Kitabı oku: «В погоне за счастьем, или Мэри-Энн», sayfa 2
Глава 2
Первым воспоминанием Мэри-Энн был запах типографской краски. Ее отчим, Боб Фаркуар, обычно не переодевался после работы, и им с матерью приходилось каждый день стирать. Как они ни старались, пятна от краски не сходили, и манжеты его рабочей блузы всегда казались грязными. Да и сам он выглядел неопрятно, и ее мать, ревностная поборница чистоты, непрерывно ругалась с ним из-за этого. Очень часто он садился к столу с руками, испачканными краской. Она въелась даже под ногти, которые стали черными. Каждый раз Мэри-Энн видела, как нежное лицо матери, это лицо мученицы и страдалицы, болезненно искажалось. Но Мэри-Энн нравился ее отчим, и ей не хотелось, чтобы мать начинала его пилить, поэтому она щипала под столом своего братишку, который тут же начинал плакать и отвлекал мать.
– Закрой свой рот, – говорил Боб Фаркуар, – я не слышу, как я ем.
Он всегда чавкал во время еды. Запихнув еду в рот, он потом вытаскивал огрызок карандаша, раскладывал на столе свернутые в трубку, еще сырые оттиски и принимался одновременно и есть, и править. И запах типографской краски смешивался с ароматом подливки.
Именно по этим оттискам Мэри-Энн научилась читать. Слова завораживали ее, ей казалось, что форма букв очень важна, и она считала, что буквы различаются по полу. Например, «а», «е» и «у» – это женщины, а твердые «г», «б» и «к» – мужчины и зависят от букв-женщин.
– Что это такое? Прочти мне! – просила она Боба Фаркуара, и ее отчим, веселый и добродушный человек, обнимал ее за плечи и объяснял, как буквы складываются в слова и что можно с ними делать. Для чтения у Мэри-Энн были только эти оттиски, так как все книги и другие вещи ее матери были давно уже проданы, – скудного заработка Боба Фаркуара, работавшего в типографии господина Хьюэса, на жизнь не хватало. Господин Хьюэс наводнил все книжные лавки дешевыми сборниками памфлетов, сочиненных какими-то неизвестными авторами.
Вот так и получилось, что в том возрасте, когда дети начинают изучать катехизис и по слогам читать Книгу притчей Соломоновых, Мэри-Энн сидела на ступеньках дома на Баулинг-Инн-Элли, погрузившись в газетные статьи, полные нападок на правительство, недовольства внешней политикой, истерии, вызванной в одинаковой степени как любовью, так и ненавистью к каким-то политическим деятелям. Эти статьи перемежались сообщениями о скандалах, слухами и различными домыслами.
– Присмотри за мальчиками, Мэри-Энн, и помой посуду, – говорила ей уставшая и раздраженная мать, и девочка откладывала принесенные отчимом оттиски, поднималась со ступенек и шла убираться, так как ее мать, опять беременная, не выносила даже вида объедков. Родной брат Мэри-Энн, Чарли, в это время обычно налегал на варенье, а единоутробные братья, Джордж и Эдди, ползали по полу у нее под ногами.
– Ведите себя хорошо, иначе я выгоню вас, – приказывала девочка очень тихо, чтобы ее не услышала мать, которая была в спальне наверху.
Позже, когда посуда была вымыта, стол убран, а мать ложилась отдохнуть, Мэри-Энн брала одного из малышей, усаживала его на бедро, давала руку другому, разрешала третьему держаться за ее юбку и они уходили прочь из этого каменного ущелья, куда никогда не проникало солнце, и задними дворами пробирались на Ченсери-лейн, а потом спускались по Флит-стрит.
Они попадали в совершенно другой мир, в мир, который ей очень нравился, полный света, ярких красок, шума и самых разнообразных запахов, таких отличных от запахов их улицы. Здесь тротуары были запружены пешеходами, экипажи с грохотом поворачивали на Ладгейт-Хилл и к собору Святого Павла, возчики щелкали кнутами и кричали. В этом мире изящный джентльмен останавливал свой экипаж и направлялся в книжный магазин, и тут же к нему кидалась цветочница и предлагала ему букетик лаванды. В том же мире они видели перевернутую тележку, с которой сыпались яблоки и апельсины, спящего в канаве слепого музыканта, старика, чинившего стул.
