Kitabı oku: «Джейн Эйр», sayfa 3
– Вот эта девочка, по поводу которой я обращалась к вам.
Он, а это был мужчина, медленно повернул голову в сторону того места, где я стояла, и, изучив меня некоторое время взглядом своих серых пронизывающих глаз, поблескивавших из-за кустистых бровей, произнес низким голосом и очень официально:
– Мелкая девочка. Сколько же ей лет?
– Десять.
– Так много? – недоверчиво произнес он. Затем он предложил свой допрос миссис Рид еще в течение нескольких минут, а затем обратился ко мне:
– Как тебя зовут, девочка?
– Джейн Эйр, сэр.
Произнося эти слова, я подняла на него глаза. Мне джентльмен показался высоким – правда, я тогда была очень маленькой. Черты лица, да и весь его облик, были грубоватыми.
– Хорошо, Джейн Эйр. Ты хорошая девочка?
Утвердительно ответить на этот вопрос было трудно, так как весь окружающий меня мирок придерживался противоположного мнения, поэтому я предпочла промолчать. За меня ответила миссис Рид, энергично помотав головой, а затем добавив:
– Пожалуй, чем меньше об этом говорить, тем лучше, мистер Броклхерст.
– Очень жаль слышать это. Что ж, придется с ней поговорить. – Он изменил свое перпендикулярное положение и устроился в кресле напротив миссис Рид. – Подойди, – сказал он.
Я подошла к нему, и он поставил меня прямо перед собой. Теперь, когда наши лица были почти на одном уровне, я ужаснулась его виду. Ну и лицо! Какой же огромный у него нос! А рот! Зубы, как у лошади!
– Ничто не вызывает такой печали, как испорченный ребенок, – начал он, – особенно девочка. А ты знаешь, куда попадают грешники после смерти?
– Они попадают в ад, – ответила я как по заученному.
– А что такое ад? Ты можешь мне это объяснить?
– Это огромная яма, заполненная огнем.
– А тебе хотелось бы попасть в эту яму и вечно гореть в ней?
– Нет, сэр.
– И что надо делать, чтобы избежать этого?
Я мгновение поразмыслила, прежде чем ответить. С моим ответом не каждый согласился бы:
– Надо иметь хорошее здоровье и не умирать.
– А как это возможно? Каждый день умирают дети, и помладше тебя. Пару дней назад я сам хоронил милого пятилетнего ребенка, душа которого теперь на небесах. Есть опасения, что этого нельзя будет сказать о тебе, когда тебя призовут туда.
Не в силах развеять его сомнения, я лишь опустила глаза, уставившись на его огромные башмаки, и вздохнула, сожалея, что я в настоящий момент не за тридевять земель от него.
– Я надеюсь, что этот вздох – знак твоего искреннего раскаяния по поводу тех неприятностей, которые ты доставляла своей благодетельнице.
«Благодетельнице, благодетельнице, – возмутилась я в душе. – Все называют миссис Рид моей благодетельницей. Если это так, то благодеяние – нехорошая штука».
– Ты молишься по утрам и вечерам? – продолжал допрос мой инквизитор.
– Да, сэр.
– Ты читаешь Библию?
– Иногда.
– С удовольствием? Тебе нравится читать Библию?
– Мне нравится Откровение, книга Даниила, Бытие, книги Самуила, кое-что в Исходе, некоторые части книг Царей, Летописи, Иова, Ионы.
– А Псалтырь? Надеюсь, он тебе нравится?
– Нет, сэр.
– Нет? Это ужасно! А вот у меня есть один мальчик, он младше тебя, который знает наизусть шесть псалмов из Псалтыря. Когда его спрашиваешь, что он предпочел бы – съесть имбирный орех (вид печенья) или выучить стих из псалма, то он говорит: «Конечно, стих из псалма! Ведь псалмы поют ангелы, – говорит он. – Я хочу быть маленьким ангелом здесь на земле». И в награду за свое детское благочестие он получает два имбирных ореха.
– Псалмы неинтересные, – заметила я.
– Это лишний раз доказывает, что сердце у тебя настроено на грех, и ты должна молить Бога, чтобы он тебе поменял его – дал новое и чистое. Чтобы он забрал у тебя твое каменное и дал сердце из плоти.
