Kitabı oku: «Душой уносясь на тысячу ли…», sayfa 2

В «Красной столице»

Москва тогда была единственной во всем мире столицей социалистического государства, это само по себе окутывало ее волшебным ореолом. Многие стремились побывать здесь, мне тоже было очень интересно.

Расписание движения поездов не подразумевало остановку на два дня. Однако, по рассказам бывалых путешественников, после прибытия в Москву поезд под самыми разными предлогами задерживали на сутки. Я думаю, причина совершенно ясна. Власти СССР хотели, чтобы мы, люди из капиталистических стран, прониклись немного атмосферой социализма, впитали хоть чуточку сладкой социалистической росы, короче – это был способ промыть нам мозги, дать восхититься и сменить мировоззрение, так сказать, положить красный штришок на серый фон.

Для нас, молодежи, «Красная столица» имела особую притягательную силу, однако мои личные ощущения были несколько противоречивыми – я был совершенно несогласен с так называемой «независимостью» Внешней Монголии ⁶. Увиденное из окна поезда не оставило у меня какого-то благоприятного впечатления, поэтому теперь, оказавшись в столице СССР, я могу задержаться здесь на денек и получить более глубокие впечатления. Ну, что ж, посмотрим.

Как только поезд остановился, железнодорожные власти объявили, что стоянка продлится целый день, поскольку нужно отремонтировать состав. Вслед за этим появилась девушка-гид – молодая, красивая, высокая, белолицая, одетая очень дорого и модно, с накрашенными губами и яркими ногтями, вся сверкающая, как бриллиант. Я был просто поражен. В то время еще не было слова «левацкий», но мое мировоззрение было именно левацким. «Пролетарскую» девушку я представлял себе совершенно по-другому. Чем эта «пролетарка», стоящая передо мной, отличается от буржуазной барышни-аристократки? Может быть, она в душе, конечно, «красная», но снаружи это совсем незаметно. Сокрушаясь, я наблюдал за этой расфуфыренной с головы до ног, принимающей эффектные позы русской девушкой, и то, что я видел, заставляло меня сомневаться все больше.

Нас, группу иностранных туристов, посадили в большой лимузин и повезли смотреть Москву. Девушка-гид давала пояснения на английском. Когда машина приезжала в какое-нибудь место, где стояли сплошь старые полуразвалившиеся дома, девушка-гид говорила: в соответствии с таким-то пятилетним планом эти старые дома будут снесены, а на их месте построены новые. Это хорошо, кто же скажет, что это плохо? Машина приезжала в другое место, гид снова беспристрастно сообщала: по такому-то пятилетнему плану здесь все снесут и застроят новыми домами. Это тоже хорошо, кто стал бы возражать? Однако потом мы ехали в третье место, в четвертое – и везде гид говорила то же самое, только тон у нее становился все холоднее и безучастнее, а лицо словно леденело и совсем ничего не выражало. Мы так и не увидели ни одного нового здания, лишь только выучили про советские пятилетки. Я недоумевал – разве не лучше было бы показать нам хотя бы одно новое строение? Неужели это и есть социализм?

Напоследок девушка-гид привезла нас в совершенно роскошное здание. Говорят, что до Октябрьской революции здесь была резиденция какого-то царского министра, а теперь располагается государственное турбюро. Мраморные полы, стены, колонны, все блестит и сверкает, с потолка свисает громадная хрустальная люстра длиной по меньшей мере метров десять. Мне показалось, что я попал в сказку. Здесь работали в основном молодые красивые девушки, с алыми губками и белыми зубками, изящными пальчиками и ноготками, сверкающими красным лаком; все сияли подобно жемчугу и держали себя неприступно. Я только что приехал сюда из необъятной холодной Сибири, из темных дремучих лесов, которые еще не выветрились из моей головы, – и сразу попал в такое место… Это даже не волшебный сказочный мир, а просто чудесный сон или наваждение!