Ветер приносил с собой шум и запахи Лондона, и девочка ощущала движение и жизнь этого сказочного города, впитывала исходившее от него возбуждение, которое влекло ее к чему-то, куда-то – гораздо дальше ступеней собора Святого Павла, на которых обычно играли ее маленькие братья.
Этот сказочный мир был наполнен приключениями. Для Мэри-Энн приключением было подобрать брошенный какой-нибудь дамой букетик цветов и предложить его пожилому джентльмену, который гладил ее по голове и давал на прощание двупенсовик. Приключением было заглядывать в окна домов, где жили ростовщики, ехать в фургоне с ухмыляющимся возчиком, драться с мальчишками-подмастерьями, слоняться возле книжных магазинов и ждать, когда продавец отвернется, чтобы вырвать из книжки несколько страниц, которые она будет читать дома, – ведь богатые покупатели всегда смотрели только на обложку.
Сама не понимая почему, она очень любила все эти приключения. Но она никогда не рассказывала о своих похождениях матери, которая наверняка бы не одобрила ее и отругала.
Улица была для нее и наставником, и учителем, и компаньоном для игр. Уличные мошенники залезали в чужие карманы, нищим подавали милостыню, в лавках продавались различные товары, обменивались деньги, мужчины смеялись, мужчины грязно ругались, женщины плакали, женщины улыбались, дети гибли под колесами экипажей. Одни были разодеты в дорогие платья, другие ходили в отрепьях. Первые вкусно ели, вторые голодали. Для того чтобы тебе никогда не пришлось голодать и ходить в обносках, нужно наблюдать, ждать, первой хватать выпавшие из карманов монетки, быстро бегать, хорошо прятаться, уметь улыбнуться в нужный момент и вовремя исчезнуть, бережно хранить все свое достояние, следить за собой. И помнить, что нельзя становиться похожей на мать, слабую, не умеющую сопротивляться обстоятельствам женщину, которая потеряла себя в этом чужом для нее уголке Лондона и находит единственное утешение в разговорах о прошлом, о временах, когда она знавала лучшие дни.
Лучшие дни… Что это такое? «Лучшие дни» – значит спать на тонком белье, иметь слуг, покупать себе новые платья, обедать в четыре часа. Эти понятия ничего не говорили маленькой девочке, но со временем в глазах Мэри-Энн, постоянно слушавшей рассказы матери, они обрели вполне конкретные очертания. Мэри-Энн как наяву видела перед собой эти «лучшие дни». Она видела слуг, она видела красивые туалеты, она обедала в четыре часа. Единственное, чего она не понимала, – почему ее мать отказалась от всего этого.
– У меня не было выбора. Я была вдовой с двумя детьми на руках.
– Что значит «не было выбора»?
– Твой отчим сделал мне предложение. Мне больше ничего не оставалось. Кроме того, он добрый и хороший человек.
«Итак, мужчины не зависят от женщин, – размышляла Мэри-Энн, – а женщины зависят от мужчин». Мальчики хрупки, мальчики плачут, мальчики изнежены, мальчики беспомощны. Мэри-Энн прекрасно знала это, она была старше своих братьев, ну а малышка Изабель в расчет не принималась. Мужчины тоже хрупки, мужчины тоже плачут, мужчины тоже изнежены, мужчины тоже беспомощны. К этому выводу Мэри-Энн пришла на собственном опыте, потому что все эти характеристики в полной мере относились к Бобу Фаркуару, ее отчиму. Но мужчины работают. Они зарабатывают деньги – или сорят ими, как ее отчим, и тогда не на что было купить одежду для детей. Ее мать пытается сохранить хоть жалкие крохи, подрабатывает, вышивая по вечерам при свете свечи. Поэтому она выглядит уставшей и постаревшей. Где-то здесь скрыта несправедливость. Нарушается какое-то равновесие.
– Когда я вырасту, я выйду замуж за богатого, – сказала Мэри-Энн.
Это произошло в тот день, когда вся семья сидела за столом и ужинала. Было лето, и горячий воздух улицы проникал в комнату через открытую дверь, принося с собой вонь гниющих овощей и помоев. Отчим повесил свою куртку на спинку стула и остался в одной рубашке, намокшей от пота. Как обычно, его руки были в краске. Мать пыталась заставить Изабель поесть, но малышка, измученная жарой, отворачивалась и плакала. Джордж и Эдди толкали друг друга ногами под столом. Чарли только что опрокинул на себя соус.