У меня чуть не выскочил вопрос насчет того, на что похожа операция по замене сердца, но тут вмешалась миссис Рид и велела мне сесть. Далее она взяла ведение беседы в свои руки.
– Мистер Броклхерст, я полагаю, я сообщила вам в письме, которое послала три недели назад, что эта девочка лишена тех черт характера и достоинств, которые я хотела бы в ней видеть. Если вы ее примите в Ловудскую школу, то я была бы рада, когда бы вы попросили директора и учителей держать ее в строгости и, прежде всего, смотреть, чтобы в ней не проявлялась ее самая нездоровая черта – лживость. Я говорю об этом при тебе, Джейн, чтобы ты не пыталась обмануть мистера Броклхерста.
Да, не зря я боялась и не переваривала миссис Рид. Такого уж она нрава была, что она не могла не ужалить, да побольнее. Я никогда спокойно не чувствовала себя в ее присутствии. Как бы старательно ни выполняла я ее указания, как бы ни лезла из кожи, чтобы угодить ей, все мои старания она напрочь отвергала, да еще отплачивала высказываниями вроде только что услышанного. Обвинения, произнесенные в присутствии незнакомого человека, задели меня за самое сердце. Я смутно догадывалась, что она готовится лишить меня надежд на лучшее и в новой моей жизни, в которую мне приходится вступать по ее воле. Я чувствовала, хотя это и трудно было выразить словами, что она уже сеет семена недоверия и недоброжелательства ко мне на моей новой жизненной тропе. Я уже заметила, что в глазах мистера Броклхерста превращаюсь в притворщицу, упрямицу. Как этому помешать?
«Никак», – отвечала я сама себе, с трудом сдерживая себя, чтобы не расплакаться и торопливо вытирая непрошенные слезинки – бессильные свидетельницы моих переживаний.
– Мелкий обман и хитрость – это действительно большой грех в ребенке, – сказал мистер Броклхерст. – Это сродни злостной лжи, а все лжецы получат своё в горящем озере расплавленной серы. Да, за ней нужен глаз да глаз. Что ж, я поговорю с мисс Темпл и с учителями.
– Я пожелала бы, чтобы она получила воспитание, соответствующее ее перспективам в жизни, – продолжала «моя благодетельница». – Ее нужно сделать полезной и смиренной. Что касается каникул, то пусть она проводит их, с вашего позволения, в Ловудской школе.
– Ваши выводы, мадам, в высшей степени разумны, – поддержал ее мистер Броклхерст. – Смирение – это важная христианская добродетель, особенно необходимая воспитанникам Ловуда, и посему я слежу за тем, чтобы развитию этого качества в учащихся уделялось исключительное внимание. Я специально занимался вопросом о том, как лучше всего убить в них гордыню. И буквально позавчера я получил приятное подтверждение своих успехов. Моя вторая дочь, Огаста, приехала с мамой посмотреть школу и по возвращении домой воскликнула: «Ой, папочка, какие в Ловуде спокойные и простенькие девочки! Волосы зачесаны за уши, и эти длинные передники, и полотняные сумки – настоящие бедняцкие дети, – сказала она. – Они такими глазами смотрели на наши с мамой платья, будто никогда шелка не видели!»
– Вот так и надо, это я одобряю, – поддержала его в свою очередь миссис Рид. – Хоть всю Англию обыщи, а вряд ли найдешь школу лучше вашей, которая словно создана для таких детей, как Джейн Эйр. Сообразность, мой дорогой мистер Броклхерст, во всем должна быть сообразность.
– Сообразность, мадам, это важнейшая обязанность христианина. При организации Ловудской школы этот принцип соблюден во всем: самая обычная еда, простая одежда, незамысловатые удобства, труд – вот так живут в Ловуде.
– И правильно, сэр. Значит, я могу рассчитывать, что ребенка примут в Ловуд и будут воспитывать его в соответствии с его нынешним и будущим положением?
– Конечно, мадам. Мы поместим ее в этот питомник избранных, и я верю, она будет благодарна нам за эту бесценную привилегию, которая выпала ей, и подтвердит это на деле.
