Kitabı oku: «Мертвецы и русалки. Очерки славянской мифологии», sayfa 4

Глава 2
Воззрения на заложных покойников у финнов и у других соседей русского народа

13. Воззрения пермяков и вотяков, ичетики и кутыси. 14. Кутэси бесермян. 15. Черемисские воззрения. 16. Мордовские поверья. 17. Воззрения турецких народов: казанских татар, якутов, чувашей и др. 18. Поверья бурят, монголов и гиляков. 19. Поверья литовцев, сербов, англичан и др. 20. «Сухая беда» (обычай мести через самоповешенье) у чувашей и др.

Выделение заложных покойников в особый и отличный разряд, объединение – полное или условное – таких покойников с представителями нечистой силы, – эти воззрения русского народа, впервые выясненные нами с большою подробностью, имеют весьма важное значение и с точки зрения сравнительной мифологии. Они проливают свет на происхождение некоторых низших представителей нечистой силы.

Такие представления о заложных покойниках принадлежат отнюдь не одному только русскому народу. Они встречаются у многих и разных народов земного шара и могут быть названы в известной степени общечеловеческими. Но так как и в сравнительной мифологии соответствующие воззрения разных народов не обращали до сих пор на себя должного внимания исследователей и даже, сколько нам известно, до сих пор не группированы, то мы уместным считаем собрать здесь относящиеся к указанному вопросу данные из обрядов и поверий соседних с русскими народов. У некоторых финских и турецких народностей поверья о заложных покойниках сохранились даже с большей прозрачностью и ясностью, нежели соответствующие воззрения русского народа. Собирая в одно место эти данные из мифологии соседних с русскими народов, мы тем самым способствуем уяснению изложенных выше обрядов и поверий русского народа и вместе с тем вводим вопрос о заложных покойниках в круг вопросов сравнительной этнографии.

§ 13. Из числа финских народов пермяки и вотяки одинаково верят, что умершие неестественной смертью обращаются тотчас после своей смерти в особых духов, которые обладают способностью и склонностью вредить живым, особенно же проходящим мимо места их насильственной смерти, насылая разные внезапные болезни. В случае такого заболевания – иногда и в предупреждение его – вотяк приносит этим духам особую жертву, отличающуюся от всех прочих жертвенных приношений пренебрежительным отношением к задабриваемому жертвою духу.

Пермяки, вместе и одинаково со всеми финскими народами, верят, что все умершие, забытые своими потомками, способны карать этих последних, насылая на них болезни, а также падеж на скотину. Но среди умерших имеются такие, в деятельности которых зло составляет преобладающую черту. Это духи убитых, самоубийц и утопленных матерями младенцев, дух самоубийцы или убитого остается на месте, где совершено убийство. Проезжая мимо таких мест, слышат свист или стоны. Духи таких усопших гоняются за людьми. Духи утопленных в воде младенцев обращаются в враждебных человеку духов «ичетиков» (в буквальном переводе: маленькие). Ичетики – это маленькие существа с длинными волосами. Живут они большей частью в глубоких реках. В представлениях современных пермяков ичетики сливаются с водяными²⁰⁵.

Все сказанное здесь одинаково относится и к вотяцким кутысям (в буквальном переводе: кто хватает, ловит, держит), истинная природа которых, сильно затемненная или даже совсем забытая вотяками, выяснена тем же И. Н. Смирновым. Последний пишет²⁰⁶: «Вотяцкие кутыси – духи умерших не своей смертью, не получающие обычного пропитания: духи утопленников, убитых, подкидышей, духи погубленных незаконнорожденных младенцев и т. д. Озлобленные, голодные, они напускают на тех, кто имел несчастие с ними столкнуться, болезни и вынуждают дать жертву, которой никто не приносит им добровольно, точь-в-точь как черемисские вадыши; в народном сознании эти духи превращения из духов умерших в духов стихийных».