Мэри-Энн оглядела всех и объявила о своем решении. Ей уже было тринадцать. Боб Фаркуар рассмеялся и подмигнул ей.
– Тебе придется сначала найти такого человека, – сказал он. – И что же ты собираешься для этого предпринять?
Ну уж совсем не то, что сделала ее мать, чтобы найти Боба Фаркуара, подумала девочка. Она не будет терпеливо ждать, когда ей сделают предложение. Она не превратится в няньку и посудомойку. Все эти мысли вихрем пронеслись в ее голове, но девочка решила не высказывать их вслух, чтобы не обижать Боба, к которому очень хорошо относилась. Она улыбнулась ему и подмигнула.
– Я ему быстро заморочу голову, – ответила она, – чтобы он не успел прийти в себя и одурачить меня.
Ее ответ восхитил отчима, он усмехнулся и принялся раскуривать трубку. Матери же ее заявление не показалось смешным.
– Я знаю, где она научилась так говорить, – сказала она. – Слушает болтовню твоих приятелей, когда вы собираетесь по вечерам.
Боб Фаркуар пожал плечами, зевнул и отодвинулся от стола.
– Ну и что в этом плохого? – спросил он. – Она хитра, как мартышка, и знает об этом. Такая не пропадет.
Он бросил на стол свернутый в рулон оттиск, и падчерица ловко его подхватила.
– Что будет, если дернуть мартышку за хвост? – спросил он.
– Мартышка укусит, – ответила Мэри-Энн.
Она пробежала глазами текст оттиска. Некоторые слова были очень длинными, и она не понимала их значения, но, увидев, что отчим надевает куртку и направляется к двери, она сообразила, что правку оттиска он оставляет ей.
– Ты еще не рассказала нам, как будешь искать богатого мужа, – поддразнил ее отчим.
– Вот ты мне и расскажи, – ответила Мэри-Энн.
– Ну, встань на углу и свистни тому, кто тебе понравится. Твои глаза привлекут любого.
– Хорошо, – сказала Мэри-Энн, – но понравившийся мне парень может не быть богатым.
Его смех еще долго звучал в переулке. Боб Фаркуар направлялся на встречу со своими друзьями. Девочка часто сопровождала его и знала, что он будет делать. Сначала он пройдет по всем переулкам и созовет приятелей; потом они встанут на улице и, смеясь и перебрасываясь шутками, примутся разглядывать прохожих; а затем они небольшой компанией, человек шесть-семь, отправятся в пивную и будут рассказывать друг другу о том, что произошло за день.
Беседы мужчин всегда интереснее, чем разговоры женщин. Мужчины никогда не говорят о кухне, о детях, о болезнях, о прохудившейся обуви. Мужчины обсуждают людей, причины каких-то событий. Они ведут разговор не о соседских детях, а о восстаниях во Франции. Не о том, кто разбил чашку, а о том, кто нарушил договор. Не о том, кто испачкал выстиранное белье, а о том, кто разгласил государственные секреты. «Виг» значит патриот, «лягушатник» – француз, «тори» – изменник, «женщина» – проститутка. Что-то из этого вызывало у нее интерес, что-то она считала скучным, но все равно сидеть рядом с ними было гораздо приятнее, чем чинить носки Чарли.
– Жажда замучила?
– Жажда замучила.
Они торжественно чокались и торжественно пили, и сквозь шум и крики Мэри-Энн собирала по кусочкам обрывочные сведения о знаменитостях. Так бывало всегда – но не сегодня. Сегодня ей предстояло заштопать носки и постирать рубашки, уложить мальчиков и успокоить мать, а когда, уже перед самым сном, у нее выдалась свободная минутка и она собралась было сесть у окна и просмотреть оттиск, который должны были напечатать на следующий день, пришел Чарли.
– Расскажи мне сказку, Мэри-Энн.
– Я тебя сначала за уши оттаскаю.
– Расскажи мне сказку.