– Тогда я присылаю ее как можно быстрее, мистер Броклхерст, потому что, знаете ли, так хочется снять с души бремя ответственности за нее, которое становится слишком тяжелым.
– Конечно, конечно, мадам. А теперь разрешите пожелать вам доброго дня. В Броклхерст-холл я должен буду возвратиться в течение этой или следующей недели, ибо раньше мой добрый друг архидиакон меня не отпустит. А мисс Темпл я пошлю записочку, что к ней скоро приедет новая ученица, так что ее примут, никаких проблем не будет. Всего вам наилучшего.
– До свидания, мистер Броклхерст. Кланяйтесь от меня миссис и мисс Броклхерст, Огасте и Тодоре, мистеру Бротону Броклхерсту.
– Обязательно, мадам. Девочка, вот тебе книга, она называется «Наставник юности». Читай ее вместе с молитвами, особенно вот отсюда – «О внезапной и ужасной смерти Марты Г., непослушной девочки, погрязшей в обмане и лжи».
С этими словами мистер Броклхерст вручил мне тоненькую книжицу, потом позвонил, чтобы ему подали экипаж, и удалился.
Мы с миссис Рид остались одни. Она занялась своим шитьем, я молча наблюдала за ней. В то время миссис Рид было, я думаю, лет тридцать шесть – тридцать семь. Это была женщина крепко сбитая, широкоплечая, с сильными руками, невысокая и, хотя и в теле, но не толстая. Она имела широковатое лицо с сильно утяжеленной нижней челюстью и выступающим подбородком, нос и губы были вполне правильные, из – под низких светлых бровей поблескивали безжалостные глаза. У нее была смуглая матовая кожа, волосы почти соломенные. Вся она дышала здоровьем, болезни проходили мимо нее.
Миссис Рид скрупулезно и с умом вела свое хозяйство, держала под своим контролем и дом, и сданную в аренду недвижимость. Ее дети лишь изредка выходили у нее из повиновения или подсмеивались над ней. Одевалась она хорошо, умела носить красивые наряды и подчеркивать их достоинства.
Сидя в нескольких шагах от ее кресла, я внимательно рассматривала ее фигуру, хотя все ее черты были мне давно знакомы. В руках я держала трактат о внезапной смерти лгуньи, на который было обращено мое особое внимание. Картина только что происшедшего, слова, которые миссис Рид сказала обо мне мистеру Броклхерсту, – все это было свежо, живо, не выходило из головы. Каждое произнесенное здесь слово отдавалось во мне той же болью, как тогда, когда я их слушала. Во мне закипала буря, требовавшая выхода.
В молчании прошло несколько минут. Наконец миссис Рид подняла глаза от работы. Глаза ее остановились на мне, руки перестали делать привычные движения.
– Выйди из комнаты и возвращайся в детскую, – приказным тоном произнесла она.
То ли мой взгляд, то ли вид, вероятно, оскорбили ее – это было слышно по еле сдерживаемому крайнему раздражению. Я встала, подошла к двери, но затем вернулась. Вначале я прошла через всю комнату к окну, затем подошла вплотную к ней.
Я должна ей все сказать. Меня столько времени топтали ногами, что я должна отплатить. Но как? Хватит ли мне сил, чтобы отомстить противнице? Я собралась с духом и начала с довольно простой фразы:
– Я не врушка. Если б я была ею, то сказала бы, что люблю вас, но я вам твердо говорю, что ненавижу вас, как никого в мире, кроме вашего сынка Джона. А эту книжку про лгунью вы можете дать своей дочери Джорджиане. Вот это врушка так врушка.
Руки миссис Рид по-прежнему лежали на ее работе в бездействии. Ее ледяные глаза излучали жгучий холод в мою сторону.
– Что ты еще скажешь? – спросила она таким тоном, каким обычно обращаются к взрослому человеку, а не ребенку.
Эти глаза, этот голос подняли во мне всю накопившуюся неприязнь к ней. Дрожа вся с головы до ног, охваченная неудержимым возбуждением, я снова бросилась в атаку:
– Я так рада, что вы мне никакая не родственница. Теперь, сколько живу, я никогда не назову вас тетей. Когда я вырасту, я ни разу не приеду повидать вас. А если меня кто спросит, как я отношусь к вам, я скажу, что при одном воспоминании о вас меня тошнит, и что вы относились ко мне по – настоящему жестоко.
