили, и виноградниками, которых они не насаждали? Или ей суждено оставаться страной черных шатров и козьих троп? Страной кочевников, текущей молоком и диким медом? Или Царством, где народ «будет спокойно жить на месте своем»? (2-я Царств, 7:10) Или же то было, как подозревал Гейне, «переносное царство», которое может существовать лишь в людских сердцах?
Яхве по своему происхождению – Бог Пути. Его святилище – передвижной ковчег, Его жилище – скиния, Его жертвенник – нагромождение грубых камней. И хотя он обещает Своим Детям хорошо орошаемую землю (ведь любимые цвета бедуинов – это зеленый и голубой), втайне Он желает, чтобы они жили в пустыне.
Поистине, это было чудесное прозрение со стороны древних евреев – при том, что они оказались зажатыми между двумя воинственными империями, – которые мыслили себе Государство как Бегемота или Левиафана – чудовище, угрожающее человеческой жизни. Пожалуй, они были первым народом, осознавшим, что Башня – это хаос, что порядок – это хаос, и что язык – дар языков, который Яхве вдохнул в уста Адама, – это мятежная, непокорная и могучая сила, по сравнению с которой устои пирамид – ничтожный прах.
Психиатры, политики, тираны не устают уверять нас в том, что бродячая жизнь – это разновидность извращенного поведения; невроз; вытеснение неудовлетворенного сексуального желания; болезнь, которую в интересах цивилизации надлежит всячески подавлять.
Нацистские пропагандисты утверждали, что цыганам и евреям – народам, у которых в крови «гены скитальчества», – не место в незыблемом Рейхе.
Между тем на Востоке по сей день бытует расхожее представление: странствия помогают заново обрести первоначальную гармонию, которая некогда существовала между человеком и Вселенной.
(...)
В исламе, и особенно в суфийских орденах, сийахат, или «странствование» – действие, или ритм, движения – применялось как особая техника, помогавшая расторгнуть узы, привязывающие человека к миру, и приближавшая его к Богу.
Цель дервиша заключалась в том, чтобы стать «ходячим мертвецом» – человеком, чье тело остается живым на земле, но чья душа уже переносится в Рай. В суфистском трактате «Кагиф-алъ-Махджуб» говорится, что к концу странствия дервиш из путника превращается в Путь, то есть из человека, следующего собственной свободной воле, в то место, по которому проходит нечто.
Одно из распространенных заблуждений – это что мужчины странники, а женщины – хранительницы дома и очага. Конечно, может, оно и так, но женщины – прежде всего хранительницы преемственности: если очаг переезжает, они переезжают вместе с ним.
У цыган именно женщины побуждают мужчин выходить на дорогу. Точно так же на архипелаге у мыса Горн среди бурных вод именно женщины индейцев-яганов не давали потухнуть уголькам, тлевшим в их лодках-каноэ. Миссионер отец Мартин Гусинде сравнивал их с «весталками античности» или с «неугомонными перелетными птицами, которые делаются счастливыми и обретают душевный покой лишь тогда, когда находятся в пути».
Мысль о возвращении к «первобытной простоте» ничуть не наивна, не антинаучна и не оторвана от действительности.
Отречение, – подытожил я, – даже сейчас может принести плоды. Еще не поздно.
– С этим я согласен, – сказал Аркадий. – Если у мира вообще есть будущее, то это будущее аскетическое.
...лучше всего судить об интеллектуальных способностях человека можно по его умению оперировать словами.
По нашим меркам, сказал он, многие аборигены – просто лингвистические гении. Разница лишь во взглядах на мир. Белые беспрестанно изменяют мир, чтобы он отвечал их сомнительным представлениям о будущем. Аборигены же вкладывают все силы в то, чтобы сохранить мир таким, каким он был. Чем же это хуже?
...теперь, когда я столько узнал о Песенных тропах, – что, пожалуй, вся классическая мифология представляет собой пережитки гигантской «песенной карты»; что все эти странствия богов и богинь, пещеры и священные источники, сфинксы и химеры, все эти мужчины и женщины, превращенные в соловьев или воронов, в звуки эха или цветы-нарциссы, в камни или звезды, – всё это вполне можно толковать с точки зрения тотемической географии.
«Агрессия», по определению Лоренца, является инстинктом, присущим животным и человеку и побуждающим их искать соперников своего же вида и драться с ними – хотя не обязательно убивать. Функция агрессии – обеспечивать равномерное распределение вида по среде его обитания, а также передачу генов «достойнейших» особей следующему поколению. Воинственное поведение – не реакция, а «побуждение» или стремление, и оно, подобно побуждениям голода или полового влечения, имеет свойство накапливаться и выливаться или на «естественный» предмет, или, если такого не находится, на «козла отпущения».
В отличие от человека, дикие звери редко дерутся до смерти, Они скорее превращают в «ритуал» свои ссоры, демонстрируя друг другу зубы, оперение, шрамы или издавая крики. Чужак разумеется, если это был более слабый чужак – распознает эти отпугивающие знаки и удаляется без лишнего шума.
(...) Наше пагубное упущение, или Грехопадение, утверждал он, состоит в том, что мы изобрели себе «искусственное оружие» вместо того, чтобы развивать естественные средства обороны. Следовательно, как вид, мы оказались лишены сдерживающего инстинкта, который не позволяет «профессиональным хищникам» истреблять своих собратьев.
