Kitabı oku: «Кривая дорога», sayfa 2

Верста 2. Привал

Ветер ткнулся холодным носом в шею. Месяц выглянул из-за тучек на часть⁴ и тут же снова укутался темнотой – засмущался. Мы крались вдоль плетня, опасаясь потревожить ленивых, но чутких псов. Серый приложил палец к губам и потянул воротца на себя.

Дверца протяжно скрипнула. Куцехвостые псы-погодки выскочили из-под крыльца навстречу незваным гостям, но, поймав мой недовольный взгляд, поджали обрубочки и спрятались назад, не проронив ни звука.

Воришки из нас получились бы знатные!

– А ты точно избой не ошибся?

Серый легкомысленно хмыкнул – он не был уверен, что старая Весея не пошутила и не указала страждущему ночлега на первый попавшийся двор.

– Тогда несушку какую в сарае схватим и дёру.

– Ага, явились – не запылились!

Старушка выскочила на крыльцо, видать, стерегла гостей у двери заранее, предпочтя хлебосольство сну. Весея оказалась кругленькой, румяненькой и такой живенькой, словно готовилась покатиться колобком сражать окрестных лис прямо сейчас или, в крайнем случае, после плотного завтрака.

– Ждёшь их тут, ждёшь с самого вечера, маешься, калитки⁵ в печи держишь, чтобы не поостыли, а они шляются!

– Извините, – ошалело протянули мы с мужем.

– Куда мне ваши извините?! Марш к столу, пока совсем холодное есть не пришлось!

– Да мы же только с праздника, – заикнулась я.

– И что мне ваш праздник? Нет, ты мне скажи, что мне ваш праздник? Я видела как вы на тех проводах ели? Нет, не видела. А тут вы сядете вечерять как положено, как мне надо. И неча на меня зыркать! На мужа свого вон зыркай, а на меня не надь! Я энтих ваших глазьев страшных повидала на своём веку!

– Что ты ей пообещал? – с суеверным ужасом вопросила я мужа.

– Да по хозяйству помочь… – испуганно протянул оборотень, – кто ж её знал, что она такая заботливая.

– Ага, заботливая. Небось завтра выяснится, что ей по хозяйству срочно нужен новый сарай. Или урожай собрать за день. Весь. Как расплачиваться будем?

– Ну так… Утро вечера мудренее? – Серый и сам уже начал опасаться бойкой старушки.

А старушка знай весёлым ёжиком каталась вокруг и заталкивала в избу:

– Чего это вы перешёптываетесь? Я вам перешепчусь! Шептунов на мороз! Вона тощие какие оба – кожа да кости, – цап меня за локоть, – откуда ж вы такие явились, глаза б мои не глядели!

И изба под стать хозяйке: маленькая, чистенькая, прибранная к празднику. А запах! Сияющая свежей побелкой печь отдавала тепло, выгоняя стылый ночной воздух из дому, дышала свежим хлебом и горячей глиной.

Весея вихрем носилась по маленькой комнатке, сметала невидимую пылинку со стола, переставляла крынку с молоком с места на место и всё, заботливая, не могла присесть сама.

– Да вы кушайте, детки, кушайте! Дайте вас попотчевать вдоволь!

Серый знай наворачивал угощение. От радушного приёма он тоже ошалел, но упускать возможность из-за такой ерунды не собирался. Он – не я. Не ждал от всякого подвоха, ножа в спину. Ещё верил людям. Почему-то.

Уложили нас на широкой скамье близ горячего печного бока. Весея бойко запрыгнула на полати, завесившись занавесочкой и постоянно посмеивалась, приговаривая, что за молодыми следить не намерена, но, вообще-то, будь она помоложе, она бы тут времени не теряла. Как бы именно она не теряла времени на короткой, жёсткой, хоть и заботливо прикрытой одеяльцем, скамье, старушка скромно умолчала.

– Кажется, я её боюсь, – с ужасом осознала я.

– Кажется, я тоже, – согласился злобный кровожадный оборотень.

К утру я со скамейки всё-таки упала. Чтобы не так обидно, одеяло утащила с собой. В итоге Серый так плотно прижался к остывающей печи, что рядом с ним могло бы поместиться ещё две Фроськи. Я же устроилась ровненько под лежбищем, завернувшись, как в кокон, и высунув наружу правую ногу, об которую и споткнулась Весея, вставшая лишь немногим позже вторых петухов⁶.

