Kitabı oku: «Хайд», sayfa 6

Глава 12

Генри Данлоп оказался низеньким жилистым человечком лет пятидесяти, и низеньким он выглядел в основном потому, что ноги у него были колесом, отчего на ходу его качало из стороны в сторону. «Очевидно, в детстве плохо кормили», – мимоходом подумал Хайд. Однако по мере приближения Данлопа, шагавшего к нему по просторному холлу морга, капитану все больше казалось, что ноги у этого человечка выгнулись двумя дугами под тяжестью багажа, который он тащил с собой: с одной стороны под мышкой у него был опасно зажат большой прямоугольный деревянный ящик, той же рукой он держал пузатую ковровую сумку, а на другом плече нес связку каких-то палок, перехваченных кожаным ружейным ремнем.

Шаткость кривоногой походки Данлопа усугубляла стиснутая в губах небрежно скрученная тлеющая цигарка. Свободной руки, чтобы вытащить ее изо рта, у человечка не имелось, поэтому ему приходилось выгибать шею, щуриться и гримасничать, чтобы дым не попал в глаза. Даже издалека было ясно, что Генри Данлоп не из тех, кто печется о своей внешности – невыраженная одежда болталась на нем мешком, а норфолкский пиджак был еще усыпан впереди табачным пеплом.

Доковыляв до того места, где в ожидании стояли Хайд и Келли Бёрр, Данлоп осторожно положил сумку, ящик и связку деревянных палок на полированный пол, оторвал от губы окурок, загасил его, пережав под горевшей частью большим и указательным пальцами, а остаток цигарки сунул за ухо. Хайд заметил, что его седеющие, цвета соли с перцем, волосы на виске около этого уха пожелтели от табака – очевидно, привычка была давняя.

– Мистер Данлоп? – уточнил капитан и протянул человечку руку.

Тот медлил с ответным рукопожатием, разглядывая лицо Хайда.

Хайд привык, что при первой встрече с ним люди сразу настораживаются, но в реакции Данлопа было что-то иное. Данлоп выглядел как человек, много повидавший и потому мало чему удивляющийся, и Хайда он рассматривал оценивающе, как будто соображал, какое место отвести этому полицейскому в системе своих обширных практических знаний о мире и о людях.

– Ага, я Данлоп, а вы, надо понимать, капитан Хайд.

– Верно. А это доктор Бёрр. Спасибо, что пришли.

– Не благодарите, – сухо отозвался человечек, – достаточно того, что вы оплачиваете мое время и ресурсы. – Он снова замолчал, слегка склонив голову, словно для того, чтобы изучить лицо Хайда в другом ракурсе. – Вы когда-нибудь фотографировались, капитан?

– Нет, – с некоторым смущением ответил тот.

– У вас очень занятное лицо, – проговорил Данлоп с каким-то рассеянным, отсутствующим видом, будто обращался не к Хайду. – Уникальное сочетание черт. Мне бы хотелось вас когда-нибудь сфотографировать, если позволите. Я фотографирую занятные лица. Занятных людей. – Он перевел взгляд на Келли Бёрр и принялся ее разглядывать с той же бесцеремонностью. – Решительно, вы оба станете прекрасными объектами съемки, с позволения сказать. Но вы, капитан Хайд, особенно перспективны – с вашим необыкновенным строением костей вы будете смотреться изумительно при определенном освещении. И чтоб вы знали, я это не ради денег, а ради искусства, ибо фотография для меня не только профессия, но и хобби, так что платы я с вас не возьму.

– Вам известно, зачем я вас сюда пригласил, мистер Данлоп? – спросил Хайд, проигнорировав предложение фотографа. На самом деле пылкий интерес человечка к его внешности изрядно смутил капитана.

– Известно, сержант Маккендлесс мне все объяснил. Где клиент?