Некоторые туристы остались здесь обедать за свои доллары, что совершенно неудивительно. Мы же, простые китайские студенты, воспользовались приглашением одного нашего сокурсника, тоже окончившего университет Цинхуа, а теперь работающего в посольстве Китая в Москве, и пошли обедать в предложенный им шикарный ресторан. Там я впервые в жизни попробовал знаменитую русскую икру. Все остальные блюда тоже были выше всяких похвал. Мы, молодежь, восемь дней в поезде грызли «леба» – неудивительно, что, увидев такую вкусную еду, мы набросились на нее как голодные черти, ели и ели без остановки. Сколько мы в итоге съели, никто не знает. Во всяком случае, это был самый прекрасный, самый незабываемый обед в моей жизни, достойный того, чтобы запись о нем появилась на скрижалях истории. После обеда принесли счет. Всего вышло на триста рублей, почти двести американских долларов. Мы не знали, как и благодарить нашего сокурсника, уважаемого господина Се Цзыдуня! К сожалению, судьба распорядилась так, что мне больше не довелось с ним встретиться. Жив ли он еще? Прошло уже больше полувека, но это не мешает мне искренне желать ему счастья!

Вечером мы вернулись в поезд. Собрались все наши иностранные туристы – и старая госпожа, которая просила у нас «кипяточку», и пожилой мужчина, который на станции Маньчжурия советовал мне быть терпеливым. Я спросил этого господина, где же они обедали? Он хитро мне подмигнул и сказал, что я напрасно беспокоюсь, обед у них был замечательный и к тому же недорогой. Увидев мой интерес, он понизил голос и рассказал, что в Харбине им удалось еще и обменять доллары на рубли на черном рынке по курсу, который в десять с лишним раз отличается от официального. В Москве тоже есть места, где можно таким образом продать валюту. Потратили они только восемь долларов, что, согласитесь, весьма экономно.

Только тут до меня дошло, что этот старый хитрец – тертый калач и прекрасно знает все входы и выходы! Как бы то ни было, полвека с лишним спустя черный рынок по-прежнему процветает, и это не может не вызывать глубокого сожаления.

В течение вечера не было никаких объявлений, но среди ночи поезд вдруг тронулся. На другой день мы прибыли на границу СССР и Польши, в место под названием Столбцы – здесь нам надо было пересесть на польский поезд. Столицу Польши Варшаву миновали вечером. Утром на четырнадцатый день пути мы пересекли границу Германии.

Польские пассажиры сильно отличались от русских. Они были дорого и красиво одеты, вели себя оживленно, к тому же довольно хорошо владели иностранными языками: кроме родного польского говорили на русском, иногда – на немецком, были и такие, кто немного владел английским. То есть здесь, в отличие от СССР, где надо было объясняться жестами, мы могли понять любого человека; в вагоне стало шумно и оживленно. Мы, китайцы, явно интересовали поляков, и они начали сумбурно объясняться на немецком и английском. В этой суете мы не заметили, как в вагон вошла очень молодая польская девушка, почти девочка: круглое личико и огромные сияющие глаза, такие чистые и наивные. Она осмотрелась по сторонам, нашла свободное место и смело туда уселась.

Девушка нас очень заинтересовала, и мы тут же попытались заговорить с ней на английском – на удивление, она не только хорошо владела языком, но и совершенно не смущалась и смело отвечала на наши вопросы. Мы спросили, как ее имя. Она ответила, что ее зовут Валя. Это было несколько похоже на «вала» в китайском (шуметь, галдеть). Ехавший с нами Се Цзяцзэ тут же стал громко смеяться и повторять «вала-вала!» без остановки. Девочка не могла понять, что происходит, и, широко раскрыв глаза от удивления, глядела на нашего Се. Мы стали говорить дальше, все оживленнее и оживленнее, и скоро весь вагон смеялся и переговаривался.