Рассказывать можно было о чем угодно. Как бьют в барабан. Как звучат колокола собора Святого Павла. Как кричит пьяница. Как оборванный лудильщик идет по улице, стучит в двери и кричит: «Лудим, паяем. Кому надо чинить кастрюли?» – и вдруг спотыкается о Джорджа и Эдди, которые пускают кораблики в сточной канаве. Даже старого обтрепанного лудильщика, которого мать не раз прогоняла от двери их дома, можно превратить в принца, чтобы Чарли был доволен.
– Расскажи мне о сражении сорок пятого года и о серебряной пуговице.
Принц Карл потерпел поражение, а герцог Камберлендский победил. Мэри-Энн никогда не заговаривала об этом в присутствии матери, урожденной Маккензи. У одного из Маккензи хранилась серебряная пуговица, которая раньше была на мундире принца. На этом семейное предание заканчивалось.
– А что случилось с пуговицей? – спросила Мэри-Энн, когда ей было пять лет.
Ее мать не знала. Она родилась на юге, куда перебрались отпрыски боковой ветви Маккензи. Они потеряли связь с родственниками. Вот Мэри-Энн и выдумала сказку для Чарли и для себя. Им нужно только найти пуговицу, и благоденствие семьи восстановится.
– А что мы будем делать, когда найдем пуговицу?
– Зажжем везде свечи.
Свечи, которые ярко освещают комнату, а не заполняют ее удушливой вонью. Свечи, которые не трещат и не разбрызгивают жир по всей комнате, пока не сгорят.
Мэри-Энн рассказала Чарли легенду о серебряной пуговице. Потом она зажгла свечу и, развернув оттиск, принялась громко читать, внимательно следя за своим произношением. Как-то мать сказала ей, что она неправильно выговаривает звуки, и эти слова матери крепко засели в голове девочки.
– Что значит – неправильно выговариваю? – спросила Мэри-Энн, ощетинившись.
– Я не имею в виду твой голос – он очень звонкий. Но у тебя грязная речь. Ты набралась всего этого словесного мусора у здешних детей. Твой отчим ничего не замечает. Он сам так говорит.
Опять ее унизили. Попрекнули отчимом и переулком, в котором она выросла. Шотландские Маккензи совсем другие. Такие, как ее отец, господин Томпсон из Абердина.
– Значит, он был дворянином? – Она потянула за ниточку, которая связывала их с «лучшими днями».
– Он вращался среди дворян, – был ответ.
Но этого было недостаточно. Недостаточно для «лучших дней» и для обедов в четыре часа. Обычный господин Томпсон из Абердина – этого мало. Мало и того, что он погиб в войне с Америкой.
– Ты хочешь сказать, что он командовал войсками?
– Не совсем. Он был прикомандирован к войскам.
Может, в качестве советника? Чтобы разрабатывать планы? Или в качестве посредника? В памфлетах упоминалось о таких людях. Иногда их называли шпионами. Господин Томпсон, с которым ее мать провела «лучшие дни», стал интересовать Мэри-Энн. Он улыбался, кланялся и слушал; он выпытывал военные секреты; он был умен; он был хитер. Более того, он был дворянином, который умел правильно говорить. Его речь очень отличалась от речи детей на улице.
– Слушай, Чарли. Слушай, как звучит мой голос.
– А разве с твоим голосом что-то не так?
– Тебя не касается. Слушай.
Самое главное было научиться произносить звук «х». Так сказала ей мать – «х», «о» и «у». И еще «о» и «и», когда они стоят рядом.
– «По сведениям, полученным из достоверных источников, правительство его величества не ограничилось поисками подходящей палки, которой оно уже на нынешней сессии постарается избить до полусмерти собаку в лице оппозиции, и вытащило на свет грязное белье…»
– Что ты читаешь, Мэри-Энн?
– Завтрашний выпуск.
– Но я ничего не понимаю.
– И я тоже. Но это не важно. Папа говорит, что читатели тоже ничего не понимают. Не перебивай. «По сведениям, полученным из достоверных источников…» – И тут она вытащила карандаш: «р» в слове «достоверных» было напечатано неправильно из-за сломанной литеры.
– Стучат в дверь.
– Да пусть стучат.
Но мальчик уже вскочил с кровати и высунулся в окно.
– Какие-то мужчины… они несут папу… он ранен.