«Кутысь – в буквальном переводе: хвататель, ловец. Наружность бога и другие его личные свойства неопределенны; живет чаще всего на ключах и при истоках рек и ручейков, но иногда и просто в оврагах, в которых летом воды не бывает. Людей и скот, на которых он прогневался, он наказывает, во-первых, сильным ужасом, причина которого необъяснима, а во-вторых, разными наружными болезнями, преимущественно коростой, рожей. Кроме беспричинного страха, кутысь наводит иногда страх дикими голосами или являясь в страшных видах. Вообще в тех местах, где есть кутысь, непременно чудится, мнится. На 13-й версте от гор. Глазова по Пермскому тракту, близ дер. Смутницы, с задворкой в этой деревне, на огородах есть ключ, на котором до сих пор живет кутысь. В вершине оврага, по которому побежал ручеек из этого ключа, место болотистое и покрыто не очень высокою зарослью. Здесь кутысь стережет какой-то клад, и в жаркие летние дни люди, а чаще лошади, подходя близко к вершине ключа, бывают пойманы, т. е. претерпевают известное болезненное впечатление, а именно: как человеку, так и лошади становится трудно дышать, силы быстро падают, живой втягивается внутрь, начинается лихорадочная дрожь, и затем является общее недомогание всего тела, которое продолжается несколько дней и может привести животное или человека к смерти, если не принести на ключе умилостивительной жертвы кутысю. Лет 15 или 20 тому назад, в летнюю пору, рабочие строили на тракте мост через этот ручеек (назыв. Язинец) и остались в первую ночь ночевать на месте работы. Вдруг около полуночи они услышали дикий рев, моментально их пробудивший, и увидели в вершине ручья какое-то громадное существо, не то человека, не то зверя, двигавшегося к ним. Они так испугались, что, оставив на месте свои мешки и одежду, прибежали в деревню. Этому именно кутысю приносят в жертву небольшие хлебы или пироги с яйцами, а иногда медную мелкую монетку; тогда как в других местах приносятся в жертву кутысю сырая ячная крупа, завязанная в тряпочку, яйца, блины, иногда живая курица со связанными ногами»²⁰⁷.

У мултанских вотяков Малмыжского уезда отмечено еще следующее предание. В ночь на Великий четверг у них некогда была битва с черемисами; в этой битве погибло много черемисов. Души убитых приходят ежегодно в эту ночь к жилищам вотяков, с целью отмстить своим врагам и всячески повредить им. Вотяки спасаются от этих злобных загробных гостей тем, что украшают свои жилища ветвями колючего можжевельника и окуриваются дымом того же растения. Если снять с белой лошади хомут и смотреть в эту ночь через него, то увидишь, как души умерших черемисов со страхом отбегают от вотяцких жилищ²⁰⁸. Обычай украшать свои жилища в Великий четверг можжевельником как оберегом от нечистой силы существует у многих народов (у пермяков, зырян, бесермян и др.) и, конечно, не объясняется преданием о битве с черемисами; но мултанское толкование его очень любопытно в том отношении, что показывает нам, какой именно нечистой силы боятся в этот день вотяки.

«Если покойник не будет ответ, то не гниет в земле и дух его блуждает по земле, не находя покоя. По временам дух его входит в тело и горюет там».