Сидевший рядом со мной мужчина средних лет посмотрел на девочку и, обратившись в мою сторону, презрительно скривил губы. Я не мог понять, что вызвало его пренебрежительное отношение к этой девочке, и почувствовал себя так же, как тот монах, про которого говорится в поговорке: «Монах высокий, чжан ⁷ и два чи, до головы не достать» – то есть прямо-таки терялся в догадках. Девочка и остальные китайские студенты совершенно не обратили внимания на его презрительную ухмылку и продолжали весело болтать. В вагоне стало еще оживленнее, это можно было бы описать словами из старых китайских книг «смешалась обувь разных видов», то есть и мужские сандалии, и женские туфельки – веселый беспорядок, одним словом… Не помню, когда эта девочка вышла из вагона. Листочки ряски на воде то сходятся, то расходятся, чтобы никогда больше не коснуться друг друга… В человеческой жизни такие моменты случаются сплошь и рядом, к чему удивляться обычным вещам. И все-таки случайное касание двух листочков ряски – нашу встречу с этой польской девочкой – я никак не мог забыть и десятилетием позже написал эссе «Валя».

В восемь часов утра поезд прибыл в столицу Германии Берлин. Здесь завершилось наше путешествие по железной дороге, продолжавшееся десять дней.

Впервые в Берлине

Берлин был целью моего путешествия, местом предстоящей учебы, финалом прежней жизни и началом новой. В моих глазах этот город был неизмеримо прекрасным местом. После долгого и утомительного путешествия через горы и реки я наконец сюда добрался. Ощущения были очень необычные, смешанные – радость и душевный подъем, любопытство, возбужденный интерес и тревожное беспокойство. Очутиться здесь после не слишком-то развитого в то время Китая, стоять среди высотных зданий, шагать по широким улицам… Чувствовать себя каплей в море…

Наши друзья по университету Цинхуа – Чжао Цзючжан и другие – встретили нас на вокзале, помогли уладить все необходимые формальности, избавив тем самым от массы хлопот и окружив теплом и заботой. Однако кое-что омрачило нашу радость. Дунь Футан, тот самый, о котором я уже упоминал, проявил на вокзале в Берлине свое самое главное качество – умение терять вещи. На этот раз он потерял то, что было в нужнее всего, – паспорт. И хотя мы – те, кто ехал с ним вместе, – уже прекрасно знали, что потерянная вещь обязательно найдется, но все-таки немного волновались. Сам же господин Дунь замер с вытаращенными глазами, все лицо его стало мокрым от пота, он выворачивал наизнанку карманы пальто и искал изо всех сил. Такое поведение лишь усиливало суматоху, которая и так всегда царит на вокзале. Когда мы прошли все формальности и покинули здание станции, пот у господина Дуня кончился, он преспокойно сунул руку в карман штанов и вытащил оттуда этот незаменимый за границей документ. Мы не знали, смеяться или плакать, а наш друг торжествующе улыбался.

Прежде всего мы отправились на улицу Канта в пансионат Питера, где разобрали багаж, после чего старшие однокурсники повели нас в китайский ресторан обедать. Тогда в Берлине было не так много китайских ресторанов, кажется, всего три. Еда была вполне сносная, но очень дорогая. Кроме большого ресторана был еще маленький, где за еду можно было платить раз в месяц. Хозяином оказался выходец с севера Китая, хозяйка была итальянка. По-немецки они говорили кое-как, но принимали гостей радушно и обслуживали очень хорошо. В меню были большие белые китайские булочки маньтоу, приготовленные на пару, вкусные и недорогие. Поэтому все китайские студенты предпочитали обедать здесь, и дела у хозяев ресторана шли хорошо. Нам было очень интересно, как муж-китаец и жена-итальянка объясняются между собой. Ведь они не знают языков друг друга! Неужели пользуются тем же методом, что и гоминьдановский посол в Италии, про которого я рассказывал, – с помощью одного только слова «это» могут охватить вселенную и говорить обо всем на свете?