Внезапно они услышали взволнованный голос матери, заплакала Изабель, забегали наверху Джордж и Эдди.
– Все в порядке. Успокойтесь. Причин для беспокойства нет.
Отчима уложили на пол между двух стульев в гостиной. Его лицо было в красных пятнах, он казался чужим.
– Это все жара.
– Доктор пустит ему кровь.
– Он упал на углу.
– Он скоро придет в себя.
Мать стояла, беспомощно опустив руки. Мэри-Энн послала Чарли за доктором, увела мальчиков и Изабель наверх. Потом она принесла таз с холодной водой и сделала отчиму компресс. А его приятели продолжали рассказывать матери, как с ним произошло несчастье.
Вскоре вернулся Чарли и привел доктора, который выглядел очень мрачным и что-то бормотал насчет апоплексии. Он выгнал Мэри-Энн и Чарли из комнаты – дети мешали ему заниматься больным.
Наконец Боба Фаркуара перенесли на кровать в спальню. Ему пустили кровь. Детям сказали, что это не апоплексия и что отчим не умрет, но что ему нужен отдых. Что он ни в коем случае не должен идти на работу, ни завтра, ни всю следующую неделю и потом еще несколько недель. Пока доктор объяснял обезумевшей от горя матери, как ухаживать за больным и чем его кормить, Мэри-Энн проскользнула в спальню и взяла отчима за руку. Он уже был в сознании.
– Что же будет? – сказал он. – Они наймут кого-нибудь другого вместо меня. Им не нужен больной работник.
– Не беспокойся.
– Тебе придется отнести им записку. Спроси господина Дея, управляющего. – Он закрыл глаза: разговор утомил его.
Мэри-Энн спустилась вниз. Мать смотрела на нее с выражением полной безнадежности.
– Это конец, – проговорила она. – Они заплатят ему только за эту неделю. Может, он оправится только через несколько месяцев, а к тому времени его место уже будет занято. На что нам жить?
– Утром я схожу в типографию.
– Расскажи им все как есть. Что твой отец болен.
– Я так и сделаю.
Мэри-Энн бережно расправила оттиск. Нельзя упускать такой случай, а для этого следует проверить каждое слово. Она уже знала, как отмечать ошибки – крохотные пометки на полях: еще ни разу оттиск не возвращался в типографию без пометок ее отчима. Она прекрасно знала его почерк. Наклонная «р». Завиток на «ф». В самом низу оттиска она написала: «Исправлено. Боб Фаркуар».
На следующее утро она тщательно умылась, надела свое выходное платье. Непослушные локоны делали ее похожей на маленькую девочку. Она отрезала их ножницами и повернулась к зеркалу посмотреть, что получилось. Намного лучше, но чего-то недостает – не хватает яркого мазка. Она пробралась в спальню. Отчим спал. Она открыла шкаф с одеждой матери. Там висело платье, которое та ни разу не надевала с тех пор, как стала жить на Баулинг-Инн-Элли, платье, которое было из «лучших дней», с бантом из красных лент на корсаже. Мэри-Энн взяла одну ленту, повязала ею волосы и посмотрела на себя в зеркало. Да, лента решила все проблемы.
Девочка тихо выскользнула из дома, чтобы мать и братья не увидели ее, и, зажав в руке свернутый оттиск, направилась к Флит-стрит.
Глава 3
Двери были открыты, и Мэри-Энн могла свободно разгуливать по цеху. Никто не обращал на нее внимания. Работал печатный станок. Она мельком взглянула на эту огромную деревянную махину, которая была установлена в длинной узкой комнате. Рядом со станком стояли двое рабочих и мальчик, подававший рабочим бумажные рулоны. Невдалеке о чем-то беседовали еще двое рабочих, и еще один мальчик постоянно бегал по лестнице в комнату на втором этаже и возвращался с новыми рулонами бумаги. Один из мужчин стал говорить громче, так как грохот станка заглушал его слова.
Напротив входа в печатный цех находилась дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен». Мэри-Энн постучала в эту дверь. В ответ раздалось раздраженное: «Войдите!» Девочка вошла в комнату.
– Что тебе надо?!
Обладатель этого раздраженного голоса оказался настоящим джентльменом. На нем был отлично сшитый сюртук, шелковые чулки и напудренный завитой парик, повязанный черной лентой.