– Как ты смеешь говорить такое, Джейн Эйр?
– Как я смею, миссис Рид? Как я смею? А так, что это правда! Вы думаете, у меня совсем нет чувств и мне вовсе не нужны ни любовь, ни доброта. Но я так жить не могу. Вы человек безжалостный. Я до могилы не забуду, как вы грубо пихали меня, как загоняли в красную комнату и запирали меня там. Мне было больно, страшно, я просила у вас прощения, снисхождения. И все это наказание я заслужила лишь тем, что ваш испорченный сынок ни с того ни с сего ударил меня, сбил с ног. Всем, кто будет меня спрашивать, я расскажу именно так. Люди думают, что вы добрая женщина, а вы на самом деле злая и жестокосердая. Это вы обманщица!
Я еще не успела закончить свою речь, а меня уже начало распирать от гордости, я обрела странное чувство свободы, триумфа, чего со мной никогда не было. Словно порвались сковывавшие меня цепи и я, наконец, вырвалась на свободу, которую и не чаяла уже увидеть. Это чувство не само по себе появилось: я увидела, что миссис Рид испугалась. Работа сползла у нее с колен, она подняла к лицу руки, стала раскачиваться в кресле вперед-назад, и даже лицо ее скривилось, словно она готова была заплакать.
– Джейн, ты неправа. Что с тобой? Почему ты вся так дрожишь? Может, выпьешь воды?
– Нет, миссис Рид.
– Может быть, хочешь чего-нибудь еще, Джейн? Уверяю тебя, я хочу быть твоим другом.
– Вы? Неправда. Вы тут наговорили мистеру Броклхерсту, что у меня и характер трудный, и лгунья я. А я сделаю так, чтобы в Ловуде все знали, что вы из себя представляете, и что вы сделали.
– Джейн, ты не понимаешь некоторых вещей. Детей нужно поправлять, когда они делают что-то не так.
– Но во мне нет лживости! – взволнованно выкрикнула я, едва не сорвав голос.
– Но ты натура взрывная, Джейн, с этим ты должна согласиться. А теперь иди в детскую, дорогая, и полежи немного.
– Я вам не дорогая. И полежать я не хочу. Скорее отправьте меня в школу, миссис Рид, потому что мне ненавистно жить здесь.
– Надо будет действительно поскорее загнать тебя в школу, – вполголоса буркнула миссис Рид и, забрав свое рукоделие, резко встала и вышла.
Я осталась одна – как победитель на поле боя. Это была самая трудная из всех моих битв и моя первая победа! Некоторое время я стояла на том самом месте ковра, где до меня стоял мистер Броклхерст, и упивалась своим одиночеством победителя. Вначале я улыбалась во весь рот, душа моя пела, но эта буйная радость стала убывать во мне по мере успокоения пульса. Дети не должны ругаться со старшими, как это сделала я, им не пристало распускаться и давать волю своим эмоциям, как это сделала я, да еще не чувствовать после этого угрызений совести и холодной тяжести на душе. Вначале мое состояние души напоминало танец огня – яркого, живого, всепожирающего, а теперь – то черное и выгоревшее, что осталось от погасшего огня, когда получасовое размышление наедине с собой убедило меня в сумасбродстве моего поведения и в пакостности такого состояния, когда ты ненавидим и ненавидишь.
Привкус мести я ощутила впервые. Это показалось мне ароматным вином, приятным, когда его глотаешь, но потом получаешь во рту металлический, ржавый привкус, словно в вине присутствовал яд. Я охотно пошла бы сейчас и извинилась перед миссис Рид, но я частично знала из предшествующего опыта, а частично чувствовала инстинктивно, что в ответ на мое извинение она оттолкнет меня с удвоенным презрением, чем, в свою очередь, с еще большей силой возбудит во мне бурю.