Двое служителей морга – в рубашках с короткими рукавами, несмотря на холод в неотапливаемом помещении с каменными стенами, – ждали у двустворчатой двери в дальнем конце холла. Хайд кивнул им, они исчезли ненадолго за дверью и вернулись с тележкой на колесах. На тележке лежал труп повешенного человека с реки Лейт. Рана у него в груди была грубо зашита конским волосом, другие следы убийства, разложения и вскрытия на скорую руку закамуфлированы гримом. Нижнюю часть тела до талии скрывала простыня.

– Я в курсе, что вы, мистер Данлоп, давно фотографируете для нас заключенных. Но сегодня вам предстоит другая работа. Вашим клиентом будет неживой человек, – сказал Хайд.

– Ага, вижу. – Фотограф кивнул. – Но я к таким объектам уже привык.

– Неужели? – удивилась Келли Бёрр.

– Ага, еще как, – отозвался Данлоп. – Я сделал много фотопортретов покойников. Сейчас, чтоб вы знали, на них большой спрос. Особенно на фотографии мертвых детишек. Когда какой-нибудь малыш умирает от чахотки или от скарлатины, родители зовут меня запечатлеть его в кругу семьи. Живым приходится подолгу стоять и не шевелиться, пока экспонируется фотопластина, а для мертвых у меня есть специальные подпорки, которые позволяют их зафиксировать в любом положении. Покойники – мои самые терпеливые клиенты, чтоб вы знали, и никаких вам проблем с морганием в процессе экспозиции. – Данлоп осклабился, обнажив гнилые зубы; некоторые из них отсутствовали.

Ни Хайд, ни Келли Бёрр не улыбнулись в ответ, но фотографа, похоже, не огорчило, что его шутку не оценили. Он наклонился к потертой и грязной ковровой сумке и достал оттуда толстый альбом в богатом переплете из красной кожи. Странно было видеть столь изысканный предмет, появившийся из замызганной сумки. Данлоп открыл альбом, аккуратно развернув его корешком к себе, и принялся перелистывать страницы так, чтобы Хайду и Келли Бёрр было хорошо видно их содержимое. К каждому листу альбома прорезиненными уголками крепились фотографии, в том числе портретные, и Хайд вынужден был неохотно признать, что каждый из этих портретов – истинное произведение искусства. Все лица завораживали – Данлоп использовал свет так, чтобы подчеркнуть индивидуальность. Он листал альбом довольно быстро, пока не добрался до снимков, которые на первый взгляд показались Хайду обычными фотографиями детей и семейными портретами. С одного снимка простодушно смотрела девочка-подросток с длинными темными волосами, рассыпавшимися по плечам. Она сидела в кресле, сложив руки на книге, которая покоилась у нее на коленях поверх фартучка.

– Очаровательная девчушка, вы не находите? – сказал Данлоп.

– Она что… э-э… – начал Хайд.

Фотограф кивнул:

– Перенесенная в детстве скарлатина дала осложнения на сердце, и в возрасте четырнадцати лет инфлюэнца убила бедняжку. Родители сказали, их дочка обожала читать, поэтому здесь она запечатлена с книгой. Кажется, будто она сейчас откроет нужную страничку и продолжит чтение, да? А вот еще… – Он перевернул несколько листов и остановился на другом снимке: мальчик лет пяти-шести сидел на диване, прислонившись к спинке; маленькие ножки не доставали до края сиденья, руки сомкнулись вокруг мягкой игрушки-лошадки. Мальчик тоже смотрел в объектив, но в его глазах было что-то – возможно, так казалось из-за обмякших век и сгустившихся в глазницах теней, – что намекало на отсутствие в нем жизненной силы. Хайд решил, что его больше растрогал предыдущий фотопортрет с убедительно восстановленным подобием жизни.

– Странно, да? – сказал Данлоп. – Странно, что у нас сохраняется потребность окружать мертвецов предметами, сопровождавшими их при жизни. Наука подарила нам новшество – фотографию, но по сути такие снимки ничем не отличаются от древних погребений, куда наши предки клали вещи, которые были дороги покойнику на его земном пути.