– А чего это мы спим? – радостно поинтересовалась старушка у моей помятой физиономии. – Уж и петухи пропели, день белый на дворе, а они всё почивать изволят! Ну-ка, лодыри, подъём, подъём!

Серый тут же подорвался с места, забыв даже проснуться. Пепельные волосы сбились на сторону, как трава в ведьминых кругах, а тёплые со сна щёки горели смущением – неужто правда проспал? Ехидная старушка потирала ручки, довольная шуткой.

– Проснулись, детоньки? Ну, коль проснулись, чего ж разлёживаться?

Я было приготовилась к заданиям. Тоже верно: поели, поспали, пора и честь знать. А прежде отплатить добром за добро, с хозяйством помочь, дров наколоть перед близящимися холодами, воды натаскать – колодец вон как далеко, аж через четыре дома, старушка одна набегается.

А Весея между тем продолжала:

– Чего ж разлёживаться, правда, когда можно вкусненького отведать. У меня и творожок с вечера припасен…

Нет, по хозяйству мы всё-таки помогли. Негоже пользоваться гостеприимством, а благодетельницу не уважить. Хоть бабулька и убеждала, что ерунда это всё, что ей деточек покормить да обогреть в радость, дел набралось. Да и куда старушке править прохудившийся плетень, обрубать запаршивевшие яблоневые ветви и носиться по чердаку за летучими мышами?

Серому, знамо дело, досталось что потяжелее. А мне забава детская – мелких вредителей из-под крыши метлой погнать. Они, к тому ж, в край распоясались: шебуршат, пищат, ночью норовят в волосы вцепиться, днём в тёмные сени слетаются – проходу не дают, под ноги лезут. Давеча Весея полный чугунок овсяного киселя из-за них обернула. Да уберегла Макошь, что не на себя. А я поганцев метлой, чтоб неповадно! Плюнуть и растереть.

Я ощупью нашла в сенях лесенку, поднялась до лаза и откинула крохотную (и как пухлощёкая Весея пролезала?) дверцу.

Апчхи!

Видать, старушка никогда сюда и не поднималась. Противу всего дома, на чердаке царил беспорядок: подвешенные когда-то на балках для сушки веники осыпались на ворох тряпья, невесть чем заполненные мешки подпирали друг друга, укутавшись слоем пыли, поломанная утварь, что пользовать уже нельзя, а выкинуть пока жалко, черепки битой посуды, суховатка⁷ с торчащими ветками, колыбелька, видавшая, наверное, ещё бабку нынешней хозяйки – что только не упокоилось здесь!

Я бесстыдно задрала юбку и перекинула ногу через последнюю ступеньку; самым лицом влезла в огромную паутину и брезгливо отплёвывалась, всё чувствуя на щеках липкую гадость и пытаясь понять, не заползает ли за шиворот хитрый паук. И нос к носу столкнулась с огромной летучей мышью.

Нет, когда я говорю, что мышь была огромной, я имею в виду, что она оказалась громадной! Нет, не как летучая крыса. Не как кот или даже откормленный годовалый щенок.

Летучая мышь была размером с телёнка!

К тому же развернула крылья, оскалилась и совсем уж неприличным образом продемонстрировала мне… кхм… свой зад. Не мышиный совершенно зад, между прочим.

Я кубарем скатилась по лестнице и выскочила на свет. Посмотрела вокруг. Мелкая морось неустанно щекотала ноздри; маленький аккуратный домик пыхал трубой: видать Весея снова затеяла угощение; обновлённый плетень прятал любопытную соседку, четвёртый раз пытающуюся заглянуть во двор или хотя бы проковырять новую дырку для подглядывания.

Заглянула в сени. Огромная летучая мышь вниз головой свисала из лаза в потолке и ехидно ухмылялась.

Я вооружилась метлой. Хорошенько подумала, взвесила её в руке и заменила топором. Снова вернулась в сени.

Мышь показала мне неприличный жест и юркнула обратно на чердак. Что ж, кажется, теперь моя очередь наступать.

Голова мне ещё дорога, поэтому первым в чердачное окошко я сунула топор, помахала им туда-сюда и, не заметив препятствий, поднялась сама. Никого. Не любит нечисть железа. И звезданутых⁸ баб, вооружённых топорами, по-моему, тоже недолюбливает.

Хитрая тварь спикировала сверху. Я её даже не задела, лишь взмахнула оружием и отпугнула. Но та всё равно обиженно завизжала, рухнула и, неуклюже шлёпая, уменьшаясь в размерах на ходу и оставляя в пыли беспятые следы, сховалась в груде хлама. Рукой шуровать побоялась – оттяпает ведь и спасибо не скажет. Я тюкнула разок-другой по выглядывающей из кучи треснутой ступке без песта.

