Kitabı oku: «Дети Балтии. Охота на Аспида», sayfa 7

Кристоф откланялся и вышел из кабинета. После его ухода Александр снова предался слезам. Нет, он действительно не хотел, чтобы так вышло! Он не хочет править, не хочет садиться на трон, обагрённый кровью собственного отца! Ведь Пален говорил – всё будет как в Англии. Отец отречётся, будет признан невменяемым, его отправят спокойно доживать свой век в Гатчину, а он будет править как британский принц-регент… Но нет. И теперь его руки в крови, которую не отмоешь вовек.

…В семь утра Альхен фон Бенкендорф уже находился в Зимнем, после всеобщей присяги, произошедшей не без заминок из-за того, что новый император всё никак не хотел показываться перед Гвардией. Он был у фрау Шарлотты, которая от нервного переутомления едва держалась на ногах и полусидела-полулежала в кресле. Вокруг были маленькие великие княжны и великие князья. Четырёхлетний Никс завороженно глядел на фейерверки за окном, а маленькая его сестрица Аннет, увидев Алекса, пролепетала: “Они все радуются, потому что папа умер, да?” – и в её глазах он заметил не детскую печаль. В восемь утра заглянул Алекс, отправленный вместе с другими флигель-адъютантами нести пост у гроба покойного государя, столкнулся со своим зятем и, сгораемый от любопытства, приступил к расспросам, но граф Ливен процедил сквозь зубы: “Иди, куда шёл”, и, бесцеремонно отстранившись, прошёл дальше.

Тело Павла было тщательно загримировано, чтобы скрыть следы борьбы, но всё равно Альхен даже издалека заметил кровоподтёки на левой щеке, синяки на шее – его пытались душить шарфом, а висок, в который был нанесён ставший для Павла смертельным удар, был неуклюже прикрыт шляпой.

Никакой скорби и траура в Петербурге не чувствовалось ни в этот, ни в последующий дни – все радовались началу новой эпохи так, словно Пасха наступила в этом году раньше срока. Всё, что было строго-настрого запрещено при Павле – круглые шляпы, жилеты, последняя французская мода – появилось опять. Фейерверки, балы и прочие увеселения следовали одно за другим – все будто бы забыли, что после смерти законного монарха полагается траур. Дотти, как и все её окружение, восторгалась молодым и красивым государем и принимала активное участие в развлечениях – на балах начали танцевать прежде запретный и считавшийся развратным вальс, атмосфера в свете приняла совсем иной колорит, чем ранее. Но иногда она вспоминала о том, что пришлось ей пережить с Кристофом этой зимой, и только благодарила Бога, что всё закончилось именно так – и самым благополучным для её семейства образом.

Начинался новый век. Дотти только минуло 15 лет, и всё для неё ещё было впереди. События мартовской ночи стали первой “игрой вокруг трона”, в которую она была втянута, и юная графиня рано поняла, что такие игры всегда заканчиваются смертельно. Впрочем, это никогда не отвращало её от участия в них впоследствии.

Новое царствование сулило множество перемен. Пален так рьяно стремился получить полный контроль над молодым государем, что тот по требованию матери отстранил его, приказав уехать навсегда в Курляндию и никогда не показываться в столице. Князь Адам Чарторыйский был вызван своим венценосным другом из Италии, утёр ему слёзы и вскоре вошёл вместе с остальными тремя близкими приятелями Александра в состав “Негласного комитета”, готовившего большие перемены в государстве.

Граф Карл фон Ливен летом 1801 года внезапно подал в отставку и уехал с семьёй в имение Зентен, где и жил больше 15 лет. Только младший брат его, Кристоф, догадывался, почему Карл решил уйти, не дожидаясь, пока его снимут. Впрочем, карьеры второстепенных участников заговора никак не пострадали, так что подобный упреждающий маневр со стороны старшего из Ливенов выглядел несколько странно. На вопрос брата, почему он решился оставить блестящую военную карьеру и в 33 года сделаться помещиком, Карл отвечал только: “Я видел дьявола. Когда, Кристхен, ты увидишь его сам, – поступишь как я”. Больше от него ничего добиться было нельзя. В деревне, как ни странно, Карл не спился, а вполне успешно занялся хозяйством и строительством, начал читать богословские книги и оказывать благотворительную помощь нуждающимся. Но он не забывал про ливонское дело. Никогда не забывал.