– Отличаются, – возразила Келли Бёрр. – Погребальные предметы должны были служить умершему в ином мире. А ваши посмертные фотографии – это память и утешение для живых.

– Ну, может, и так, – пожал плечами Данлоп. – А может, на моих фотографиях как раз и запечатлен иной мир – место, где чьи-то любимые люди продолжают жить, оставаясь вечно молодыми. В любом случае, я дал вам возможность убедиться, что у меня налажены отношения с покойниками, так сказать, а значит, я сумею справиться с поставленной задачей. И позвольте вас заверить, доктор Бёрр, если вам или вашим коллегам понадобятся услуги фотографа, я без колебаний займусь фотосъемкой на любой хирургической операции. Я совершенно уверен, что фотография может оказаться весьма полезной штукой для медицины – к примеру, для фиксации всяких уродств, ведь снимок даст куда более четкое представление о чем угодно, чем словесное описание. Так что, если я вам понадоблюсь, доктор Бёрр, непременно дайте мне знать. – Он протянул девушке свою визитную карточку.

Келли кивнула и взяла карточку без комментариев. Хайд чувствовал ее неприязнь к фотографу, да и сам не мог подавить нараставшую антипатию к нему. Но Питер Маккендлесс заверил, что Данлоп имеет репутацию человека основательного и надежного и что это, возможно, лучший фотограф из тех, к кому обращалась полиция за помощью.

Данлоп расстегнул ремешок на связке палок, и выяснилось, что это ножки штатива, который он тотчас установил в изножье каталки с трупом. Деревянный ящик оказался раскладной камерой с фокусировочным мехом – «гармошка» из красной кожи соединяла объектив из латуни и красного дерева с отделением для пластин. Весь фотографический аппарат, в отличие от его владельца, блистал чистотой, как будто Данлоп отполировал стеклянную линзу, деревяшки и латунные детали, а кожаный мех натер воском, перед тем как явиться с этой машинкой в морг. Из сумки он достал еще какие-то причиндалы. Она была сшита из восточного ковра, пурпурные и аквамариновые тона которого затерлись и потемнели от времени, но Хайд различил на нем повторяющийся орнамент из стилизованных изображений глаза.

– Поможем джентльмену усесться ровненько? – приступил к делу Данлоп.

Хайд кивнул двум служителям морга, те подняли труп за плечи, придав ему сидячее положение на каталке, и держали его так, пока Данлоп доставал из ковровой сумки металлические прутья, блестящие, будто совсем новенькие. С ловкостью человека, который не в первый раз совершает подобные манипуляции, он соорудил из прутьев нечто вроде пирамидального каркаса, увенчанного прочной рейкой с U-образным зажимом, и установил его за спиной покойника, закрепив шею в скобе.

– Отлично, – пробормотал Данлоп, – теперь нашему клиенту удобно.

Еще одну похожую конструкцию он водрузил сбоку и установил на ее верхушке большое зеркало, тоже извлеченное из ковровой сумки, так, чтобы в нем отражалась голова покойника.

– Это чтобы он попал в кадр сразу в профиль и анфас, – пояснил фотограф.

Затем он перенес камеру поближе к каталке, измерил лентой расстояние от объектива до безжизненного лица, настроил линзу и длину растяжки фокусировочного меха, положил палец на затвор и достал карманные часы. Затвор щелкнул – Хайд заметил, что фотограф принялся покачивать головой, будто отсчитывал секунды. Он повторил съемку, лишь слегка меняя начальные установки, еще три раза, использовав разные пластины.

– Это для надежности – по крайней мере одна идеальная фотография будет обеспечена, – сказал он. – Да, я педант, и тем горжусь.

Покончив с фотографированием, Данлоп сложил камеру со штативом, затем попросил служителей морга подержать мертвеца, пока он будет разбирать каркас. Когда он вытянул руку, чтобы освободить шею покойника из скобы, и запястье выпросталось из рукава пиджака, Хайд заметил на нем татуировку. Она была на виду всего мгновение, но капитану показалось, что рисунок состоит из трех соединенных спиралей.