– По лбу себе постучи! – раздалось в ответ.

– Вылазь, – нерешительно потребовала я.

– ….......! – обругали меня из кучи.

Эх, надо было соли прихватить! Хотя чего уж там? Чтоб от этих гадёнышей избавиться, по-хорошему, дом надо сжечь, а солью уже пепелище посыпать. Да и то – как знать: анчутки⁹ могут и к соседям перебежать.

Я уселась рядом, переводя дух и раздумывая, выслеживаю ли врага или в очередной раз подставляю свою буйную головушку под неприятности. Из укрытия горестно вопросили:

– Ну и долго ты там будешь сидеть?

– Пока не надоест, – огрызнулась я.

Донёсшееся шебуршание возвестило, что нечистик устраивается поудобнее, вьёт гнездо и что ему надоест намного, намного позже. Он вообще тут живёт и, судя по всему, уже давненько. Странно, что шкодит только на чердаке да в сенях, а не донимает старую Весею целыми днями. Не извёл же до сих пор. Ну шумит по ночам, скребётся. Большое дело! Может, пусть ему?

Сказывают, анчутки – не домовые; с ними не договоришься, блюдечком молока не задобришь. А кто пытался разве?

– Пирога хочешь?

В груде хлама недоверчиво засопели.

– С грибами, – добавила я и смачно причмокнула.

Из-под тележного колеса высунулась сморщенная розовая мордочка, меньше всего походящая на давешнюю мышь. Беспятый¹⁰ скривился, но всё равно заинтересованно уточнил:

– С лисичками?

Я кивнула:

– С лисичками.

– Неси свою гадость, – дозволил бесёнок.

Делать нечего: обещала – иди. Даже если слово дала зловредному духу. Я, хоть и ждала какой пакости и топор из рук не выпускала, полезла вниз за угощением.

Весея, знамо дело, занималась тестом. Часть пирогов уже источала сладостные ароматы со стола, часть румянилась в печи. Старушка долепливала последние и, судя по мечтательному виду, уже представляла как два приблудных недокормыша уплетают их за обе щёки.

– Бабушка Весея, пирожком не угостишь?

Хозяюшка всплеснула руками, словно у неё глупость малый ребёнок спросил:

– Что ж стоишь, милая? Притомилась? Ну конечно! До энтого чердака пока долезешь… Там же лесенка ух какая! Крутая, шаткая. Что ж это я не подумала, загнала дитятку? Отдохни, хорошая, отдохни!

– Да нет, что вы, – «да, я хочу отсидеться здесь, в тепле и уюте, а не играть в догонялки с нечистью!», – хороший у вас чердак. Только проголодалась, пока за этой тва… мышью гонялась.

– Вот так и знала, так и ведала! Завелись, поганцы? То-то всё чутно, носится кто-то вихрем, на стенки натыкается.

Носится. Натыкается… Странно, что не душит ночами, как проказник-домовой, да кипяток не опрокидывает по науке вредного банника. Анчутки и здорового мужика со свету сжить могут, что уж об одинокой доброй старушке говорить. Богиня Весею бережёт али нечистик игру растянуть хочет? Может, и правда миром разойдёмся?

– Детонька, ты б поосторожней с ними! Не ровен час, упадёшь, расшибёшься. Пусть им. Живут и живут. То ж мыши, а не страховидло какое.

– А ежели страховидло?

Весея захохотала:

– Ох, выдумщица! Наслушалась, небось, бабкиных сказок, – старушка потрепала меня по голове мучной рукой, оставив белёсые следы на волосах.

Правду молвит, наслушалась. В детстве наслушалась, а позже ещё и насмотрелась всяких чудес. Да никто ж не верил. Только Серый, сначала самый близкий друг на белом свете, а потом и верный муж, ни словом, ни взглядом не упрекнул, не обозвал лгуньей. Шёл со мной рука об руку, крепкое плечо подставлял, когда оступалась. Видел то, что видела я. Но не знал, не желал понять главного: мы с ним вдвоём только и остались. Ни в Яви, ни в Нави¹¹ для нас места нет. Боги? Да чтил ли кто тех богов? Так, поминают всуе, по привычке больше. Леших да домовых не разглядели бы, даже станцуй они ручеёк под самым носом. Один только страх заставлял людей верить. Где он – там и о защите пращуров просят, из старых легенд выуживают, дают восстать из памяти родным ликам. Может, только страх и остался. Только им они… мы выжить сможем, чтобы не забыли, не похоронили их… нас люди в памяти раньше срока.