Граф Кристоф сохранил свою должность начальника Военно-Походной канцелярии. Он отлично ладил с новым государем и вскоре из “мальчика на побегушках”, каким он был при Павле, превратился в правую руку императора по всем военным вопросам.

Алекс фон Бенкендорф продолжал идти по жизни, смеясь. Но это вскоре ему начало надоедать…

ЧАСТЬ 2

ГЛАВА 1

Пулавы, май 1801 года

Издалека княжеский замок светился приветливыми огоньками посреди тёмного леса. Ночь была звёздная, квакали лягушки на дальнем болоте и коростель выводил свою тоскливую мелодию.

Князь Адам Чарторыйский приказал остановить экипаж, вышел из него, посмотрел на ночное небо, украшенное тонким серпом серебряного месяца, различил Млечный путь, зигзаг созвездия Кассиопея, несколько других звёзд… Среди них была и его, заветная, под которой он родился в одну морозную январскую ночь 31 год тому назад, которая вела его по кругу и частенько заводила в тупик. Вот и сейчас она снова вела его в столицу русских царей, к трону, ныне занимаемому принцем с ангельской внешностью, который когда-то назвал его своим другом. А ещё она теперь в государынях… Адам закрыл глаза и на мгновение вспомнил её тонкое лицо фарфоровой куклы, мечтательные синие глаза, светлые локоны – и всё остальное, то, что он когда-то так страстно желал, зная, что никогда не получит. Но в конце концов она сдалась перед ним – как сдавались десятки других. Два года в благословенном Богом краю стёрли из его сердца всё и оставили пустоту. Князь боялся, что нынче всё возобновится – ведь тогда они даже толком не попрощались, он уехал очень быстро, спеша выполнить волю безумного монарха. Он думал, что будет тосковать – ничуть. Эта женщина, эта принцесса, нынче ставшая королевой, стала для него пройденным этапом. Одна из многих. И всё бы ничего, если бы их связь обошлась без последствий. Но последствия возникли. И нельзя сказать, что князь этого не предвидел…

Адам уже знал, что его дочь умерла. Узнав о её смерти, он вздохнул облегчённо – теперь не нужно проворачивать никаких авантюр, на которые намекала мать. Хоть одной проблемой стало меньше.

Торопиться в Петербург князь Чарторыйский не хотел. Ещё в конце марта его настигло известие о скоропостижной кончине Павла. Все догадывались, что смерть властелина не была естественной. Кто-то ему явно помог уйти на тот свет. Это косвенно подтверждало и письмо молодого императора, адресованное князю. В нём содержались такие слова: “Если бы ты был рядом со мной, ничего бы не случилось”. Далее Александр уговаривал друга немедленно бросать всё и ехать в столицу. Адам с присущей ему осторожностью не спешил. Под предлогом, что он непременно должен осмотреть Помпеи, князь задержался в Италии ещё на месяц и сделал “крюк”, заехав к родителям в Пулавы. Кто знает, не подстерегает ли его в Петербурге ловушка?

Сам Адам лет с семи, наверное, знал, – он тоже когда-нибудь будет государём. И не таким, как его родственник, Станислав-Август Понятовский, поставивший Речь Посполитую в рабскую зависимость от России. А настоящим королём, который принесёт Польше славу и власть над всей Восточной Европой. Князь не сомневался, что ему удастся сесть на восстановленный трон Пястов ещё при жизни. И он сделает всё, чтобы это обещание сбылось поскорее.

Когда он приехал, весь дом спал, кроме его матери, пани Изабеллы. После родственных объятий и приветствий она провела сына на свою половину и заговорила без всяких церемоний:

– Адам, если ты ждёшь того, что теперь тебе будет легче, – то ошибаешься.