Данлоп перехватил его взгляд, тоже покосился на свое запястье и улыбнулся неприятной щербатой улыбкой:

– Вижу, вы залюбовались моей наколкой, капитан Хайд. – Он вытянул руку и загнул манжет, чтобы Хайд ее получше рассмотрел.

Как полицейский и думал, там были три соединенные между собой спирали, и каждая спираль являла собой стилизованное изображение глаза.

– Это, можно сказать, моя торговая марка, – пояснил Данлоп. – Профессиональный и персональный символ. Я представляю себя оком, поскольку наделен особым видением – вижу события и предметы в мельчайших подробностях, не так, как другие. Мне даже кажется, что я вижу иной мир, который остальные не замечают.

– Что вы имеете в виду под «иным миром»? – спросила Келли Бёрр.

Данлоп пожал плечами:

– Вторую реальность, если хотите. Ее скрытые проявления. Удивительное дело, но глазок камеры сложнее обмануть, чем глаз человека. Фотография обнажает истинную природу личности – ту ее часть, которую каждый старается скрыть от окружающих. – Он одернул манжет, спрятав татуировку, и постучал пальцем по полированному красному дереву ящика, в который снова превратилась камера со сложенной «гармошкой». – С ее помощью я ловлю подобные моменты, и в результате все получают возможность видеть так же, как я, то бишь воспринимать места, лица, моменты времени во всей целостности и полноте, с такими деталями, которые иначе они бы упустили. Без этого изобретения мне бы тяжко пришлось – у меня нет таланта живописца, и кабы мне выпало родиться в прежние века, пришлось бы изыскивать способ перенести на бумагу или на холст то, что сейчас я могу запечатлеть с помощью искусства фотографии.

– Однако рисунок вашей татуировки… – сказал Хайд. – Это же трискелион, верно? Древний кельтский символ?

Данлоп снова пожал плечами:

– Тут уж я не в курсе. Мне достаточно того, что там изображены три глаза, и для меня они символизируют добавочное зрение, которое должно быть у фотографа. Что там этот знак еще обозначает, мне без разницы, у меня свое толкование. – Он выпрямился, насколько позволяли кривые ноги, и расправил плечи: – Итак, капитан Хайд, сколько вам нужно копий снимка покойного? Могу сделать сколько пожелаете, но это будет стоить денежек, чтоб вы знали.

– Нужна как минимум дюжина, – ответил Хайд. – В идеале – двадцать.

– Значит, сделаю двадцать. Принесу их вам завтра же, но не раньше обеда. – Данлоп снова склонил голову набок, разглядывая Хайда. – И все-таки до чего же у вас интересное лицо. Пожалуйста, обдумайте мою просьбу насчет фотопортрета.

Глава 13

Элспет Локвуд изо всех сил старалась держать себя в руках и не поддаваться панике, но кучер заставлял ее нервничать.

Странный это был персонаж – вроде бы не карлик, но и не полноценный человек, со слишком широко расставленными глазами под тяжелыми, кустистыми бровями. Несмотря на очень низкий рост, он производил ощущение силача, а темный цвет лица резко контрастировал с волосами песочного оттенка. Было в нем нечто безобразно чуждое, небританское, с отвращением думала Элспет.

В начале, обратившись к ней, кучер приподнял шляпу и поклонился с почтением, однако в дальнейшем на все ее указания отвечал невнятным бормотанием и фырканьем. Элспет пришла к выводу, что он, вероятно, дегенерат и физически не способен к членораздельной речи. Но неприятнее всего было странное выражение его лица, в котором сквозило что-то смутно знакомое – казалось, что он знал ее или она должна была его откуда-то знать, хотя это была их первая встреча.