– Доченька, что взгрустнула?

– Да так, ничего. Старую сказку вспомнила. Невесёлую. Страшную.

– Не печалься, детонька, сказки они на то и сказки: тьфу и забыл.

Тьфу и забыл. И меня так же забудут.

– Пойду я. Там… мыши. Летучие. На чердаке.

И почему же горло так сжимает и даже грязного нечистика жалко?

На чердаке ничего не изменилось. Анчутка недоверчиво сопел, пыхтел, ворчал, но всё-таки высунул розовую сморщенную лапку и втащил пирог в укрытие. Я не мешала. Присела рядом и задумчиво жевала второй:

– Гадишь?

– Помаленьку.

– Шкодишь?

– Бывает.

– Старушке жить не даёшь?

– Ну так…

– Как?

Бесёнок замялся.

– Отвечай, когда спрашиваю. Донимаешь старушку? Перед глазами маячишь?

– Маячу, – покаялся бесёнок.

– В ушах звенишь?

– Звеню…

– В ногах путаешься?

– Путаюсь…

– По окнам стучишь?

– Стучу…

Вообще-то, не так уж и страшно.

– А мирно жить сможешь?

Анчутка не поленился выглянуть из своего укрытия, чтобы посмотреть на меня, как на полную дуру. Убедился, что не шучу, и заключил:

– И не подумаю!

Ну, на нет и суда нет. Я цепко схватила его прямо за мокрый приплюснутый нос. Беспятый так и не понял, откуда в простой деревенской бабе столько силы и ловкости. Испуганный, уменьшившийся до пяди¹², он упирался и возмущался, пробовал кусаться, но, кажется, становился тем слабее, чем меньше я его боялась. А не боялась я уже совсем.

Анчутка верещал и рвался. Я победно ухмылялась, чувствуя, как изменяются в челюсти зубы, как требуют крови врага.

Пленник извернулся чудом. Как выскочил из ладони, сама не уразумела. Тут же расправил крылышки и метнулся под самую крышу, попутно скинув мне на голову веник чего-то кривого и вонючего, похожего на полынь.

– Куда тебе, неуклюжая!

Ах, это я неуклюжая?!

Подпрыгнула, цапнула пальцами пустоту, запустила в поганца пустым ведёрком, мало не проломив крышу.

– Не достанешь, не достанешь!

Бесь летал из угла в угол, роняя с балок сухие пучки, засыпая мусором глаза.

А я злилась.

Раз удар: анчутка подобрался со спины.

Два удар: треснул по темечку.

Три: дёрнул за долгую косу, зацепил её концом за гвоздик.

Я взвыла.

Дыши!

– Ты же не хочешь никому навредить? – Серый с такой надеждой заглядывал в глаза, что пришлось подтвердить: не хочу. – Значит, надо себя держать в руках до поры. Обращаться будем в лесу. Вместе. А на людях – дыши.

Наука не давалась. Серого учили быть оборотнем с рождения, мне же и дня на подготовку не дали. Люди… злили. И манили. Нутром знала: волчица хочет охотиться. Ей мало тех жизней, что она забрала, когда впервые стала мной. Когда я стала ею.

Я боялась.

Дыши.

Она сильнее.

Дыши.

Она не слушается.

Дыши!

Она снова и снова побеждала.

Анчутка цеплял, кусал, больно щипал, оставлял синяки и глубокие порезы. Мелькали полуруки-полулапы. Мои? Клацали зубы. Волчьи?

Бесь, почуяв победу, снова начал расти. И росли раны, оставляемые им.

Я не хочу обращаться.

Месяц. Месяц нам пришлось провести в лесах, в зверином обличии, чтобы ослабить волчицу, чтобы я хоть на день стала человеком.

И я до сих пор не уверена, стала ли им.

Научусь ли снова?

Я стараюсь.

Я дышу.

А волчица рычит.

И снова берёт верх.

– Не признааааал!

Беспятый камнем рухнул вниз. Замер, дрожа, боясь поднять сморщенную розовую мордочку.

– Не признал… Маренушкой… Смертушкой… – лепетал он еле слышно.

– Смотри на меня, – приказал чужой холодный голос. Мой?

Бесёнок поднял влажные глазки и чётко произнёс:

– Маренушкой примечена. Смертушкой отмечена. Приказывай – всё исполню.