– Я ничего уже не жду, мама, – вздохнул он. – Теперь, когда я пользуюсь свободой передвижения, в любой момент смогу скрыться здесь.

– Нет, не сможешь, – надменно улыбнулась эта красивая женщина, не без оснований прозванная в Варшаве “чёрной ведьмой”. – Ты сам впутался во все эти отношения с царской семьёй – теперь расхлёбывай.

– Между мной и ею всё кончено, – возразил князь, стараясь не смотреть в тёмно-карие – такие же, как у него, – глаза матери. Взгляда её, презрительного и жёсткого, Адам боялся всегда, сколько себя не помнил. Даже сейчас, когда сам научился смотреть на людей так же.

– Но между тобой и им всё ещё только начинается, – усмехнулась его мать. – Готовься к тому, что твою ошибку будут припоминать все, кому не лень. В том числе, и он.

– Он признал эту девочку, – проговорил князь. – И он сам хотел, чтобы это случилось. Александр не любит Lise – по крайней мере, не так, как любят женщину. Иначе…

– Чушь, – перебила его пани Изабелла. – Он испытывал тебя на прочность. Не её – тебя. Один раз ты уже оступился. Девчонку умертвили – много ли младенцу нужно? Я даже догадываюсь, кто это сделал. Концы в воду – так? Но твой так называемый друг – не из тех, кто легко прощает…

– Мама! – возмутился Адам, – Ты же его в жизни не видела, как ты можешь так утверждать…

– Мне и не нужно его видеть, чтобы знать, – и в глазах матери он снова прочёл то, что пугало его больше всего. Тьму и бездну. “Что она знает?” – спросил он про себя. Он мог бы относиться к словам матери более легкомысленно, если бы не знал – то, что она говорит, почти всегда бывает правдой. Князь Адам, как человек эпохи Просвещения, не верил в такие вещи, как магия и предвидение, но мать иногда казалась ему настоящей колдуньей. Поэтому он её и побаивался с детства, хоть она ни разу не ударила и не крикнула на него. Ей достаточно было посмотреть на него своими огромными чёрными глазами, чтобы он подчинился.

– Адам, он даст тебе власть. Много власти, – продолжала княгиня Чарторыйская. – Он пообещает тебе всё, чего ты не попросишь.

– Даже Польшу? – тихо спросил Адам.

– Даже Польшу, – подтвердила его мать. – Но ты её не получишь. По крайней мере, из его рук.

– Так мне ехать? – спросил он после минуты молчания, наблюдая за матерью. Она всегда казалась Адаму самой красивой женщиной на свете, хотя, объективности ради, Изабелла не относилась к числу безусловных красавиц. Но недостатки внешности не мешали её успеху у мужчин – и каких мужчин! Русский наместник в Варшаве, князь Репнин; родственник её мужа, король Станислав Понятовский; известный похититель сердец, командир французской королевской гвардии герцог Бирон де Лозэн – все они побывали у изящных стройных ног этой удивительной польки во время оно и все сходились в одном: она неподражаема. И это действительно было так. Адам недаром привёз ей из Италии леонардовский портрет неизвестной дамы с горностаем. Как и все женщины, изображённые великим флорентийцем, Изабелла Чарторыйская оставалась “закрытой книгой” – даже для собственного сына, чего уж говорить о других?

– Поезжай, конечно, раз зовут, – сказала женщина спокойно. – Только будь готов к тому, что врагов у тебя станет в два раза больше, чем раньше. И не стремись вернуть, что было. Ты понял, о чём я?

Адам кивнул. Конечно, он не такой дурак, чтобы рассчитывать на продолжение отношений с императрицей. Это – в прошлом. А что же в будущем?

…Этим же вечером он показал ей картину Леонардо да Винчи, купленную в подарок.

– Я надеюсь, это копия? – спросила княгиня, улыбнувшись.

– Что ты, мама. Это оригинал, – Адам притворно обиделся.