§ 14. У соседних и родственных с вотяками бесермян представление о кутысях (бесермянское кутэсь) сохранилось в лучшем виде. Мне многие бесермяне прямо говорили, что кутэси – это те, кто умер неестественною смертью, или же у кого нет родных, так что некому поминать. Такой кутэсь «хватает» проходящего мимо: за какую часть тела хватит, на той внезапно появится опух, чирей и т. п. Бесермяне уже по опыту знают, где живут или хватают кутэси, и опасаются ходить в том месте, пить тут воду (если, как это часто случается, тут есть вода) и т. д. Кутэсям приписывают только внезапно появляющиеся боли; другие же болезни приписывают иным представителям нечистой силы, а также и своим предкам; например, болезнь грудей у кормящей ребенка женщины приписывается всегда покойным предкам. Заболевший от кутэся приносит этому последнему жертву, так наз. куяськон. Жертвою служит яйцо, немного завернутой в тряпку крупы, лоскут ткани, кукла и т. п.; перед тем как нести куяськон, жертвенною вещью прикасаются к больному месту. Жертву приносят с предосторожностью: боятся близко подойти к кутэсю, как бы он не «схватил» еще сильнее; поэтому-то жертву бросают (куяськон и означает собственно «бросание»), стараясь поскорее удрать. Кроме того, идущий с куяськоном не должен ни с кем говорить, и если его кто-нибудь спросит о чем-либо на дороге, так он ничего не отвечает. Бросающий жертву говорит: «Кто-то поймал (кутэм), ему бросаем это (называет жертвенную вещь): пусть ест-пьет, пусть отпустит (лезёс)»; или: «Вот поймал, не знаю кто; не знаю – с именем или без имени, полюбил и поймал; пусть он ест эту пищу, пусть даст хорошо уснуть». (В редких случаях, будто бы, жертва заменяется испражненьем больного на том месте, где его «поймала» болезнь, причем больной произносит: «Вот тебе бросаю».)²⁰⁹ При детских болезнях бесермяне Малой Юнды бросают куяськон (большею частью тряпочку) около моста через речку Юнду и в формуле обращаются к «безымянным младенцам». Сообщавший мне об этом бесермянин²¹⁰ Урасинов сделал весьма правдоподобное предположение, что на этом месте некогда хоронили младенцев-выкидышей.

Имена и история некоторых бесермянских кутэсей еще известны (их, правда, и называют всегда по именам, а не кутэсями). В Юнде при опухах бросают яйца или крупу на мельничную плотину, говоря: «Вот, Орина, это тебе бросаем; ешь-пей, вперед не хватай». На этом месте упала некогда с рябины мельничиха Орина и зашиблась до смерти. При некоторых болезнях бросают куяськон «Пуко́нам» и «Липанам»; по смутному преданью, это были семьи неизвестной народности, жившие тут до прихода бесермян и потом прогнанные (вероятно, убитые) новыми насельниками²¹¹.

§ 15. Черемисское воззрение на заложных покойников выяснено С. К. Кузнецовым. «Существует известное соотношение между характером черемисина при жизни и его требовательностью по смерти: кроткий черемисин довольствуется по смерти обычными поминками, а неуживчивый, коштан, тем более колдун, требует учащенных приношений. Подобный колдун или какой-нибудь конокрад, отправившийся на тот свет под смертельными ударами мстительных единоплеменников, или, наконец, просто – беглый, подвергшийся такой же участи, по смерти могут долго мучить черемисов и даже со временем попасть в разряд мелких злых духов-кереметей, всячески вредящих черемисину. Число подобных духов постоянно увеличивается, потому что к ним часто присоединяются умершие вообще насильственной смертью²¹². Тоскующие по земле души умерших получают короткий отпуск – „от вечерних до утренних сумерек” и свободно расхаживают в это время по земле, навещая родных, а иногда давая понять последним, что не мешало бы им угостить своих умерших родственников да поставить им свечку. Души безродные, поколение которых угасло, также пользуются „отпуском”, но им уже некого посещать на земле, и они бесцельно странствуют по белу свету, ища случайного поминального угощения… На время от Страстной недели до Троицы (точнее: до Семика) все души пользуются особой льготой прогуливаться на земле под покровом темноты… Но особенную свободу разгуливать по земле в течение этого времени почему-то получают вообще вредные при жизни люди – колдуны и разные плуты, которые всячески обижают живых: топчут посеянный хлеб, производят семейные ссоры, воруют скот и пр. Потому-то черемисы в это время особенно усердно поминают при всякой еде не только своих родных, но и чужих, безродных покойников, откладывая для них по куску блина и отливая по нескольку капель пива»²¹³.