«Сгинь» вертелось на языке. «Сгинь, пропади, не трогай старушку, не возвращайся в дом».

А потом чужим холодным голосом я произнесла:

– Запомни, кто главный.

Верста 3. Колдобина

Серый сидел в тени раскидистой берёзы, любуясь на рыжеющее к вечеру солнце, и с наслаждением потягивал квасок. Устроился перевести дух неподалёку от дома старой Весеи: притомился за день.

Хорош. Мечтательный, с затуманившимися, мерцающими одной мне видимым золотом глазами, он, кажется, совсем расслабился. Немногие знали: этот худой мужчина с совершенно невинным детским лицом в миг¹³ подорвётся с земли, напряжёт до предела подтянутое тело и собьёт с ног врага прежде, чем тот успеет помыслить о нападении. И сила в этих нежных руках недюжая: троих свалит сразу, четвёртого – чуть погодя. Я невольно загордилась. Мой ведь.

Мужчина тряхнул лохматой головой (вот постригу, когда-нибудь точно постригу: так и лезут волосы в глиняную кружку да в рот) и улыбнулся. Принесшая напиток фигуристая девка зарделась, продолжая теребить кончик светлой косы. Единственной. Значит, не замужем пока. То-то стреляет глазёнками бесстыжими! Даже у сестрицы Любавы такой копны не было: в кулаке не сразу сожмёшь, вкруг локтя трижды обмотаешь. Я девку запомнила. Волосья-то ей при случае повыдергаю, чтобы чужим мужьям лакомства носить неповадно было. Небось, не я одна в Озёрном краю зуб на красавицу Всемилу точу.

Девица застенчиво хихикнула, отвечая на белозубый оскал Серого. Шутят. Тошно.

Я уже близко подошла и голоса различала:

– Неужто никто не зовёт красавицу такую? – смеялся Серый.

– Звать зовут, да всё не те, всё не любые сердцу… – будто бы смущалась Всемила, то и дело хлопая длинными ресницами: понял ли намёк пришлый молодец?

Мне ли не знать, что Серому в лоб что скажи – не сразу сообразит, что уж про намёки.

– Так не торопись, поищи. Найдётся и по сердцу кто.

– А ежели нашёлся уже, да не знаю, мила ли сама? – а щёчки так и алеют, так и горят! Отхлестать бы охальницу¹⁴ по ним! Что ж мой волчара скажет? Я обмерла.

– Так спросила б. Что ж молчать? Ты девка видная! Что за дурак такой откажет? Небось, и сам давно на тебя заглядывается, да всё не решится слова молвить.

Я крепко сжала руки. Что мне та девка? Ну красивая. Видали мы красивых. Волос долог – ум короток.

– А коли он с другой об руку ходит? – не уступала Всемила.

Ну-ка, ну-ка.

– Это ежели он, к примеру, женат? – начало доходить до тугодума.

– Вот не знаю, – вспылила красавица, – женат али нет, но с бабой живёт. Может, сестра она ему! Или мачеха злая!

Вот бессоромна¹⁵ девка! Ну на мачеху-то я никак не тяну! Не так уж плохо выгляжу. Кажется…

Мужчина тоже, видать, смутился:

– Ну так… С сёстрами взрослые мужики не живут обычно… Видать, жена всё ж. А с жёнами шутки плохи, – вот тут он прав. – Ты б, может, кого ещё присмотрела? Мало ли орлов в округе?

Всемила топнула ножкой в новом красном (видно, дорогой – нарядилась для беседы) башмачке, мотнула упрямой головой, злые слёзы проглотила, обидой закусив:

– Никто ещё мне от ворот поворот не давал. Что просила – всё делали. Небось, и этот покорится, – и ушла, резко развернувшись, грозно буравя землю каблуками.

Серый так и смотрел ошалело вслед. Понял ли, дурачок, что первую красавицу края отверг? Мой. И ничей боле. Доиграется девка, ой доиграется!

– А что, – говорю, – одной суженой тебе уже мало? Новых подбираешь?

Муж и не вздрогнул. Почуял, видать, что подхожу. Давно ли? Уж не это ли причиной, что не ответил пышнокосой взаимностью?

– Да мне и одной с лихвой!

Серый радостно засмеялся и дёрнул меня за руку, заставляя сесть рядом. Пощекотал носом ухо, прижался шершавыми губами к щеке.

– Смотри, – кивнул он за закат, – давно мы с тобой просто так не отдыхали. Чтоб без погони да боязни. Лепота!