– И стоит сумасшедших денег, – подтвердила она.

– Ты думаешь, оно того не стоит? – князь критически оглядел картину. – По-моему, “Дама с горностаем” по мастерству исполнения уступает только “Моне Лизе”.

Изабелла отошла подальше, вгляделась в светлое, безмятежно-таинственное лицо неизвестной флорентийской красавицы.

– Тебе она никого не напоминает? – проговорила княгиня спустя несколько минут.

Адам пожал плечами. Он не хотел говорить, что эта “дама с горностаем” столь же загадочна, как и его родная мать, – этим портрет и привлёк его.

– Она чем-то похожа на нашу Анж, – продолжала дама, подойдя к полотну поближе.

– Да? Она же совсем девчонка, – небрежно отвечал её сын.

– Давно ты её не видел. Увидишь – не узнаешь, – улыбнулась Изабелла. – Не возражаешь, если я включу эту картину в часть её приданого?

– Это твой подарок, мама, – проговорил князь. – Делай с ним что хочешь, можешь даже сжечь.

– Зачем? Оно будет висеть в Храме Сивиллы, пока не придёт время…

Потом Изабелла приказала слуге унести картину и повесить её в садовом павильоне, где князья Чарторыйские хранили различные ценные вещи, необычные экспонаты, шедевры живописи.

– Ты уже думаешь о приданом Анели? – спросил Адам свою мать, когда они поднялись наверх, в её комнату.

– Ей пятнадцать лет. В её возрасте я уже была замужем, – отрешённо проговорила она. – Мне уже писал Юзеф Понятовский… И князь Сапега. Не считая прочих.

– Князю Сапеге семьдесят лет, – усмехнулся её сын. – И что ты ответила?

– С неё ещё не снимали портретов. Хотя им её внешность на самом деле не важна. Все хотят стать частью “Фамилии”, получить наши богатства и связи, даже если придётся жениться на уродине, – женщина задёрнула тёмные портьеры, сняла с правой руки золотой браслет в виде змеи, кусающей себя за хвост. – По правде говоря, все эти письма были адресованы Анне, но ты знаешь свою сестру – она готова спихнуть Анелю за кого угодно, хоть за истопника Антона. Я взяла на себя труд сочинить отказы всем этим искателям.

– Сама Анж мне писала, что молится, постится и мечтает о монастыре, – вспомнил Адам.

– Все девицы в таком возрасте хотят в монастырь, – возразила Изабелла. – Но не все туда попадают.

– Почему, интересно? – рассеянно спросил князь Чарторыйский.

– Что “почему”? Почему хотят стать монашками или почему не все уходят в монастырь? – уточнила его матушка.

– Ну, положим, почему не уходят, я догадываюсь, – проговорил он с усмешкой, чуть тронувшей его чувственные губы. – Одно дело – читать красивые сказки и возвышенные жития святых, другое – знать, что такая жизнь – навсегда и выхода из неё нет. Откуда в девицах такая мечта?

– Оттуда же, откуда у мужчин мечты о власти и о славе, – в тон ему произнесла мать. – Религия предлагает лёгкий путь стать значимой. Пусть даже придётся отказаться от так называемых “мирских радостей”.

– Но ты по этому пути не пошла… – Адаму казалось, что он сможет выудить из княгини хоть какое-то лишнее откровение. Но тщетно.

– Анеля тоже не пойдёт по этому пути.

– Откуда ты знаешь? – обречённо спросил князь, догадываясь, что мать опять посмотрит сквозь него и ничего не ответит, как бывало не раз.

– Она поймёт, что прославиться можно и другим образом, – проговорила Изабелла. – Как поняла я в своё время.

Адам знал, что мать готовит из своей внучки преемницу. Ту, которую тоже когда-нибудь назовут “маткой Отчизны” и сделают знаменем непокорённой Польши. Ту, которая будет восхищать, соблазнять, удивлять. Ни одна из дочерей пани Изабеллы, как видно, не оправдала её надежд. Ни в Анне, ни в Марине, ни в Зосе не хватало ума, обаяния, стойкости характера, сдержанности. В юной девочке эти качества проявились с самых ранних лет.