Изложенные здесь черемисские воззрения на заложных вполне аналогичны с русскими поверьями. Мы не предрешаем вопроса о взаимоотношениях финского и турецкого культа заложных покойников к соответствующему русскому культу; вопроса этого мы и не ставим в своей настоящей статье. Но, конечно, никто и никогда не станет сомневаться в том, что черемисское название седьмого четверга по Пасхе «Сёмык» взято от русских. Праздник этот – поминальный как у черемисов, так и русских. Если же говорить хотя бы о частичном заимствовании данного праздника от русских, тогда не будет смелым сделать следующий вывод: в полную параллель русалкам заложные покойники-мужчины получают особенную возможность вредить людям около Семика. В русской мифологии это обстоятельство уже забылось, но черемисы его помнят.

«В числе духов, производящих болезни, видное место занимают лихорадки. Они (по воззрениям черемисов) постоянно пополняются умершими старыми девками. Умершие насильственной смертью и убийцы составляют следующий разряд духов – арыптышей. Г. Земляницкий, говоря об арыптышах, приводит рассказ о происхождении одного из них, „жившего” около моста через реку Исеть. „Очень давно на этом мосту, говорил ему черемисин, – один разбойник зарезал человека, и с тех пор, хотя разбойник этот уже умер, он продолжает вредить людям на этом месте”»²¹⁴.

§ 16. Мордовское поверье о том, что самоубийца доживает за гробом «век своей жизни» и в свое время вновь умрет «своей, естественной смертью», мы уже привели выше (§ 4). Еще у мордвы отмечено такое поверье о проклятых людях, которые у русских также считаются заложными: «Если проклянут человека, одежду человека, обувь человека, корову или лошадь, это (проклятое) пропадет, а совсем не погибнет. Наступает полночь, проклятый человек или другое что появится над землей – в виде человека, утки, свиньи, лошади, вязанки травы, связки лыка или иным образом. Ходит по земле и пугает людей»²¹⁵.

Черемисы. Книжная иллюстрация XIX в.

Стенька Разин «не помер, он живет в лесу. Он живет в таком месте, куда и близко никто не может подойти, а сам он жив. Его проклял Бог, земля его не принимает, а Бог не принимает его души. Он и лежит на боку на каменистой земле. Когда сядет солнце, соберутся к нему из леса и змеи, и лягушки, и ящерицы, и всякие гады и начнут его высасывать; с восходом солнца оставят только душу и кости, а с сердца один змей и не сходит, сосет день и ночь. Вот ночью так высосут, а днем опять вырастет на нем тело; как настанет вечер, опять то же и говорят, что он будет так жить до скончания света»²¹⁶.

«Я была еще девочкой, мы ходили жать в Капалейку (урочище). А в Капалейке много озер, а в те озера бросали опойцев. Пришла ночь, мы легли спать. Только лишь начнем мы засыпать, опойцы бегут, схватят из-под нас войлок и убегут. Мы остаемся на голой земле; встаем, посылаем мужиков искать войлок. Идут мужики, найдут войлок где-нибудь на берегу озера, принесут его. Только лишь мы опять ляжем, опять опойцы вытащат из-под нас войлок. Ох, уж много мучений причинили нам опойцы!»

«Контингент вирь-ав, или лесовых баб (к числу их относятся также и 30 сестер-лихорадок), постоянно пополняется проклятыми детьми-«самоубийцами»²¹⁷, т. е. заложные становятся также и в ряды представителей нечистой силы.