Сразу же перед нами встал вопрос поиска жилья. Немцы – люди очень практичные и простые. Чем бы ни занимался немец, дом у него обычно просторный, есть спальня, жилая комната, гостиная, кухня, туалет, иногда еще и комната для гостей. Если кроме этих помещений остаются свободные комнаты, то их сдают приезжим или иностранным студентам. Даже университетские преподаватели с очень приличными окладами – не исключение. Способ аренды жилья очень специфичный: сдают не пустую комнату, а все, что в ней есть – не будем говорить про столы, стулья и кресла, но тот, кто снимает жилье, может въехать совсем без багажа, не брать с собой даже полотенец. Всю уборку в комнате делает хозяйка: расправляет и убирает кровать, подметает пол, протирает мебель. Квартирант перед сном снимает обувь и ставит снаружи у двери своей комнаты, а на другой день утром ботинки уже начищены хозяйкой до блеска. Жены профессоров всегда сами делают эту работу и совершенно не считают ее низкой и недостойной. Немцы на весь мир славятся своей любовью к чистоте и порядку. Хозяйка все утро хлопочет, протирает то тут, то там; не говоря уж о своей комнате, даже лестницу каждый день натирает мастикой; дорожки снаружи дома не просто подметает, а моет с мылом. И в доме, и снаружи, и во всех комнатах – везде чистота и порядок, ни пылинки.

Наш сокурсник из Цинхуа Ван Дяньхуа нашел нам комнаты в районе Шарлоттенбург на Веймарской улице. Хозяйку звали Розенау, она походила на еврейку. Когда речь заходит о поисках жилья, обычно вспоминают ранние произведения Лао Шэ ⁸, где рассказывается, как китайцы снимают жилье в Лондоне. Дело это нелегкое. Если в объявлении прямо не говорится, что можно сдавать китайцам, то лучше даже не ходить – непременно нарвешься на отказ. Германия подобным не славится – в Берлине можно снять любое жилье. Исключение составляют немногие места, где раньше жили китайские студенты. Здесь перед вами могут закатывать глаза, а то и просто захлопнуть дверь перед носом. По какой причине – и так понятно, если подумать, поэтому я не стану вдаваться в подробности.

Раз уж речь зашла о евреях, надо пояснить, в каком положении тогда находились представители этой нации в Германии. Адольф Гитлер пришел к власти в Германии в 1933 году, я оказался здесь в 1935 году и мог непосредственно наблюдать всю политическую карьеру фюрера от начала до конца, все его злодеяния и бесчинства, пока тот не совершил самоубийство. Правление нацистов в Германии я видел собственными глазами, и в некотором роде имею право говорить об этом. Когда я только приехал, нацизм в Берлине чувствовался не так сильно; но, конечно, признаки уже были. Везде висели портреты фюрера и флаги со свастикой. При встрече люди не говорили, как раньше, «доброе утро», «добрый день» или «добрый вечер», а прощаясь, не говорили «до свидания» – вместо всего этого они поднимали правую руку и кричали «Да здравствует Гитлер!». Мы, китайские студенты, где бы ни были – обедали в ресторане или заходили в магазин купить что-нибудь, – всегда по старой привычке твердили «доброе утро» и «до свидания». Многие немцы, видя, что мы иностранцы, тоже приветствовали нас на старый манер. Но большинство людей все-таки кричали «Хайль!».

Каждый из нас поступал по-своему, не вмешиваясь в чужие дела; никаких неприятных ситуаций не возникало. Согласно священному канону нацистов – книге Гитлера «Моя борьба» – и расовой теории евреи и китайцы относились к «низшим» нациям и назывались разрушителями культуры человечества, а золотоволосые «люди Севера» считались «высшей» нацией, создателями человеческой культуры и цивилизации. Вот только, как мне украдкой говорили некоторые, сам Гитлер со своей физиономией, с черными и рыжими вперемешку волосами совсем не походил на «северянина», и в этом была глубокая ирония. Как бы там ни было, в глазах фашистов китайцы были низшей, «некачественной» нацией, что делало нас с евреями собратьями по несчастью.