…Анж он увидел в оранжерее, рано утром – и не узнал в этой высокой стройной девице свою племянницу.

– Ты загорел, – проговорила она после приветствия.

– Слушай, – сказал он, глядя на неё. – Поедешь со мной в Петербург?

– Бабушка так и говорила, что ты предложишь мне это, – произнесла она, срезая белые розы с куста. – Ой!

– Что такое? – он быстро подбежал к ней.

В ответ Анж показала ему левую руку. Она проколола шипом палец. Как это часто бывает, ранка была пустяковой, но крови много. Алая струя стремительно стекала вниз, по желобам глубоких линий на ладони, на лепестки ароматной розы. Не понимая, что он делает и зачем, Адам вырвал цветок из руки племянницы, бросил его оземь и слизал губами кровь с её пальца, почувствовав металлический привкус.

– Зачем ты так поступил с ней? – спросила она, потом, когда кровотечение прошло, поднимая с пола смятый, покрытый алыми пятнами и пылью, цветок. – Она просто защищалась.

– Да, как же я забыл, – нарочито рассеянно проговорил князь, отирая рот платком. – Красоте нужны шипы. Что, уже не кровит?

Она посмотрела на свою руку так, словно видела её впервые, и пожала плечами.

– Вроде нет. Когда режешься ножом, кровь идёт сильнее, – проговорила девушка, завязывая палец платком.

– Я знаю, – усмехнулся он. “Интересно, она помнит? Ей было семь лет, она тогда играла у моей постели в куклы…” – подумал он.

– И как хорошо, когда твою кровь есть кому остановить, – продолжила она. – А цветы я вырастила сама.

– Красивые, – рассеянно проговорил он. – Так ты поедешь в Петербург?

– Если ты пообещаешь представить меня государю Александру, – улыбнулась она.

Адам потемнел лицом. Её он не получит. Даже если будет просить и угрожать.

– Я тебя представлю и ему, и всем, кого захочешь, Анж, – нарочито беззаботным тоном произнёс он.

Девушка медленно улыбнулась. Она уже умела добиваться своего, и не сомневалась, что её родственник поступит так, как хочет она.

А князь Чарторыйский, расставшись с племянницей в то утро, уже чувствовал к ней то, что потом станет его проклятьем на долгие годы…

Санкт-Петербург, август 1801 года

Шесть свечей освещало небольшой, скромно обставленный кабинет молодого государя Всероссийского. Князь Адам Чарторыйский сидел напротив своего венценосного друга, подмечая, что тот как-то похудел и побледнел. Несмотря на то, что подданные и придворные были готовы носить Александра на руках, несмотря на многочисленные балы и маскарады, фейерверки и приёмы, веселья и упоения недавно приобретённой властью император не чувствовал. “Дней Александровых прекрасное начало”, как прозвали этот период позже, было прекрасным для всех, кроме самого Александра Первого. И князь отлично понимал, почему.

Он вгляделся в друга —его красивое, безмятежное, румяное лицо, как у сусального ангела совсем не походило на курносый и пучеглазый лик его покойного отца. Внешность у нынешнего самодержца и в самом деле была неземной – а людям многое ли надо? Адам знал, что человеческие создания, несмотря ни на какие максимы и премудрости, пленяются сначала наружностью, и только потом уже умом и сердцем. Вот и Александр стал желанным монархом во многом благодаря своей молодости и красоте. Но Адам, как его друг и поверенный, знал – не все качества, которые приписывает Александру очарованная им толпа, присущи его характеру. Далеко не все.

Государь держал в своих белых, пухловатых руках бокал с красным вином, но не спешил его пить. В свете канделябра князь обратил внимание, что напиток отбрасывает алые сполохи на ладонь его друга. “Как символично”, – подумал он. Александр и сам это заметил.