Как и было условлено, кучер ждал ее на облучке брума²⁵ с задернутыми шторками у пересечения улиц Великого короля и Дандас. Усаживаясь в салон, Элспет удивилась, что там пусто – Фредерик не приехал за ней, значит, придется весь путь проделать в одиночестве. По крайней мере, в бруме она была отгорожена от подозрительного персонажа, который выступал в роли возницы.

Элспет знала, что конспирация совершенно необходима – ей нельзя было ехать в «Круннах» ни на каком городском транспорте, где ее могли бы узнать или проследить маршрут. Любой намек на ее связь с домом на отшибе, пользующимся дурной славой, или с его еще более печально знаменитым владельцем вызвал бы немедленный скандал и нанес бы непоправимый ущерб ее репутации, а в душном, снобистском, зашоренном обществе Эдинбурга репутация имела первейшее значение для девицы столь высокого социального статуса.

Элспет Локвуд была дочерью и теперь, после смерти своего брата Джозефа, единственной наследницей Джеймса Локвуда, а тот, в свою очередь, был сыном и единственным наследником Уильяма Локвуда. Наделенная неуемной энергией и острым умом, девушка гневно отвергала любые ограничения по половому признаку, которые общество пыталось навязать ей. В противовес этому представления отца о ее будущем были как раз весьма ограниченными: он всегда хотел, чтобы дочь нашла себе в Эдинбурге достойного мужа из старинного аристократического рода. Элспет понимала, что нет больших снобов, чем те, кто поднялся по социальной лестнице совсем недавно. И вовсе не отец, а дедушка Уильям был для нее идеалом и примером. Она чувствовала, что именно дедовы качества – его целеустремленность, его беспощадное честолюбие – растворены в ее крови.

Дед Элспет был простым торговцем мануфактурой в бурге Лейт²⁶. Ну, может, не таким уж и простым, ибо у него достало ума и прозорливости, чтобы распознать выгоду от сделок напрямую с капитанами кораблей и управляющими портовых доков, где хранились грузы. Он не скупился на взятки, чтобы обеспечить сохранность самых дорогих товаров, и обладал тонким чувством вкуса, необычным для человека столь низкого происхождения.

Слухи о высоком качестве и низкой цене товаров в лавке Локвуда быстро распространились, и самые практичные из эдинбуржцев – каковых, надо сказать, нашлось изрядное количество – преодолели свою брезгливость к Лейту и отправились разыскивать выгодное заведение. Вскоре отец-основатель Локвуд избавил их от неудобств, связанных с поездками в порт, открыв лавку в Старом городе. И он пошел еще дальше навстречу своим покупателям – перенес ее в солидные каменные декорации Нового города со всей его викторианской респектабельностью.

С тех пор «Локвуд и сын» стал главным универмагом в городе, а штаб-квартира компании теперь занимала семиэтажное здание, вознесшееся над улицей Принцев. Печать легкого снобистского презрения, правда, по-прежнему ложилась на тех, кто там затоваривался, хотя магазин, сохранивший принцип качества, на котором неколебимо стоял основатель, давно отступился от принципа низкой цены.

Руководство универмагом со временем должен был взять на себя Джозеф, обожаемый брат Элспет. В отличие от Элспет, он был наделен кротким нравом и нежной душой. Джозеф говорил сестре, что сделает ее равноправным партнером и передаст бразды управления компанией, когда придет его время унаследовать семейное дело. Увы, нежная душа Джозефа решила покинуть наш мир раньше срока.

Элспет была потрясена и раздавлена безвременной смертью брата. Сила духа и жизненная энергия, всегда бурлившая в крови, внезапно ее покинули, начались приступы слепой экзистенциальной паники.

Больше мужчин в третьем поколении Локвудов не было, и место отца во главе семейного бизнеса теперь предстояло унаследовать Элспет. Это сулило ей в будущем статус самой могущественной и влиятельной дамы в Эдинбурге, так что женихи начали выстраиваться в очередь. Она знала, что отец ищет для нее того, кто будет в большей степени соответствовать его деловым требованиям, нежели обладать качествами хорошего супруга. Но Элспет в любом случае не собиралась никому позволять командовать собой и компанией, которую считала своей по праву, – если она когда-нибудь и согласится выйти замуж, то лишь на собственных условиях, и никакой муж никогда не заменит ее в универмаге Локвудов.