§ 17. Переходим к народам турецкого племени. Казанские татары называют заложных покойников словом урякь (от глагола урмякь «дуть»). «Так называется баснословное существо, являющееся татарину где-нибудь в лесу или на дороге над умершим насильственной смертью. Его видит прохожий татарин, по поверью, в образе человека или копны, переваливающейся и идущей вперед. Также рассказывают татары, что уряк может преобразиться в облако. Если бы прохожий татарин и не увидал сразу на пути мертвое тело, то раздирающий клик уряка непременно обратил бы его внимание на это тело. Если при этом человек захотел бы на видимого издали и кричащего уряка посмотреть вблизи, то уряк сделался бы невидимым. Из страха увидать непонятное и таинственное существо и слышать его раздирающий душу голос татарин всячески остерегается наткнуться ночью на пути на мертвое тело и не пойдет вечером на то место, где лежит мертвое тело. Когда татарин слишком чего-нибудь испугается, он говорит: «Урягым купты», т. е. «мой уряк поднялся»²¹⁸.

По словам Коблова, уряк является только в виде человека; живет он на местах, обагренных человеческою кровью. Уряк отнимает иногда у человека сознание, сбивает с пути, любит иногда подсесть в сани или телегу и покататься, причем лошади от этого бывает очень тяжело, но крупного вреда человеку уряк причинить не может²¹⁹.

У якутов заложные покойники известны под именем ерь. Обыкновенная продолжительность жизни человека считается у якутов в 70 лет, а все умершие ранее этого срока считаются умершими случайно; «души (кут) этих последних ранее надлежащего срока похищаются каким-нибудь злым духом, который воплощается в них и после смерти их блуждает по земле, называясь его – умершего – именем. Это называется ерь (воплощение злого духа), и они оказывают покровительство какой-нибудь местности, любимой умершим». Ери шумят и поют, как люди. Ерь причиняет людям такие же болезни, от которых умерло данное лицо, воплощение еря. Ерей не любят и не уважают, но некоторых из них сильно страшатся; их изгоняют из юрты шаманы. В душу младенцев ерь не воплощается²²⁰.

Несколько иначе излагает якутское воззрение на заложных покойников В. Ф. Трощанский. У него читаем: «Души некоторых покойников, не желая удаляться от своих прежних жилищ, блуждают около их. Общее название таких душ – „уöр”. Уöрями становятся только взрослые и молодые: не могут ими быть ни дети, ни старики. В недавнее время получил известность в качестве уöря зарезавшийся несколько лет тому назад голова Ботурусского улуса, Егор Николаев. Вообще же появление уöрей – довольно заурядное явление, так как каждый, умерший более или менее молодым и в расцвете сил, может стать им при известных (?) условиях. Уöр наносит вред своим родственникам и друзьям, а от врагов убегает, если встретится с ними. При всем том уöр всегда вселяет страх, и на далеком расстоянии от своего жилища зовется абасы (злой дух). Но уöри не все одинаково страшны: немые, глухие, слепые и низшие работники, т. е. те, которые и при жизни были безобидными, и в качестве уöрей наименее способны вредить. Таким образом, – подводит В. Трощанский итоги своим рассуждениям, из коих мы приводим лишь немногое, – нужно думать, что в уöрей, вообще говоря, обращались все умершие до предельного возраста, некоторые из них, по прошествии известного времени, переставали насылать болезни и смерть»²²¹.

Якутский ерь вполне соответствует русскому заложному, несколько напоминая малорусского упыря.

У кизыльцев Минусинского уезда несколько похожи на финских кутысей тюси – злые люди, напускающие на людей разного рода болезни; им молятся для излечения от болезней и ради предупреждения болезни, а также приносят нечто вроде жертв. К сожалению, о происхождении тюсей мы ничего не знаем²²².

По верованиям чувашей Ядринского у., хыдым есть душа человека, умершего без роду-племени, не имевшего при жизни ни кола ни двора, которого по смерти поминать некому, а также засватавшего невесту, но не успевшего жениться. Невеста его впоследствии делается также хыдымой. Дух-хыдым производит падежи скота. Когда падеж скота начнется, в честь хыдыма совершаются различные жертвоприношения. Некоторые признают слово «хыдым» собственным именем человека²²³.