– У меня одна цель, Адам, – заговорил он, поглядев на свою ладонь и вспомнив сюжет повторяющихся снов, которые мучили его уже четвёртый месяц – его руки покрываются кровавыми пятнами, он трёт их мылом, мочалкой, но кровь навечно пристала к его коже, въелась в морщинки и линии на ладони, окрасила кончики ногтей в свой зловещий цвет… – Дать России конституцию и уйти. Помнишь, мы с тобой говорили о побеге в Северо-Американские Штаты? Я мнил себя тогда юным кронпринцем Фридрихом Прусским, когда он ещё не был Великим, отца – королём Фридрихом-Вильгельмом Первым. Всё было похоже вплоть до мелочей…

“А меня ты считал своим фон Катте и надеялся, что вместо отправки в Италию меня казнят на твоих глазах?” – усмехнулся про себя Адам. – “Но ты не железный прусский король, а я не идеалистичный прусский офицер. Аналогия совсем неверна”.

– Кроме того, что Фридрих Великий не перешагивал через труп своего отца, – жёстко проговорил государь, глядя куда-то вдаль. – И я не хочу править. Давеча, после моего провозглашения императором, я сказал, что “всё будет как при бабке моей, Екатерине Великой”. Не будет. Я подготовлю страну к тому, чтобы она могла обойтись без меня. А сам уйду. Как мы и говорили… Как ты думаешь, это будет верно?

Адам покачал головой.

– Нет, Ваше Величество. Это будет ошибкой. Никто вас не поймёт, – отвечал князь. – Вы пытаетесь уйти от ответственности. Власть – это и есть ответственность. Тем более, как вы говорили, вас заставили.

Александр поставил бокал на стол резким, порывистым движением. Встал, скрестил руки на груди.

– Я не знаю, что было бы хуже, Адам. Присутствовать в этой спальне самому – или вот так, как я… Мне говорили, что они добьются только отречения… что я буду только регентом. Но этот Пален… Я до сих пор не понимаю, зачем ему всё это было надо. Участие Зубовых ещё понятно. Но человек, обязанный отцу всем? Я удалил его – мать настояла. И его вообще не мучила совесть – он метил во временщики.

– Примите это как испытание, государь, – ответил Адам, которому эти разговоры уже порядком надоели. – Теперь уже ничего не поправишь.

– Поэтому я и буду лучшим из государей, которых знала эта земля, – воодушевился император. – Я сказал, что “всё будет как при бабке”. Но эта фраза предназначалась, прежде всего, для кордегардии, которая обожала её за “вольности” и ненавидела отца за то, что он заставлял их служить как положено. На самом деле, всё будет иначе. И моя бабушка, и отец были тиранами. Я не собираюсь быть самодержцем. Да, может быть, сейчас не все поймут те меры, на которые я готов пойти, чтобы обеспечить благоденствие своих подданных, но потомки возблагодарят меня.

– Вспомните тот “манифест”, который я написал с ваших слов, – осмелился перебить государя Адам. – Миллионы ваших подданных – рабы. Их нужно освободить. Да, для этого придётся перекраивать всю экономику, всю систему административного управления. Будут недовольные. И кто знает, возможно, ваша смелость будет угрожать вашей жизни…

– Знаешь, друг, – государь сел рядом с князем, положил руку ему на плечо. – Я долго размышлял, почему же отца так не любили. В сущности, он делал правильные и нужные вещи. Исправлял бабкины ошибки. Но он слишком торопился. Как будто знал, что ему отведён очень малый срок. И какими средствами он это делал!

“Шляхта. Павел наступил на хвост шляхте, поэтому и поплатился”, – думал Адам. Он, будучи поляком, отлично знал силу “вольностей дворянских”, в его отечестве почитаемых издревле. В России дело обстоит так же. Хоть короли, в отличие от Речи Посполитой, здесь и не выборные, а вроде как наследственные. Но лишь только царь окажется неугоден местным “шляхтичам”, его свергают. По сути, разница невелика.