Без боязни. Да… Давно. Сначала Гриньки с его охотниками страшились, убегали да прятались годами. После собственная душа кошмарами по ночам являлась, волчьей становясь. Не слишком ли много ужасов на мою долю выпало? Не пора ли самой стать тем, о ком помыслить по темну страшно?

Я выпутала из серых волос еловую веточку. Берёзовые листья над нами шептались о своём, перекидывая друг дружке последние закатные лучи.

– Пойдём в лес?

Серый обнял меня, прижал к груди:

– Надо ли? Ты глянь, красота какая.

– В лесу тоже красота. Тебе же не хотелось к людям?

– А тебе не хотелось от них.

– Я передумала.

– А я согласился с любимой супругой.

– Ты же требовал, чтобы я научилась сдерживаться!

– Ты, вроде, и научилась. Со вчера ведь ни разу не разозлилась, не обратилась.

Ни разу. Ни с русалками. Ни с анчуткой. И дотошного харчевника я тоже не хотела приложить об стену. Но Серый же не знал. И не узнает, надеюсь. Вслух я лишь сказала:

– Тебе нужно, чтобы я была человеком?

– Ты всегда им была. И останешься. Я обещаю.

«Ты слишком поздно пообещал».

– А если я не хочу?

Его сердце обеспокоенно забилось, затрепыхалось. Теперь я знаю, когда он волнуется. Теперь я слышу.

– Эй, кто тут за мужа? Я решаю, чего ты хочешь! – отшутился Серый и тут же получил оплеуху за нахальство. – Каюсь. Я боялся, что ты загрызёшь кого ненароком. Но ты ж не загрызла? Значит, всё хорошо. Не надо тебе обращаться. Никогда больше не надо. Хватит одного оборотня на семью.

– А тебе, стало быть, можно волком становиться, – я недобро сощурила глаза, но муж этого не видел.

– Фрось, мне выбора-то не давали. Каким родили – так и жил. А за тобой выбор есть. Ты должна оставаться тем, кем была всегда.

– Должна? Разве? А ты?

– А что я?

– Ты будешь бегать по лесам, охотиться на зайцев и людей… лихих людей, а я сидеть дома прясть?

Муж мало не заурчал от представленной картинки, начал поглаживать любимую пальцами по плечу, видать, дорисовывая идеальное будущее.

– Почему бы и нет.

– То есть, ты можешь пользоваться своей силой, а мне надо сдерживаться?

Серый промолчал, предчувствуя бурю.

– Где ты был днём? – внезапно сообразила я.

От него разило лесом. Как же сразу не поняла?

Серый не желал признавать вину:

– Ты сама вчера в деревню просилась. Что ж я, силком тебя потащу?

– А спросить?

– Ты занята была. Старушке помогала, а я рано управился…

– Подождать?

– Угомонись ты. Злишься постоянно, всем недовольна. Потому и пошёл один.

Муж примирительно протянул чашку с остатками кваса. Ту самую, что получил из рук другой женщины. Это я-то всё время злюсь?! Я?!!

Я взвизгнула и выбила сосуд из его ладони. Тот уцелел, но угодил в самые густые заросли терновника.

Серый молча поднялся и пошёл к дому. А я ещё долго вертела в пальцах еловую веточку.

– Милая, что ж ты сидишь на холодном? Простынешь!

Никак задремала? Ну точно! Уж и солнца совсем не видать, и первые бледные звёздочки из-за тучек робко выглядывают, и огоньки в окошках засветились: кто победнее, лучины жжёт, кто живёт на широкую ногу, – свечи. А в доме или двух даже дивные лампы можно разглядеть, что чада не дают, а светят долго-долго, знай подливай тягучую жижу.

Весея заботливо подпихивала под меня край принесённого одеяльца:

– А я думаю, что ж это, почти ночь на дворе, а моих жильцов не видать. Куда запропастились? Сети по деревне ещё рано носить, а сама ты не местная, чтобы первой девок собирать – не пойдут. Глянь-ка, – старушка сквозь сгущающиеся сумерки всмотрелась в лицо собеседницы, – да у тебя ж глаза на мокром месте!

Заботушка всплеснула руками, присела рядом, прямо на холодную землю и скомканную попону, и обняла так, как умела обнимать только мама. Кабы и не плакала до того, сейчас бы разревелась. И не удержались, снова потекли слёзы по щекам. Я уткнулась в цветастый платок, каким наша хозяюшка всегда покрывала покатые плечи, и взвыла. И чего? Неужто в первый раз муж лишнее слово молвил? Неужто никогда не становилось одиноко да тоскливо?