У чувашей того же у. существует поверье: «Если девица, во время девства, родила и скрыла (т. е. извела) младенца, то душа этого младенца делается детскою болезнью нишем. Болезнь ниш (собачья старость или детское худосочие) маленьких ребят делает хилыми». «Души детей, умерших прежде, чем они успели насосаться материнской груди, по верованию чувашей в дер. Масловой, превращаются в арсури (леший)²²⁴. Наконец, древнее чувашское воззрение на заложных покойников ярко сказалось в своеобразном обычае чувашской мести через самоповешение на воротах или на дворе обидчика (см. § 20).

По верованиям гагаузов, хобуры (т. е. упыри) могут теперь появляться только из людей убитых и умерших не своей смертью, а потому не получивших правильного погребения. Хобур ест человечье мясо, высасывает кровь у овец; ему все приписывают появление в данной местности холеры²²⁵.

§ 18. Переходим к народам монгольского племени. Об интересующем нас культе у бурят разные наблюдатели говорят довольно различно. С. И. Подторбунский пишет о бурятской мифологии: «Самая низшая ступень бохолдоев, известная под именем ухэ-рэзы, образуется из душ умерших преждевременно и насильственной смертью женщин; но существа эти живут на земле не долго, а именно столько, сколько умерший преждевременно субъект провел бы на земле при более благоприятных условиях. Но куда они исчезают после этого, сказать не умею». Что же касается вообще бохолдоев, то «мнения о них у бурят весьма различны: одни представляют их чем-то вроде чертей; другие же смотрят на них как на души умерших шаманов – не знаменитых (знаменитые идут на небо и делаются заянами)²²⁶.

П. И. Агапитов и М. Н. Хангалов сообщают об иркутских бурятах, что у них «дахулами называются души умерших людей: бедных мужчин, девиц и молодых замужних женщин. Дахул есть в каждом улусе. Они вредят детям, причиняя им нездоровье и иногда смерть. Взрослые буряты дахулов не боятся и не уважают, а в случае болезни детей прибегают к шаману и делают дахулам кирик»²²⁷.

Функции дахулов, таким образом, весьма близки к функциям финских кутысей, а отношение к ним бурят прямо тожественно с отношением финнов к кутысям. Что же касается происхождения дахулов, то и оно весьма близко к финским кутысям и к русским заложным покойникам: девицы и молодые женщины умирают только преждевременно, т. е. – по якутскому и бурятскому пониманию – неестественной смертью.

Наконец, Цыб. Жамцарано относит бурятских заложных покойников к онгонам. Он пишет о бурятских онгонах: «Духи низшего разряда, т. е. духи умерших преждевременно, повесившихся, сумасшедших в т. ч., являются мелочными, придирчивыми, бессильными, но вредными. Они могут облюбовать какую-нибудь семью и причинять вред, посылать болезни, сеять раздор, поедать детей и т. п.»²²⁸; т. е. это точь-в-точь вотяцкие кутыси. «Жертвоприношение им носит характер выкупа и совершенно осмысленно называется кормленьем».

«По мнению монголов, души добрых людей живут спокойно на том свете; напротив, души людей злобных остаются на средине, т. е. они не могут переселиться в тот свет и остаются между этим и тем мирами. Злые онгоны (духи) блуждают на поверхности земли и, по старой привычке, вредят человеку. Они вселяются в человека, производят в нем болезни, истребляют детей. Шаман узнает, какой именно онгон причиняет страдание, и изгоняет его из человека и его жилища. Всех чаще онгонами делаются души шаманов»²²⁹. Здесь, таким образом, нет речи об образе смерти, а только о качествах души человека при жизни. Не исключена возможность, что автор приписал монголам чуждые им христианские воззрения²³⁰.