Хотелось бы проявить себя в чем-то получше, чем перебранки, хотелось бы никогда не оказываться во власти такого неправедного чувства, как темная злость. Я взяла книгу арабских сказок, села и стала читать, но смысл написанного не доходил до меня, потому что его перебивали мои собственные мысли, хотя раньше я зачитывалась этой книгой. Я открыла застекленную дверь малой столовой и посмотрела на улицу. Было облачно, безветренно, и кусты стояли неподвижно. Жестокий мороз сковал землю. Я закрыла голову и руки подолом верхней юбки и вышла погулять в отдаленную часть сада, но мне не доставили удовольствия, ни тихие деревья, ни шишки, падавшие с сосен, ни бурые листья – напоминание об осени, которые ветры собрали в кучи, и теперь морозы скрепили их в одно целое. Я прислонилась к калитке и взглянула в пустое поле, где уже не паслись овцы, а трава была выщипана или пожухла. День выдался совсем серый, все небо было закрыто мутной пеленой. Падали редкие снежинки. Они собирались и не таяли на твердой дороге и на пашне. А я, несчастное создание, стояла и думала, повторяя то и дело про себя: «Что мне делать? Ну что мне делать?»
Внезапно я ясно услышала, что меня зовут:
– Мисс Джейн! Где вы?! Обедать!
Это была Бесси, ее голос не перепутаешь. Но я не пошевельнулась. И вот на тропинке раздались ее быстрые шаги.
– Вот ведь какая непослушная! Почему вы не отзываетесь, когда вас зовут?
На фоне тех мыслей, что бродили у меня в голове, появление Бесси было отрадным, хотя она, как обычно, держалась со мной достаточно строго. Но после моей стычки с миссис Рид и победы над ней я не настроена была обращать внимание на преходящий гнев прислуги. Более того, мне хотелось погреться в лучах, исходящих от этой молодой и жизнерадостной женщины. Я обняла ее и сказала:
– Ладно, Бесси, не ругайтесь.
Очевидно, Бесси увидела, что на моем лице нет обычного испуга, а мой жест показался ей, видимо, как никогда искренним, потому что она была тронута.
– Чудной вы ребенок, мисс Джейн, – произнесла она, глядя на меня сверху вниз. – Бродяжка, все одна да одна. Так вы, вроде, в школу собираетесь?
Я кивнула.
– И не жалко вам будет оставлять бедную Бесси?
– А какое Бесси дело до меня? Она только и знает, что ругает меня.
– Потому что вы странная какая-то, пугливая, стеснительная девочка. Надо быть посмелее.
– Зачем? Чтобы мне еще больше попадало?
– Глупости это! Конечно, вам здесь несладко. На прошлой неделе меня приходила проведать моя мама, и она сказала, что не хотела бы, чтобы ее ребенок оказался на вашем месте. А теперь пошли, у меня есть для вас хорошая новость.
– Не верится, Бесси.
– Как это «не верится»! Что вы на меня так печально смотрите? Значит, так: миссис и молодые леди с мастером Джоном уедут сегодня в гости, а я приглашаю вас на чай. Я попрошу, чтобы к чаю кухарка испекла для вас небольшой пирог. А потом вы мне поможете посмотреть ваши вещи, ведь мне скоро придется собирать вам дорожный сундучок. Миссис рассчитывает отправить вас из Гейтсхеда через день или два, вам нужно за это время отобрать, какие игрушки вы возьмете с собой.
– Бесси, пообещайте, что до отъезда вы не будете больше меня ругать.
– Хорошо, я обещаю. А вы помните, что вы очень хорошая девочка, и не бойтесь меня. И не вздрагивайте, если я вдруг скажу что-то резкое, это раздражает, и я могу добавить что-нибудь не то.
– Я больше не буду, мне кажется, бояться вас, Бесси, потому что к вам я привыкла, а мне скоро придется бояться совсем новых людей.
– Если вы будете бояться их, они вас невзлюбят.
– Как и вы, Бесси?
– Я не могу сказать, что невзлюбила вас, мисс. Наоборот, вы мне нравитесь больше всех здесь.
– По вам этого не скажешь.
– Ух, колючка какая! Вот вы и по-новому заговорили. Откуда у вас взялся этот наскок, храбрость?
– Ну как же, я же скоро уезжаю отсюда, к тому же… – Я собралась было рассказать о том, что у меня произошло с миссис Рид, но по здравом размышлении решила, что об этом лучше умолчать.
– И вы с радостью покидаете меня?
– Совсем нет, Бесси. А сейчас мне, пожалуй, по правде жалко расставаться с вами.