Слёзы всё катились и катились по щекам. Надо бы сказать что, объясниться. Ну как добрая женщина решит, что помер кто? Но воздуха не хватало: вдыхала – и по новой реветь. Разорвать бы рубаху на груди, бежать и выть, выть, выть, выплёскивая всю боль и обиду, что скопилась в сердце. За то, что наивный дурак не понял, когда пожалеть надо, за то, что ушёл, когда стоило извиниться, за то, что забрал из отчего дома, за то, что сделал жену существом, что изнутри разрывается. Не волчица и не человек. Что мне теперь делать, когда горе пережимает шею? Отпускать слёзы? Или отпускать на волю зверя?

– Поплачь, доченька, поплачь. Авось, легче станет. Мужики они ж такие: что в лоб, что по лбу. Не держи горюшко, поплачь.

Я тайком вытерла нос рукавом, подняла отёкшие несчастные глаза:

– Он хороший. Правда, хороший. Дурак просто…

– Все они дураки, милая. Говорила ли я тебе про мужа свого? Нет, не говорила. А тоже ведь знатный дурак! Иной раз как попадёт шлея какая – не удержишь. Возмечталось ему по молодости перевезти меня в Морусию. Дескать, теплее там да жизнь лучше. Хорошо там, где нас нет, правду люди балакают¹⁶. Мы ж и жили-то неплохо. Вот в этом самом домишке. Тёплый, уютный. Чисто всегда, каша в печи. Он с утра за рыбой, добытчик мой, а я по дому, стало быть. Когда паутину смести, когда грибков засушить… Мало ли дел найдётся? Да всё ему, дурню, чего-то ещё хотелось. Чтобы не жизнь, а сказка. Пойду, говорит, на заработки. Деньжат накоплю да жизнь тебе обустрою счастливую. А она и была счастливая! Детей боги не дали, так кошка радовала заместо ребёнка. Серая. Красавица. И хвост пушистый-пушистый!

Да разве объяснишь… И ушёл, болезный. Иной раз весточку-другую передавал, ежели кто через нас ехал. А бывало, что и ничего от него не слышно по месяцу-по два. Да…

– И что же? Вернулся? – голос так и дрожал. Знала ведь ответ: он в одинокой старенькой ложке, тщательно вымытой и прибранной, чтобы нечистая сила не приняла её за приглашение, в одной паре онучей¹⁷, что сохла в сенях, в единственной в доме подушечке, куда хозяйка заботливо складывала каждый выпавший волосок¹⁸ – подложить под голову, когда Мара-смерть явится на порог. Знала, а всё равно спрашивала.

– Да вот, жду, – усмехнулась Весея, – полвека уже, как жду. Всё думаю, нагуляется мой милый по белу свету, да вернётся в родной край. Дождусь. Обязательно дождусь.

Старушка улыбнулась так искренне и доверчиво, что я не выдержала и снова разревелась. Тихо-тихо и отвернувшись в сторону, чтобы она не видела.

– Не грусти, доченька. Развеялась бы лучше, чем слёзы проливать. Явится ведь с повинной муженёк твой, и думать забудешь, что зло держала. Так и нечего сейчас себе душу рвать. Шла бы вон с девками сети по деревне носить. Скоро сбираются уже.

Опять эти сети. Что ж за обряд такой?

– Зачем их носить-то? Пусть бы себе лежали.

– Да ты ж не нашенская, откуда бы тебе знать? – догадалась старушка. – Носим, да. В конце лета кажный год девки сбираются, по домам ходят да достатка желают. Мы им угощение в ответ, а они берут, кланяются и дальше. По всей деревне пройдут, приметят, у кого сети зимовать оставить. Да внимательно смотреть надо! Чтобы и дом – полная чаша, и в семье никакого раздора. Лучше, чтоб и детишек один-два, как Рожаницы пошлют. Три – вообще хорошо. И в том доме, значит, пируют. Благодарят богов, за то, что в этом году перепало, просят, чтоб и в следующем не обделили.

Чуден мир. У нас ровно так же сноп по деревне носили¹⁹. При мне уже не бывало, но бабушка Матрёна сказывала, что сама по молодости ходила. Песни распевали, веселились. А потом однажды как-то не собрались. В одну избу глядь, в другую. Ни снопа, ни толпы веселящихся девок. Потерялись. В первом дворе пятеро, во втором семеро, а все разом так и не нашлись. Сноп и вовсе в поле остался: не забрал никто. Так его снегом и замело. Как и сам обычай холодным забвением. На будущий год тоже не собрались. И после него. А потом и не вспомнили, что надо.