Из числа палеоазиатских народов, по представлению гиляков, «душа человека, умершего насильственною смертью, не может переселиться в общее „селение покойников”, где она могла бы продолжать такую же жизнь, как и на земле. Пока она не отомщена, пока кровь убийцы не дала ей силы поднять свои кости, она не в состоянии покинуть земли и вынуждена кружиться в воздухе в виде птицы-мстительницы, по ночам испускающей страшные крики. Конец ее ужасен: постепенно истлевая, она, наконец, падает на землю „прахом”, погибая навсегда. Птицу эту гиляки называют „тахч”: это серая птица с красным клювом»²³¹. Эта птица по ночам вопиет о мести и способна страшно мстить сородичам, забывшим свои обязанности. Или же: «сородич, озлобленный при жизни и разошедшийся с родом, сородич, не отомщенный или не получивший почестей похоронного ритуала, не попавший поэтому в „селение мертвых”, может перейти в род злых божеств или просто на свой страх и риск всячески мстить роду. То же может быть и со стороны обиженного чужеродца»²³².

§ 19. Скажем еще несколько слов о западных соседях русского народа. По воззрениям литовцев, убитые, убийство коих не отмщено, бродят по свету и требуют мщения; так же поступают и те, над коими почему-либо не был совершен обряд погребения.

У литовцев сел. Упян отмечено поверье о том, что повесившийся не дает покоя своим односельчанам до тех пор, пока ему не отрубят голову²³³.

По воззрениям турецких сербов, злые, нехорошие люди и после смерти не оставляют добрых людей в покое: они ходят из дома в дом и делают всякому пакости. О них говорят, что они «угробничились», т. е. сделались упырями, блуждающими душами²³⁴.

«В ночь под праздник св. Медарда, рассказывается в стихотворении Мистраля²³⁵, выходят из воды утопленники, погибшие рыбаки, несчастные девушки, босые, покрытые илом».

У англичан только законом 1824 г. (и вторично 1882 г.) был отменен обычай хоронить самоубийц на распутье дорог, с забитым в грудь осиновым колом. Обычай же этот имел целью помешать самоубийце возвращаться на землю и тревожить живых людей²³⁶.

Наконец, выделение заложных из числа всех других покойников отмечено и у многих других народов, между прочим, и в Новом Свете. Обыкновенно в зависимость от рода смерти ставится, в верованиях некоторых народов, достижение умершими царства мертвых. Так, у оджибве утопленники не могут перейти ведущего в царство мертвых моста и падают в реку; у шайенов не достигают блаженных селений скальпированные и удавленные. У колов в Индии этой участи лишены погибшие насильственной смертью, заеденные тигром, искалеченные и неженатые. У бахау различаются два вида смерти: хорошая смерть и дурная; последней умирают самоубийцы, погибшие насильственным путем и женщины, скончавшиеся при рождении ребенка. Пути тех и других в царство мертвых различны²³⁷.

По верованьям североамериканских индейцев, киеки (один из трех разрядов духов, призываемых шаманами) «суть души храбрых людей, убитых на войне»²³⁸.

§ 20. Изложенные нами выше поверья о заложных покойниках у разных народов дают нам ключ к пониманию весьма своеобразного способа чувашской мести, известного под названием сухая беда. Кровно обиженный кем-либо чувашенин лишал себя жизни через повешенье на воротах двора своего обидчика. В объяснение этой своеобразной мести до сих пор указывалось только одно соображение: будто бы обидчика, на воротах дома которого найден удавленник, «засудят» несправедливые судьи.