– Я пришла с запиской от моего отца. Он заболел.
– Кто твой отец?
– Роберт Фаркуар.
Джентльмен пожал плечами и отвернулся. Сидевший рядом с ним мужчина, в чулках грубой вязки и без парика, принялся объяснять:
– Боб Фаркуар, господин Хьюэс. Один из наших лучших работников. Наборщик и корректор. Какое несчастье. – Он повернулся к девочке. – Что случилось с твоим отцом?
– Ему стало плохо вчера вечером. Доктор говорит, что он сможет вернуться на работу только через несколько недель.
– Вычеркни его, – раздраженно проговорил джентльмен. Он стоял у окна и полировал ногти. – Мы запросто найдем замену. Выдай девочке недельное жалованье, и пусть она уходит домой.
Но второй мужчина казался обеспокоенным.
– Мне было бы жаль потерять такого работника, сэр. Он уже много лет работает у нас.
– Ничем не могу помочь. Я не могу содержать больных работников.
– Да, сэр. – Мужчина вздохнул и, открыв ящик стола, достал деньги. – Скажи своему отцу, что нам очень жаль и, если он надумает зайти к нам после того, как поправится, мы попробуем ему подыскать какую-нибудь работу. Но обещать мы ничего не можем. Вот его жалованье за неделю.
– А вы господин Дей?
– Да.
– Значит, это вам я должна отдать оттиск.
Она протянула ему драгоценный свиток и стала наблюдать, как мистер Дей разворачивает его. Она заметила, что он бросил взгляд на подпись.
– Твой отец внес правки вчера вечером до того, как ему стало плохо?
– Да.
– И здесь убыток, господин Хьюэс. Боб Фаркуар обычно брал оттиски домой, и мы экономили на заработной плате второму рабочему.
– Значит, теперь тот, кто согласится на сверхурочные, будет оставаться здесь после работы и вносить правку. Отдай девочке деньги и прогони ее.
Господин Дей протянул Мэри-Энн деньги.
– Мне очень жаль, – сказал он.
Мэри-Энн взяла деньги и вышла из комнаты. Но домой она не пошла. Выйдя на улицу, она отошла на несколько шагов и принялась ждать, пока наконец не увидела, что господин Хьюэс вышел из типографии и направился вверх по Флит-стрит. После этого она вернулась и вновь постучала в дверь с табличкой «Посторонним вход запрещен». Ей разрешили войти. Господин Дей что-то писал.
– Опять ты? – сказал он, удивленно взглянув на нее. – Я же отдал тебе деньги.
Мэри-Энн плотно затворила за собой дверь:
– Скажите, с оттиском все в порядке?
– Что ты имеешь в виду? Он чистый. Ты что, уронила его по дороге?
– Нет. Я имею в виду, хорошо ли сделаны исправления?
– Да. Его уже отправили в печатный цех.
– И ошибок нет?
– Нет. Твой отец всегда очень внимателен. Потому-то мне и жаль терять такого работника. Но, как ты успела заметить, господина Хьюэса трудно в чем-то убедить.
– Если кто-нибудь из рабочих будет вносить правки здесь, в типографии, ему придется задерживаться после работы и он попросит, чтобы ему платили за сверхурочные. Правильно?
– Да. Но это все равно будет меньше, чем те деньги, что мы платим твоему отцу за полный рабочий день.
– Эта сумма за сверхурочные дала бы возможность нашей семье не умереть с голоду и помогла бы моему больному отцу встать на ноги.
Управляющий уставился на девочку:
– Это отец просил тебя сказать?
– Нет. Я сама так подумала. Если я буду забирать оттиски домой и по утрам приносить их в типографию, вас ведь это устроит, не правда ли? И может, не надо говорить об этом господину Хьюэсу?
Господин Дей улыбнулся. Девочка тоже улыбнулась. Ей действительно очень шла красная лента.
– Почему ты не предложила это, когда здесь был господин Хьюэс?
– Господин Хьюэс велел бы мне убираться отсюда.
– Сколько тебе лет?
– Тринадцать.
– Ты ходишь в школу?
– Нет. У моего отца нет денег, чтобы платить за обучение.
– Ты могла бы ходить в воскресную школу.