Здесь надо рассказать немного об истории Европы. Евреи с давних пор притеснялись европейцами. Массовые убийства евреев неоднократно происходили и в Средние века, доказательством чего может служить известная пьеса Шекспира «Венецианский купец». Гитлер не изобрел ничего нового в этом смысле, а всего лишь следовал прежнему шаблону. Новаторство было в применении «научного» подхода к установлению принадлежности к «еврейской расе». На лабораторных весах его политики определялась мера «еврейства», высчитывалось процентное содержание еврейской крови. Иными словами, если ваши дедушки и бабушки с обеих сторон были евреи – то вы стопроцентный еврей; если кто-то из родителей, отец или мать, – евреи, то вы еврей наполовину; на четверть – если кто-либо из дедушек и бабушек с одной стороны, по матери или отцу – евреи, а остальные – немцы; аналогично – на одну восьмую и так далее. Это и было теоретическое обоснование нацистской «национальной политики».

Стопроцентные евреи в обязательном порядке подвергались репрессиям, никаких послаблений в их отношении не допускалось; полукровкам было чуть легче. Что же касается тех, кто был евреем на четверть, то они оказывались в пограничной зоне этой политики, и какое-то время их не трогали; евреев на одну восьмую можно было принять в состав народа и не рассматривать в качестве врагов. Первый этап этой политики как раз набирал обороты, репрессиям подвергались чистокровные евреи и частично евреи-полукровки; однако чем дальше, тем больше все усугублялось. Мои хозяева, похоже, относились к полукровкам, поэтому их пока не трогали. До какой степени точности могли доходить установленные гитлеровцами критерии, я, как человек посторонний, судить не берусь. Однако немцы всегда славились своими научными и техническими способностями, так что эти их весы работали, и работали надежно, можно не сомневаться.

Не берусь я судить и о том, как простой народ относился к репрессиям против евреев. Немцы в целом очень симпатичные люди – простые, искренние. В них совершенно нет хитрости и скользкости, иногда они даже кажутся неуклюжими тугодумами. Но только на первый взгляд. Вот, например, вы приходите в магазин за покупками, и продавец должен дать вам сдачи. Вы купили товаров на семьдесят пять пфеннигов, даете одну марку. Если бы это было в Китае, то хозяин магазина в прежние времена достал бы счеты, а теперь – калькулятор, или просто посчитал бы вслух: трижды пять – пятнадцать, трижды шесть – восемнадцать, и тут же на одном дыхании сказал бы, что сдачи полагается двадцать пять пфеннигов. Немецкому продавцу ничего этого не надо, он сначала говорит: «Семьдесят пять пфеннигов», потом кладет на стол пять пфеннигов и говорит: «Восемьдесят пфеннигов», потом кладет еще десять пфеннигов и говорит: «Девяносто пфеннигов», и, наконец, еще кладет десять пфеннигов и говорит: «Одна марка». На этом все заканчивается, все довольны, все радуются.

Другой случай, который произошел со мной, еще лучше показывает простодушие и честность немцев. Как следует из записи в дневнике, это случилось 17 сентября: у меня сломались часы, я понес их чинить в мастерскую на большой улице. Поскольку Берлин я знал плохо, в дебрях его высотных домов, среди потоков машин и городского шума я чувствовал себя словно бабушка Лю в Саду роскошных зрелищ из романа «Сон в красном тереме» – голова моя кружилась от удивления, и постепенно я перестал понимать, где какая сторона света. Часы нужно было забирать на следующий день, но припомнить, где же находится эта мастерская, мне никак не удавалось. Наконец я увидел место, показавшееся знакомым, вошел и поздоровался хозяином, стоявшим за прилавком. Это был пожилой человек в очках для чтения, очень похожий на того, что принял вчера сломанные часы. Я отдал ему квитанцию, тот долго искал мои часы в стеклянном шкафу, но их там не оказалось! Часовщик заметно разволновался, на лбу у него выступили бисеринки пота, он посмотрел на меня поверх очков и нервно сказал: «Приходите-ка вы завтра!»