А здесь вот носили. Пусть и не сноп. Да какое зерно, когда копни разок землю – на булыжник с корову наткнёшься. Тут всё на озёрах промышляли да в лесах. С тем и ходили, что кормило. Добро.

– Не возьмут меня. Девки же ходят, а я мужняя.

Весея только рукой махнула:

– Возьмут, не боись. Мужняя даже лучше: на кого ещё боги взглянут, как не на берегиню дома родного! – лучше бы не глядели на меня те боги. Ни дома нормального ни семьи. – А вон, погляди: не за тобой ли идут?

И правда шли. В цветастых сарафанах, ярких платках, радостные! А я чем хуже?

– Вот так, милая. Молодец. Погуляй, развейся. А я тебе вкусненького на столе оставлю. Блинцы сегодня затеяла.

Я сделала нерешительный шаг к стайке девушек. Радостный смех слыхать издали. Правда что, пора и мне повеселиться.

Пока я нагнала ходящих, успела и щёки пощипать, чтобы зарумянились, и глаза зарёванные росой протереть. Обернулась помахать на прощание, но старушку не увидела. Ушла, наверное. Блины же.

– Кого это к нам Лихо принесло?

А я только этот звонкий уверенный голосок забывать начала. Ой, Всемила, не трогай Лихо, пока оно тихо!

– Да вот, – наигранно равнодушно пожала я плечами, – дай, думаю, гляну, как в Озёрном Краю обряды справляют. Возьмёте ли, девицы?

Всемила бы, конечно, нашла повод отказать. Да и мне не в радость с ней вечер коротать. Но, раз уж пришла, поворачивать негоже. Я преградила красавице путь, глядя поверх неё на остальных гуляющих и искренне улыбаясь.

– Возьмём!

– Вместе веселее!

– Больше – лучше! – послышалось с разных сторон.

Всемила уступила, хоть и кинула грозный взгляд. А мне вдруг так смешно стало! Девка. Молодая да глупая. Глаз на мужа чужого положила. На оборотня! Да ты ни в жизнь с волчицей не сдюжишь!

Я развернулась, мотнув косами прямо у соперницы перед глазами: две косы-то! Знай, против кого идёшь – против жены законной!

– А пойдёмте теперь к Стояне, – послышалось в толпе, – она харчевнику сегодня сказывала, что пряники напечёт, авось и нам что перепадёт!

– Так самые ж румяные она наверняка для Светолика и отложила! – развеселились в ответ.

– Лопнет тот Светолик! Не в харчевне же он их раздавать будет, а в самого столько не влезет!

Девки захохотали и двинулись дальше, пропустив нашу гостеприимную избушку.

– А в дом Весеи что ж не зайти? – возмутилась я.

– Придумаешь тоже, – махнула рукой румяная коза, подхватила под локоть и потащила с толпой. Мало ли, какие у них правила? Я тогда старушке тех же пряников прихвачу. Порадую.

На пороге дома Стояны нас встретил знакомый ребёнок. Младен что-то выстругивал в тусклом свете окошек, видимо, отказываясь спать из чистого упрямства. Гостей не испугался, а когда признал среди них меня, и вовсе бросился обниматься. Я неловко похлопала по вихрам обхватившего мои колени мальчишку. Но тот так просто не отставал, цапнул тётю-волкодлака за руку и потащил сразу в дом.

– Мама! Мама! Сети принесли!

Сегодня я никак бы не узнала в Стояне бойко кокетничавшую с харчевником бабу. Навстречу вышла степенная женщина, мать да хозяйка. Ворот туго зашнурован. И то: не перед девками же хвастать тем, что Доля подарила. А парней среди нас и не было. А и верно, мужчинам заведено у Земли и Воды брать, а женщинам просить да благодарить. Одни рыбу весь год добывают, другие тёплый кров для орудия к зиме присматривают.

Вперёд вышла Всемила. Да не просто вышла, а сделала круг, чтобы врагиню ненароком плечом задеть, дескать, гляди, я тут главная. На меня любуются. Задела и зашипела от боли: балованная красавица нежная да мягкая. Куда ей до моих острых плеч? Ну, может, дело ещё в том было, что я намеренно напряглась и выставила локоть. Но не пойман – не вор, а она первая начала.