Она также знала, что никогда не сможет выйти замуж за Фредерика.

Чувства, которые Элспет к нему питала, определенно не имели ничего общего с любовью. Это была скорее темная страсть, охватившая ее тело и разум, но не сердце и душу. Так или иначе, Фредерик обладал столь дурной репутацией, что эдинбургское общество никогда не одобрило бы подобный союз. Элспет до местных нравственных установок не было дела, ей вообще не мешали оковы морали – Фредерик ее от этого избавил, – но она не могла рисковать компанией «Локвуд и сын», которой грозил отток клиентов.

Фредерик утолил ее боль после смерти Джозефа. Система философских и мистических взглядов этого мужчины стала ей опорой, а его плотское бесстыдство открыло перед Элспет новый мир чувственности.

Когда они познакомились, Фредерик Баллор жил на западной оконечности Нового города, в доме на краю длинного ряда из прижатых боками друг к другу особняков-таунхаусов. Дом этот он снимал у доверчивого владельца, который обитал где-то в другом месте. Там Фредерик проводил свои seances²⁷ – не такое уж редкое и вполне невинное развлечение, популярное у эдинбургской знати. Однако от действа, которое устраивал он, все отчетливее попахивало серой, поползли слухи о дурманящих зельях, да и кое о чем похуже. Слухи эти добрались до ушей домовладельца, и договор аренды был незамедлительно расторгнут раньше срока.

Вскоре после этого распространилась новость о том, что Баллор переносит свою резиденцию в печально известный «Круннах», и подробности биографии этого человека до его переезда в Эдинбург стали шепотом обсуждаться в самых блистательных светских салонах города.

Так что теперь Элспет ехала втайне в глушь, за городскую черту, чтобы увидеться с мужчиной, который становился источником скандалов и интриг повсюду, где бы ни появлялся. Его называли оккультистом и черным магом, авантюристом и торговцем оружием, работавшим на «Ирландское республиканское братство». Еще поговаривали, что во Франции его судили за убийство конкурента.

Но для Элспет Фредерик был освободителем. Она считала свой пол помехой для честолюбивых планов, а Баллор показал ей, что это не помеха вовсе, а ее сила. У женственности есть две стороны, явная и тайная, объяснил он и напомнил, что общество веками пыталось подавить, ослабить прекрасный пол. Он открыл Элспет другую сторону женственности, показал, почему общество боится ее проявлений, панически страшится силы и власти женщин. А сила эта дремлет у нее внутри, сказал он, и ждет, когда ее разбудят.

Кроме того, Фредерик сорвал покровы лжи, в которые империя облекла ее племя. Он поведал истинную историю Элспет и ей подобных, рассказал о крови, которая течет в ее венах. Увлеченно говорил о кельтских женщинах-вождях и о богинях войны, завораживая ее золотистым сиянием единственного глаза, с великой страстью делился легендами о Морриган, Бригит, Махе и о матери-зиме, о самом мироздании – Калех.

Соблазнение Элспет Локвуд Фредериком Баллором было неистовым, напористым и вместе с тем преисполненным почтения, даже благоговения. Оно было окончательным и бесповоротным. И Фредерик соблазнил ее разум не менее успешно, чем тело. Она отдалась и мужчине, и его верованиям. Для Элспет Локвуд мало-помалу открывался новый мир. Мир, прекрасный на свету и во мраке, полный великих тайн, которые ждали разгадки, и темных знаний, суливших открытия.

Пока город за окном экипажа удалялся, уступая место сельским пейзажам, она вдруг осознала, насколько опасную затеяла игру. И мысль об этом напугала ее, а от дурного предчувствия трепет объял до глубины души.

Ритуал должен был состояться ночью. Ночью она получит величайшее из откровений.