По пути домой я размышлял о произошедшем, а на другой день вернулся в мастерскую – часов, конечно же, не нашли. Старик-хозяин совсем разволновался, лоб у него еще сильнее вспотел, даже руки слегка дрожали. Он очень долго рылся в шкафу, все там перевернул, и вдруг – словно молнией озарило или сам Господь помог, – внимательно рассмотрев квитанцию, часовщик воскликнул: «Это не наша!» Тут-то до меня и дошло, что я зашел не в ту мастерскую. Об этом пустячном случае я написал целое эссе «Комедия с часами», которое включено в сборник моих сочинений.

Таких нелепостей со мной случалось много. Расскажу еще одну историю. Немцы только раз в день едят горячее – в обед. Ужинают традиционно чаем и бутербродами. Однажды я купил в мясной лавке окорок на ужин. Вечером с огромным энтузиазмом заварил чайник красного чая ⁹ и уже предвкушал трапезу… Однако, откусив кусок окорока, я понял, что мясо совершенно сырое! «Как это немцы позволяют себе так потешаться над иностранцами! Просто возмутительно!» – негодовал я весь вечер, и даже во сне ощущение обиды не покидало меня. На другой день с самого раннего утра я примчался в лавку, встал в надлежащую позу и приготовился произнести обличительную речь. Продавщица, поглядывая на окорок в моих руках, слушала претензии с некоторым недоумением, а потом громко рассмеялась. Она объяснила мне: «В немецкой кухне есть блюда из сырого мяса, и можете быть уверены – для них мы используем только самое хорошее, самое свежее мясо». Ну и что мне было на это ответить? Я чувствовал себя полным балбесом.

Вообще-то я приехал в Германию не наедаться окороками, а получать образование. Прежде всего для этого нужно было овладеть немецким языком. Несмотря на то, что я посвятил его изучению четыре года в Цинхуа и имел восемь оценок «отлично», с разговорным немецким у меня были сложности. Чтобы побороть свою немоту, я был вынужден брать дополнительные уроки. Господин Линде и доктор Рошаль из Ассоциации Дальнего Востока с энтузиазмом взялись мне помогать и познакомили с ректором Института зарубежных стран Берлинского университета. Ректор предложил мне прочитать несколько предложений из текста, остался доволен результатом и тут же записал в группу для иностранных студентов, уровень знаний которых был весьма высок. Так я оказался студентом Берлинского университета и стал каждый день ходить на занятия. Преподавателя звали Хюм. Никогда прежде мне не доводилось учиться у такого высококлассного специалиста. Произношение у него было чистое, артикуляция четкая, пояснения исчерпывающие – просто потрясающий преподаватель! 20 сентября я записал в дневнике: «Преподавателя зовут Хюм, объясняет очень хорошо, так хорошо, что и сказать нельзя. Я впервые слушаю лекцию по немецкому языку, и нет ни одной фразы, которую я бы не разобрал, и это не потому, что я так хорошо воспринимаю на слух, а потому, что объясняется все очень понятно». Каждый день мы с Цяо Гуаньхуа ездили в университет по городской железной дороге и не уставали этому радоваться.

Раз уж я заговорил о Цяо Гуаньхуа, надо рассказать, какие у нас с ним были отношения, а также поведать о других китайских студентах и о том, как мы жили. Цяо учился в Цинхуа на философском факультете и был старше меня на два года. В университете он часто расхаживал по парку Цинхай – в одиночестве, с гордо поднятой головой, держа под мышкой какой-нибудь увесистый том из собрания сочинений Гегеля. Мы были знакомы, но по-настоящему сдружились только когда нас включили в список аспирантуры по обмену. В Берлине мы встречались каждый день и были практически неразлучны, как тело и его тень. Вместе посещали занятия, обедали, ходили к друзьям, гуляли на озере Ванзее и в зоопарке. Оба мы были заучками-книжниками, постоянно застревали в букинистических лавках, где иногда удавалось купить весьма ценные издания. Цяо был очень способным, хорошо знал классическую литературу. Мы легко находили общий язык. Иногда болтали допоздна, несколько раз я даже оставался у него на ночь. Дунь Футан отдалился – мы практически перестали общаться. Мало встречались и с другими китайскими студентами, общих интересов и взаимопонимания у нас не оказалось.