– Моя мама говорит, что у детей, которые ходят в воскресную школу, слишком вульгарные манеры.
Господин Дей укоризненно взглянул на нее:
– Ты вырастешь невеждой, если не будешь учиться. Каждый ребенок должен уметь писать и читать.
– Я умею и читать, и писать. Я сама научилась. Могу ли я вернуться домой и сказать отцу, что вы будете платить ему за правку, пока он не выздоровеет?
Господин Дей колебался. Он вновь скользнул взглядом по красной ленте в ее волосах, посмотрел в ее огромные глаза. Его удивляла ее необъяснимая уверенность.
– Ну ладно, – наконец проговорил он, – даю неделю. Посмотрим, что получится, хотя я не совсем понимаю, как больной человек будет делать правку. Ведь такая работа требует огромного внимания.
– Конечно, сэр. И я, и отец понимаем это.
– Ты думаешь, у него достаточно сил для работы? Надеюсь, у него не удар, или лихорадка, или что там еще?
– О нет.
– Но что же с ним такое?
– Он… он сломал ногу. Он упал с лестницы.
– Понятно. Хорошо, приходи сегодня вечером, и я дам для него оттиск. До свидания.
Когда Мэри-Энн вернулась домой, отчим все еще лежал в постели. Окна были закрыты, а шторы опущены, чтобы в комнату не проникала уличная вонь.
– Только что приходил доктор, – сообщила мать. – Сказал, что помочь ему могут только покой и тишина. Ты виделась с господином Деем?
– Да, он просил не беспокоиться. Он будет платить пять шиллингов в неделю, пока папа болеет.
– Пять шиллингов просто так? Как это великодушно!
– Он сказал, что папа – один из лучших работников.
Девочка поднялась наверх и спрятала красную ленту.
В течение последующих трех недель втайне от всей семьи Мэри-Энн правила оттиски и относила их управляющему. Но однажды, в начале четвертой недели, вернувшись с прогулки с братишками, она услышала голос отчима, звавшего ее из своей душной темной спальни.
– Только что ушел господин Дей.
– О-о.
– Он почему-то был очень изумлен. Он решил, что у меня сломана нога.
– Это я ему так сказала. Мне казалось, что сломанная нога звучит гораздо лучше, чем апоплексия.
– Но и апоплексии у меня нет. У меня был самый обыкновенный тепловой удар.
– С тепловым ударом ты не смог бы править оттиски.
– Конечно.
Мэри-Энн молчала. Она попалась в ловушку, расставленную Бобом Фаркуаром.
– Господин Дей поблагодарил меня за правку этого оттиска. А я сказал ему, что никакой оттиск я не правил. Потом я догадался, что это твоя работа. Ты хоть на минуту задумывалась, за сколь рискованное дело ты берешься? Ну две, ну три ошибки – но не полдюжины.
– Прежде чем отнести оттиск в типографию, я просмотрела его четыре раза, потом еще раз при дневном свете.
– И ошибок не было?
– Нет. Иначе господин Дей сказал бы мне.
– Ну ладно, теперь он знает, что ты правишь оттиски.
– И что же он сказал? Что он со мной сделает? Ты потеряешь работу?
– Иди в типографию и поговори с ним.
Мэри-Энн опять надела выходное платье и повязала волосы красной лентой. Чарли, следовавший за ней как тень, с беспокойством наблюдал за ее переодеванием.
– Господин Дей узнал, что ты наделала. Он побьет тебя.
– Нет, не побьет. Я уже вышла из того возраста, когда меня можно было бить.
– Ну, так еще что-нибудь сделает.
Она не ответила. Она выскочила из дома и побежала по Ченсери-лейн по направлению к Флит-стрит. Ее сердце бешено стучало. А если там будет господин Хьюэс? Уж он точно прикажет высечь ее. Он даже сам может ее выпороть.
Но господина Хьюэса на месте не было. В комнате сидел только господин Дей, управляющий.
Со смиренным видом Мэри-Энн остановилась у двери. Господин Дей держал в руке несколько испорченных оттисков, свернутых в трубки. По всей видимости, она на самом деле пропускала ошибки.
– Послушай, Мэри-Энн, – проговорил управляющий. – Как я понял, ты пыталась всех нас одурачить.
– Нет, сэр.