– «А сейчас»! Да еще «пожалуй»! Надо же, как холодно моя маленькая леди говорит об этом! Боюсь, что если я попрошу вас сейчас поцеловать меня, то могу получить и отказ: вы скажете, что, мол, пожалуй нет.
– Еще как поцелую! Бесси, наклонитесь.
Бесси склонилась ко мне, мы обнялись. После этого я с легким сердцем последовала за нею в дом. Вся вторая половина дня прошла тихо и мирно, а вечером Бесси рассказывала мне свои самые интересные сказки и рассказы и спела мне самые красивые свои песни. Так что даже в моей жизни случались проблески солнечного света.
Глава V
Утром девятнадцатого января часы не успели пробить пять, как в мою каморку вошла Бесси со свечой и увидела, что я уже встала и почти оделась. Я встала за полчаса до ее прихода, умылась и оделась при свете месяца, который заглядывал ко мне через узкое окошко возле моей кровати. Я уезжала из Гейтсхеда в шесть часов утра дилижансом, который должен был проезжать мимо наших ворот. Помимо Бесси в доме еще никто не встал. Она уже затопила камин в детской и готовила на нем мне завтрак. У детей редко бывает аппетит, когда их мысли заняты дальней дорогой, и мне тоже не хотелось есть. Бесси, отчаявшись заставить меня выпить несколько ложек горячего молока с хлебом, который она выпекла для меня, завернула мне печенья и сунула в мою сумку. Потом она помогла мне справиться с моей длинной и широкой накидкой и шляпкой, закуталась сама в шаль, и мы покинули детскую комнату. Когда мы проходили мимо спальни миссис Рид, Бесси спросила меня:
– А вы не хотите попрощаться с миссис?
– Нет, Бесси. Вчера вечером, когда вы ужинали, она подошла к моей кровати и сказала, чтобы я ее утром не беспокоила. И ее чад тоже. Она сказала мне, чтобы я помнила, что она всегда была мне лучшим другом, и чтобы я говорила о ней в таком же духе, и чтобы испытывала к ней благодарность.
– И что вы сказали, мисс?
– Ничего не сказала. Натянула на голову одеяло и отвернулась к стене.
– Нехорошо это, мисс Джейн.
– Очень даже хорошо, Бесси. Ваша миссис была мне не другом, а врагом.
– Ой, мисс Джейн, не говорите так!
– Прощай, Гейтсхед! – выкрикнула я, когда мы прошли через переднюю и выходили на улицу.
Месяц спрятался, и наступила темнота. Бесси несла фонарь, и свет его плясал вначале на мокрых ступеньках, затем на посыпанной гравием дорожке, пропитавшейся влагой за время недавней оттепели. Зимнее утро выдалось сырое и холодное, у меня даже зубы застучали. В домике привратника горел свет. Когда мы пришли туда, жена его разводила огонь в печке. Возле двери стоял, перевязанный веревками, мой дорожный сундучок, который принесли сюда накануне вечером. До шести оставалось несколько минут, и, вскоре после того как часы показали шесть, отдаленный шум колес известил нас о приближении дилижанса. Я вышла на улицу и стала наблюдать, как во тьме быстро увеличивается его фонарь.
– Одна едет? – поинтересовалась женщина.
– Одна.
– Далеко ли?
– Полсотни миль будет.
– Ой, как далеко! И как это миссис Рид не боится отпускать ее одну в такую даль?
Дилижанс подъехал и остановился у ворот. Он был запряжен четырьмя лошадьми, сверху сидели пассажиры. Кучер и кондуктор громко поторапливали нас. Мой сундучок погрузили, и меня оторвали от Бесси, которую я обняла и целовала, целовала. Кондуктор помог мне взобраться.
– Вы уж там присмотрите за ней! – крикнула ему Бесси.
– Да-да, – ответил он.
Дверь захлопнули, раздался голос «поехали», и экипаж тронулся. Так я рассталась с Бесси и Гейтсхедом и отправилась в неизвестные и, как мне тогда казалось, заброшенные и таинственные места.