Китайских студентов в Берлине было довольно много. Причина очень проста. Учеба в Германии – это как покрытие золотом в 24 карата, в китайском обществе такие люди ценились очень высоко. Поэтому при определенных условиях наша молодежь летела сюда стаями. Высокие чины и богатые хозяева не могли упустить такой случай и присылали своих сыновей и дочерей – у гоминьдановской элиты денег на содержание своих деток в шелковых штанах было вполне достаточно, вот те и швыряли их направо-налево. В Германии тогда собрались дети или родственники таких высокопоставленных деятелей Гоминьдана, как Чан Кайши, Сун Цзывэнь, Кун Сянси, Фэн Юйсян, Дай Чуаньсянь, Цзюй Чжэн и многие другие. Почти все они жили в Берлине – здесь бары, рестораны и прочие развлечения; ходить на лекции и говорить по-немецки необязательно – можно и без этого обойтись. Утром встаешь, видишь хозяйку квартиры – говоришь: «Доброе утро!», машешь рукой и уходишь; идешь в китайский ресторан, съедаешь легкий завтрак; потом несколько партий в мацзян – и уже пора обедать. После обеда сговариваешься с кем-нибудь выйти погулять. К ужину – снова в ресторан. Глубокой ночью возвращаешься домой, видишь хозяйку квартиры и говоришь ей: «Доброй ночи!» – вот день и прошел. Потом можно выучить слово «спасибо», а затем еще «до свидания» – и процесс овладения языком завершен! Не могу сказать, что таких было много, но они были, это факт, который нельзя отрицать.

Несколько раз мы с Цяо Гуаньхуа обедали в китайском ресторане. Как только входишь – сразу же в лицо, как ураганный ветер с дождем, несется какофония звуков. Громкие разговоры, причмокивания при поедании супа, чавканье жующих ртов, стук палочек о пиалочки и пиалочек о большие блюда – ты словно попал обратно в Китай… Европейцы едят необычайно тихо, сидят чинно, почти не шевелясь; когда едят суп – не должно быть никаких звуков, тем более чавканья – этого ни в коем случае нельзя делать. Не стану утверждать, что эти правила соблюдают все европейцы до единого, но, если хочется произвести впечатление цивилизованного человека, ими никак нельзя пренебрегать.

Китайские студенты разнесли китайский «национальный дух» по всему свету, и, могу сказать, это не очень приятно. Достаточно посмотреть на этих гоминьдановских «своих» – как спесиво и надменно, с каким самодовольством они держатся… Послушать, о чем они говорят: еда, питье, развлечения – в том числе с женщинами, с проститутками…

Такому, как я, деревенщине – право, как-то неловко. Они не опускаются до того, чтобы взглянуть на нищих студентов вроде нас с Цяо Гуаньхуа. Ну а нам-то что на них смотреть, на этих низких грязных «детишек в шелковых штанах»?

Поэтому мы больше не заходили в такие китайские рестораны.