– Зачем ты обманывала меня?
– Нам нужны были деньги.
– Еще до болезни твой отец говорил мне, что ты уже много раз сама правила оттиски. Зачем ты это делала?
– Мне нечего было читать.
– Но девочкам не положено читать то, что написано в газетах.
– Вот поэтому мне и нравится читать оттиски.
Господин Дей закашлял и отложил оттиски в сторону. Мэри-Энн гадала, что он собирается делать. Очевидно, сейчас накажет ее.
– Сколько же из того, что ты читаешь, тебе понятно?
– Не знаю.
– А что, к примеру, мы печатали на прошлой неделе про премьер-министра?
– Вы писали, что Билли Питт слишком крепко держит в руках вожжи, чтобы его можно было вышибить из седла, а Чарли Фоксу гораздо полезнее играть на Сент-Джеймс-стрит в теннис с принцем Уэльским и господином Маклоу, владельцем корта. Я не совсем уверена, но мне кажется, что здесь какой-то скрытый смысл.
Господин Дей был ошарашен и посмотрел на девочку с еще большим неодобрением.
– Ты хотя бы не понимаешь газетный жаргон! – воскликнул он.
– Я знаю, что значит «взять крученый».
– И что же это значит?
– На самом деле это выражение теннисистов. Но когда оно употребляется в газете, оно обозначает «облапошить простака».
Господин Дей удивленно поднял брови.
– У нас с твоим отцом был долгий разговор, – сообщил он, – и я сказал ему, что мы с радостью примем его на работу, когда он поправится. Но ты не должна больше править оттиски. Во всяком случае, сейчас. Вместо этого ты пойдешь в школу.
– В школу?
– Да. Не в воскресную, а в пансион для благородных девиц, который находится в Хэме в Эссексе.
Мэри-Энн изумленно смотрела на господина Дея. Может, он повредился в рассудке?
– Я не могу ехать туда, – наконец сказала она. – У моего отца нет денег, чтобы платить за мое обучение, да и мама не отпустит меня из дома.
Господин Дей поднялся. Во взгляде больше не было осуждения. Он улыбался.
– Я предложил платить за твое обучение, – признался он. – Я думаю, девочка с такими способностями должна учиться. У меня есть дочка, ей столько же лет, сколько тебе, и она учится в этом пансионе. Уверен, что тебе там понравится.
– А господин Хьюэс знает?
– Это наше личное дело. Оно совершенно не касается господина Хьюэса.
Управляющий нахмурился. Странно, что девочка спросила об этом. Конечно, он не собирался сообщать об этом господину Хьюэсу, потому что господин Хьюэс плохо думает о людях и скажет своему управляющему, что эта маленькая плутовка, которой на вид можно было дать пятнадцать и которая повязывает волосы красной лентой, обвела его вокруг пальца.
– Вы очень добры, – сказала Мэри-Энн, – но для чего вам это нужно?
– Через два года мы обсудим с тобой этот вопрос, – ответил он.
Он проводил ее до двери и пожал руку.
– Но раз пансион предназначен для благородных девиц, значит я тоже стану благородной? – спросила девочка.
– Да, если будешь хорошо учиться.
– А мне нужно учиться правильно говорить?
– Обязательно.
Девочка была безмерно счастлива. Начиналось что-то новое, начиналось приключение. Уехать из дома, оставить этот переулок, стать благородной девицей – и все только потому, что она совершила то, чего от нее никто не ожидал. Она обманула господина Дея, а господин Дей собирается платить за ее обучение. Значит, обман окупается.
– На неделе я навещу твоих родителей, – сказал он. – Кстати, как я понимаю, Боб Фаркуар тебе вовсе не отец, а отчим. Твоего отца звали Томпсоном. Какое из этих двух имен ты хотела бы выбрать?
Мэри-Энн быстро соображала. Дворянин из Абердина. Дворянин, прикомандированный к войскам. Дворянин, с которым мать провела «лучшие дни». Об этом можно было бы рассказывать девочкам в пансионе, если бы не фамилия Томпсон. Томпсонов очень много. Мэри-Энн Томпсон. Мэри-Энн Фаркуар. «Фаркуар» звучит лучше, к тому же где-то на заднем плане вырисовываются неясные очертания Маккензи.