У меня почти ничего не осталось в памяти об этой поездке. Помню только, что день мне показался неестественно длинным и что было такое ощущение, словно мы отмерили сотни миль дороги. Мы проехали несколько больших и малых городов, а в одном, очень большом, у нас была стоянка. Лошадей выпрягли, а пассажиры разбрелись пообедать. Кондуктор отвел меня в гостиницу, чтобы я пообедала, но, поскольку аппетита у меня не было, он оставил меня в большом зале с двумя каминами по разным концам и свешивающимся с потолка канделябром, а также маленькой красной галереей вдоль одной из стен, где я увидела множество музыкальных инструментов. Я долго слонялась по залу, испытывая странное ощущение – будто кто-то вот-вот ворвется сюда и похитит меня. Я верила, что такие люди, которые похищают людей, существуют, про их дела я столько раз слышала из вечерних рассказов Бесси у камина. Наконец пришел мой ангел-хранитель, отвел и посадил меня в дилижанс, а сам занял свое привычное место, протрубил сигнал к отправлению, и мы запрыгали по каменной мостовой.
Пошла вторая половина сырого и туманного дня, стал приближаться вечер. Я поняла, что мы действительно далеко отъехали от Гейтсхеда: перестали попадаться населенные пункты, изменился и характер пейзажа. Со всех сторон на горизонте виднелись большие серые холмы. В сгущавшихся сумерках мы спустились в долину, где по обеим сторонам дороги стоял лес, отчего сразу сделалось темно. Когда нас окутала ночь и видимости совсем не стало, осталось лишь слушать завывания ветра в лесной чаще.
Убаюканная звуками ветра, я, наконец, задремала. Но сон длился недолго, я проснулась, почувствовав, что дилижанс остановился. Дверь дилижанса была открыта, и в проеме я увидела женскую фигуру. В свете фонарей я разглядела ее лицо и платье: похоже, это был кто-то из прислуги.
– Нет ли здесь девочки по имени Джейн Эйр? – спросила она.
– Да, – откликнулась я, и тут же мне помогли выйти, быстро сгрузили мой сундучок, и дилижанс тронулся в дальнейший путь.
От долгого сидения у меня занемело все тело, и мне стало не по себе от бесконечного шума и тряски. Собравшись с силами, я огляделась по сторонам. Несмотря на дождь, ветер и тьму, я различила-таки, хоть и смутно, стену перед собой, и открытую дверь. Я прошла через дверь вместе с моей новой провожатой, и та закрыла дверь на ключ. Впереди я увидела дом или дома – картинка расплывалась на расстоянии. Среди множества окон некоторые были освещены. Мы шли вперед по каменистой дорожке, то и дело, попадая в лужи, затем вошли в дом и двинулись по коридору. Приведя меня в комнату с затопленным камином, моя провожатая покинула меня.
Я стала греть над камином закоченевшие пальцы, затем осмотрелась вокруг. Свечи в комнате не было, но в редких вспышках огня в камине я увидела бумажные обои на стенах, ковер, занавески, полированную мебель из красного дерева. Это была передняя комната, не такая просторная или красивая, как гостиная в Гейтсхеде, но вполне уютная. Я заинтересовалась было висевшей на стене картиной, когда дверь открылась. Вошла женщина со свечой, за ней другая.
Первая была высокой, темноволосой, темноглазой, с бледным высоким лбом, ее фигуру частично скрывала шаль, держалась она строго и прямо.
– Разве можно посылать такую маленькую девочку одну? – произнесла она, ставя свечу на стол. С минуту она внимательно рассматривала меня, потом добавила: – Ее скорее нужно уложить спать, она выглядит очень усталой. Ты ведь устала? – спросила она меня, положив мне руку на плечо.
– Немножко, мадам.
– И проголодалась, конечно. Покормите ее каким-нибудь ужином, а потом уложите спать, мисс Миллер. Ты впервые уехала от родителей в школу, моя маленькая?
Я сказала ей, что у меня нет родителей. Она спросила, как давно умерли родители, сколько мне лет, как меня зовут, умею ли я читать, писать, шить хоть немного, а затем коснулась моей щеки указательным пальцем и произнесла:
– Я надеюсь, ты будешь хорошей девочкой, – после чего отпустила меня с мисс Миллер.