Рассказы про этих «студентов» доходили до наших ушей не раз и не два, и каких только невероятных историй среди них не было… У многих из них случались недоразумения с немцами, некоторые приходилось решать в суде. А если идти в суд, то обязательно нужен юрист. Немецкого адвоката легко отыскать, но трудно оплатить. В такие моменты появляются сведущие люди. Один «вечный студент», который довольно долго просидел в Берлине, знал все местные улицы и закоулки, всех и вся как свои пять пальцев – поэтому и кличка у него была «Берлинский старожил», а настоящее его имя я лучше приводить здесь не буду. Стоило произойти какой-то неприятности, как он тут же появлялся и был готов применить свои, так сказать, профессиональные знания: отправиться в суд вместо китайского студента, причем совершенно бесплатно, и даже деньги на проезд выкладывал из собственного кармана. Этот господин болел душой за справедливость, и, говорят, обучался юриспруденции – по крайней мере он сам так заявлял. Я, пожалуй, не видел другого такого героя. Отношение к нему у меня было, впрочем, неоднозначное: с одной стороны, восхищала его готовность совершить благородное дело, с другой, смотрелось это очень странно. А все ли у этого человека было в порядке с головой?

17 октября я сделал в дневнике такую запись: «До поездки за границу я, конечно, слышал, что студенты за рубежом “сдуваются”. Однако у меня сохранялось определенное уважение и почтение к ним, я считал, что в них, особенно учащихся в Германии, есть что-то священное. Теперь я сам учусь за границей. В Берлине китайских студентов очень много, и почти у каждого в руках фотоаппарат, а на лице выражение безразличия. Разговоры если не о том, как пойти на танцы, то о том, что в Китае такой-то стал завотделом, а такой-то сделался начальником управления. Отставив в сторону вежливые выражения, могу сказать, что пока не видел ни одного нормального человека. Только сейчас я по-настоящему понял, какие на самом деле студенты, обучающиеся за рубежом!»

Из этой записи можно понять, какие чувства я в то время испытывал. У меня даже был замысел написать книгу «Новое Путешествие на Запад: неофициальная история». Если эта книга и правда была бы написана, уверен, она продавалась бы нарасхват, и в Лояне бумага подорожала бы ¹⁰, даже к гадалке не ходи! Жаль, я не так долго пробыл в Берлине, всего-то чуть больше месяца, так что этот шедевр так остался замыслом, о чем, несомненно, должен глубоко сожалеть весь литературный мир Китая.

Берлин был лишь временной остановкой на моем пути, учиться мне предстояло в другом городе. Винер из германского отдела научных обменов сначала собирался отправить меня в Восточную Пруссию, в университет Кенигсберга, тот самый, где в свое время профессором был Кант – величайший из классических немецких философов. Это место, конечно, имело особую притягательную силу, но находилось довольно далеко от Берлина, можно сказать, в захолустье. Знакомых там у меня не было, а поэтому и ехать не хотелось. Вскоре мне предложили университет Гёттингена, и после нескольких консультаций я согласился. Человеческая жизнь – очень сложная и запутанная штука, где причины и следствия влияют друг на друга. Мой учитель господин У Ми сказал как-то: «В сумбурном нашем мире результат причину порождает, при легком сходстве он ошибку истиной считает!»

В этих словах выражено глубокое понимание сути человеческого бытия. Если бы я тогда поехал в Кенигсберг, жизнь моя сложилась бы совершенно иначе. Я не познакомился бы с профессорами Зигом и Вальдшмидтом, не стал бы учить санскрит и пали. Каким был бы тогда сегодняшний Цзи Сяньлинь? Одному только небу известно.

Когда решение ехать в Гёттинген было принято и ситуация определилась, у меня словно камень с души свалился. Я стал у всех расспрашивать об этом городе, и, по счастью, мне встретился опытный и знающий господин Чжан Лэсэнь. Он приехал в Берлин по делам, а учился как раз в Гёттингене. Господин Чжан Лэсэнь подробно рассказал о своем университете. Клубок сомнений в моей душе распутался, все стало ясно и понятно. Пришлось еще какое-то время просидеть в Берлине, но в конце концов прямо перед началом занятий я покинул столицу Германии. Конечно, я и предположить не мог, что безвыездно пробуду в Гёттингене целых десять лет, но и Берлин мне не нравился, а особенно были не по душе здешние толпы китайских студентов.