Известие о таком способе чувашской мести впервые, по-видимому, проникло в печать в «Записках Александры Фукс о чувашах и черемисах Казанской губ.»²³⁹ и с тех пор сделалось как бы этнографическим анекдотом. Когда этим вопросом занялись наши серьезные этнографы, то они прежде всего отвергли самое существование этого обычая. В. Магнитский в 1881 году, «в опровержение описываемой клеветы на чувашей», писал: «Если б опровергаемый мною факт в действительности где и случился, то смело можно ручаться, что самоповесившийся на воротах прежде, чем кому-либо из властей удалось увидеть эту картину, был бы немедленно хозяином ворот перенесен на чужую землю, как чуваши и сейчас поступают с каждым „чужим” покойником, несмотря на весь страх, питаемый ими вообще к последним [т. е. к мертвецам]. Не сомневаюсь, что перетаскивание мертвых тел вызвано злоупотреблениями старых полицейских деятелей. Мне думается, что их [полицейских деятелей], без сомнения, вымышленные сведения получила и г-жа Фукс». В действительности же нередкие у чувашей «случаи взваливания своей вины на другого известны у русских под названием „сухая беда”»²⁴⁰.

Вторя Магнитскому, и другой почтенный этнограф, С. К. Кузнецов, писал: «Сухую беду измыслила и практиковала мелкая администрация, извлекшая из этой „беды” хорошую прибыль»²⁴¹.

Отрицательное отношение к «сухой беде» этнографов неудивительно. Если не знать истинной подкладки этого чувашского обычая, то он и должен показаться нелепостью. Приходится предполагать, что этот обычай возник уже после появления у чувашей постоянных русских судов, т. е. в недавнее время; а между тем бесспорно, что обычай этот давно вымирает и сохранялся только лишь как пережиток глубокой древности.

С точки же зрения выясненных нами выше народных представлений об удавленниках, чувашский обычай «сухой беды» получает глубокий смысл: удавившийся на дворе своего обидчика чувашенин поселяется через то самое на данном дворе в виде страшного загробного гостя: посмертное местожительство заложного покойника связано, как мы знаем (§ 7), с местом его насильственной смерти. И теперь-то самый трусливый и смирный бедняк получает возможность сторицей отмстить своему обидчику, как бы силен и богат тот ни был²⁴².

Мы могли бы ограничиться этими рассуждениями; но, ввиду отрицательного отношения к данному обычаю двух почтенных этнографов, приведем несколько дополнительных сведений, подтверждающих существование этого обычая. Прежде всего заметим, что выражение «сухая беда», по-видимому, коренное русское, чуваши же только перевели его на свой язык. В романе Д. В. Григоровича «Рыбаки» (гл. 29) встретилось выражение «мокрою бедою погиб» в значении «потонул». Очевидно, сухая беда означает, в противоположность мокрой, смерть через удавление.

Свидетельства разных лиц о сухой беде у чувашей в большом числе приведены в указанных сочинениях Магнитского. Добавим к ним это сообщение гр. Н. С. Толстого о чувашах нижегородских: «Из личной вражды, между собою, чуваши даже давятся в клети у своего противника: есть много примеров тому, и самая ужасная угроза этого робкого и смирного народа заключается в том, что он посулит врагу своему удавиться в клети его, что, разумеется, поведет за собою следствие, суд, хлопоты, изъяны и проч.»²⁴³. Но тот же самый обычай мести через самоповешение известен и у других народов, в частности вотяков²⁴⁴. «Вотяк рассорился с вотяком. Обиженный хотел бы мстить, да бессилен. „Хорошо же, – он говорит, – я тебе сделаю „сухую беду”. Он ночью заберется на двор своего обидчика и тут удавится. „Пусть же, – рассуждал он перед этим, – мой обидчик ответит за меня суду!”»

И в Тамбовской губ. самоубийство совершается иногда с целью отомщения врагу. Один заседатель волостного управления, постоянно обижаемый головою, сказал последнему: «Ну, я тебе напряду!» – и повесился у него в риге. Некоторые парни и девушки, обманутые предметом своей любви, потеряв надежду на лучшее будущее и желая хотя в конце своей постылой жизни причинить неприятность, вешались у обманщика на воротах или около дверей избы²⁴⁵. Это сообщение относится, по-видимому, к русским²⁴⁶.