Той леди было, наверно, лет двадцать девять, а этой, что сопровождала меня сейчас, – на несколько лет меньше. Первая произвела на меня впечатление своим голосом, взглядом, внешностью. Мисс Миллер была попроще: с пышным румянцем, но со следами забот на лице, торопливая в походке и действиях, как это бывает с теми, у кого забот полон рот. Она была, похоже, помощницей учителя – впоследствии выяснилось, что я не ошиблась. Я шла вместе с ней из помещения в помещение, из коридора в коридор огромного и запутанного здания. Покинув первую часть здания, где царила всеобщая и немного гнетущая тишина, мы перешли в другую, и сразу послышалось жужжание множества голосов. Мы вошли в широкое и длинное помещение, по концам которого стояли два огромных сосновых или еловых стола, на каждом – по паре свеч, а на скамейках вокруг столов сидело множество воспитанниц в возрасте от девяти – десяти до двадцати лет. При тусклом свете свечей их число показалось мне несчетным, хотя на самом деле их там было не больше восьмидесяти. Все здесь носили одинаковую форму – коричневые шерстяные платья невзрачного покроя и длинные холщовые передники. Мы пришли в час работы над вечерними заданиями, и жужжание складывалось из того, что все тихо что-то повторяли, шепотом или вслух.
Мисс Миллер сделала мне знак сесть на скамейку возле двери, а сама, пройдя к противоположной стене, остановилась там и объявила:
– Старосты, соберите и сложите книги!
Сразу из-за разных столов встали четыре высокие воспитанницы и, обойдя столы, собрали и сложили в сторонке книги.
Мисс Миллер снова скомандовала:
– Старосты, принесите подносы с ужином!
Те же высокие девушки вышли и вернулись, неся в руках подносы, заставленные порциями какой-то еды. Посредине каждого подноса стоял кувшин с водой и кружка. Девушки раздавали тарелки, а каждый, кто хотел, наливал в кружку воды и тут же выпивал; кружка была одна на всех. Когда очередь дошла до меня, я выпила воды, потому что чувствовала жажду, а к пище не притронулась, так как волнение и усталость начисто лишили меня аппетита. Я, однако, заметила, что кормили овсяным пирогом, порезанным ломтиками.
Наконец ужин закончился, мисс Миллер прочитала молитву, и ученицы строем по двое в ряд покинули помещение и поднялись наверх. Обессилевшей от усталости, мне было почти не до того, как выглядит спальная комната. Я только заметила, что она, как и все школьные помещения, очень длинная. В этот вечер мне предстояло спать в одной постели с мисс Миллер. Она помогла мне раздеться. Ложась в постель, я успела заметить длинный ряд коек, в которые быстро ложились по две воспитанницы. Через десять минут единственную свечу погасили, и в тишине и полной темноте я сразу заснула.
Ночь пролетела быстро. От усталости я спала так крепко, что не видела никаких снов. Я только раз проснулась среди ночи и услышала, как неистовствует ветер, хлещет дождь, и почувствовала, что мисс Миллер лежит совсем рядом. Когда я открыла глаза во второй раз, то услышала громкий звон колокольчика. Девочки повскакивали и уже одевались. За окном было еще темно, и в спальне зажгли несколько свечей. Я тоже встала, но с большой неохотой. В помещении было довольно холодно, и, одеваясь, я дрожала всем телом. Потом я умылась, подождав, когда освободиться какой-нибудь таз, что случилось далеко не сразу, поскольку имелось по одному тазу на шесть человек. Эти тазы стояли на стойке посреди комнаты. Снова зазвенел колокольчик. Все построились в ряд по два и в таком порядке спустились вниз. Мы вошли во вчерашнее холодное и тускло освещенное помещение. Здесь мисс Миллер прочитала молитву, затем скомандовала:
– Построиться по классам!
На некоторое время воцарилась неразбериха, в течение которой мисс Миллер то и дело громко призывала соблюдать тишину и порядок. После того как кутерьма закончилась, образовались четыре полукруга перед четырьмя стульями, поставленными возле четырех столов. Все ученицы держали в руках книги, а на каждом из столов перед пустыми стульями лежало по большой книге – похоже, Библии. Несколько мгновений длилась пауза, наполненная тихим гулом голосов. Мисс Миллер переходила от класса к классу и шикала, требуя тишины.
