«Лавка древностей» kitabından alıntılar, sayfa 5

Куда это годится, когда между родственниками начинаются ссоры и дрязги! Если крыльям дружбы не пристало ронять ни перышка, то крылья родственных уз и подавно должны быть всегда распростерты над нами в безмятежном покое.

И, обрадовавшись новому слушателю, хоть и ребенку, старуха пустилась

рассказывать, как она со слезами и стенаниями вымаливала себе смерть, когда

муж у нее умер, и как надеялась, придя сюда впервые молодой женщиной, полной

безграничной любви и безграничного горя, что сердце ее на самом деле

разорвется от тоски. Те дни давно миновали, и хотя печаль никогда не

оставляла ее, все же с годами мучительная боль утихла, и посещение кладбища

стало для нее долгом - но долгом приятным. Теперь, спустя пятьдесят пять

лет, она говорила о покойном, словно он - юноша во цвете лет, приходился ей

сыном или внуком, и превозносила его мужественность и красоту, сетуя на свою

дряхлость и немощность. И в то же время она говорила о нем как о муже,

ушедшем от нее будто только вчера, говорила о их грядущей встрече в ином

мире и, отрешаясь от своего настоящего, вспоминая себя совсем юной, вновь

переживала счастье той миловидной молоденькой женщины, которая, казалось,

умерла вместе с ним.

"Странно! Почему это лошади, такие красивые благородные существа, притягивают к себе всякий сброд?"

Моя матушка, вероятно, была очень любопытная женщина, во мне явно сидит где-то вопросительный знак.

Не однообразные дни, которые ничто не скрашивало: ни развлечения, ни дружба; не унылые, холодные вечера и одинокие длинные ночи; не отсутствие бесхитростных удовольствий, столь милых сердцу ребенка; не сознание собственной беспомощности и легкая уязвимость души единственное, чем дарило ее детство, - не это исторгало жгучие слезы из глаз Нелл. Она чувствовала, что старика гнетет какое-то тайное горе, замечала его растущую растерянность и слабость, по временам дрожала за его рассудок, ловила в его словах и взглядах признаки надвигающегося безумия, видела, как день ото дня ее опасения подтверждаются, знала, что они с дедом одни на свете, что в беде им никто не поможет, никто их не спасет, - вот причины волнения и тоски, которые могли бы лечь камнем и на грудь взрослого человека, умеющего подбодрить и отвлечь себя от тяжелых раздумий. Каково же было нести такую ношу ребенку, когда он не знал избавления от нее и видел вокруг только то, что непрестанно питало его мысли тревогой.

А старик не замечал никаких перемен в Нелли.

Что девочка могла поделать, как не отдавать деду каждую монету, которая

попадала к ней в руки, - ведь иначе, поддавшись искушению, он ограбил бы их

благодетельницу. "Если рассказать людям всю правду, - думала Нелл, - его

сочтут сумасшедшим; не давать денег, он раздобудет их сам, но потворствовать

ему - значит еще больше распалять снедающую его страсть и, может быть,

потерять надежду, что когда-нибудь он излечится от нее". Изнывая от всех

этих мыслей, сгибаясь под тяжестью горя, которым ни с кем нельзя было

поделиться, томясь страхом, когда старик вдруг исчезал, тревожась за него,

даже когда он сидел дома, она истаяла, побледнела, глаза ее потухли, на

сердце камнем легла тоска. Все прежние горести, удвоенные новым

предчувствием беды, новыми сомнениями, вернулись к ней. Они не покидали ее

днем, они толпились вокруг ее изголовья и ночь за ночью вставали в ее снах.

Те духовные силы и способности, которые, при разумном пользовании ими, возвышают человека над животным, при неразумном — доводят его до состояния хуже скотского.

— Вы умеете слушать?

— Как и большинство людей, вероятно, — с улыбкой ответил мистер Гарленд. — Если заинтересуюсь — слушаю, а нет — так стараюсь выказать интерес.

В умах самых косных или по-детски неразвитых спят мысли, и, пожалуй, никакое уменье, никакая опытность не вызовут их к жизни, если они не проявятся сами, подобно тем великим истинам, что ненароком открываются исследователю, когда он ставит перед собой наиболее ясную и наиболее простую цель.

Мистер Брасс высказал однажды предположение, будто их служанка «дитя любви» (а это значило все что угодно, только не «любимое дитя»).