– Вы и не повторите его ошибок, если выработаете чёткий план реформ и не будете слишком поспешны, осуществляя их, – проговорил в ответ Чарторыйский. – И вот ещё, – он взглянул в глаза государю. – Освободите Польшу. Как обещали.

– Обязательно, – кивнул государь.

– Вам понадобится сильный союзник на Западе, – князь Адам сел на любимого “конька”. – В моей стране много ресурсов, мы сможем бороться с внешней угрозой, не допуская её до границ с Россией.

– Но как я могу быть уверен в верности поляков русской короне? Твои соотечественники слишком хорошо помнят притеснения Девяносто четвёртого года. – Александр из романтичного юноши мигом перевоплотился в хитрого политика.

– Если вы восстановите Речь Посполитую целиком… И назначите в короли преданного вам человека… – матовый румянец покрыл смугловатое лицо князя. – И этот человек станет осуществлять свою волю эффективными средствами…

– Да здравствует Адам Первый, польский король, – усмехнулся Александр. – Я всегда знал об этих твоих мечтах, мой друг.

– Ваше Величество, – решил оправдаться князь, видя, что проговорился в главном. – Я всегда был республиканцем, как вы знаете… Но я вижу, что в нынешних условиях Польше нужна сильная власть короля. России – увы, тоже. То, что думает горстка наиболее просвещённых придворных, – совсем не то, что думают все прочие.

– Как же внушить им, что самодержавие есть зло? – озадаченно спросил Александр.

– Начните с малого, – улыбнулся Адам.

“Власть”, – думал князь, уже у себя дома, наигрывая на фортепиано свою любимую сонату. – “Вот я и пришёл к власти”. Княгиня Изабелла, наверное, была не права. Никакой мстительности в поведении Александра в эти месяцы не было заметно. Никакого возвращения к прошлому – все разговоры велись о будущем. Lise редко попадалась князю на глаза и вела с ним себя так же, как и со всеми другими. “При таком государе единая Польша близко”, – задумался князь, закрыв глаза. Соната сменилась мотивом старинного полонеза. “Но и в России я проявлю себя”, – усмехнулся Адам. Выгнав “чухонца” Палена, полезшего во “вторые Бироны” и намеревавшегося, как говорил Никки Новосильцев, устроить при дворе “остзейское засилье”, государь нашёл новых доверенных лиц. Чистых и не запятнанных ничем. Относительно молодых – никому из них нет и сорока лет. Знатных и богатых, поэтому просвещённых. Первым был князь Кочубей – малоросс, потомок гетманов, поэтому по закоренелому недоверию его народа и сословия к “панам из Варшавы” посматривающим на Адама Чарторыйского косо. Вторым – умник Новосильцев, англоман, ценитель прекрасного, человек очень образованный и хитрый, как лисица, хоть внешне напоминал, скорее, медведя. Третьим – кузен Новосильцева, романтичный Popo Строганов, богатый наследник, которому в отрочестве “повезло” с гувернёром, затащившим его в Якобинский клуб в их бытность в Париже в Восемьдесят девятом; так, один из первых аристократов России под именем monsieur Ocher'а стал пламенным революционером, бравшим Бастилию штурмом. А четвёртым из всех них был он сам, князь Адам-Ежи Чарторыйский, польский магнат, первый кандидат на варшавский престол, единственный из всех, кто был повязан с государём узами личной дружбы.

Вот эти четыре человека – не какие-нибудь parvenues, а настоящие аристократы крови и духа – и собирались превратить Российскую Империю в подобие Великобритании или даже Северо-Американских Штатов. Собирались они частным образом в личных покоях государя, много говорили, пили, курили, спорили, перекрикивая друг друга, и Александр Первый ощущал себя в их окружении первым среди равных. Несмотря на то, что взгляды у всех были разные, как и цели, и между собой эта четвёрка не составляла единой “команды”, никто из них не сомневался – изменения наступят, и наступят скоро, и окажутся самыми благоприятными. Дали были голубы, вымысла и идей – в избытке, государь – молод и прекраснодушен.

Но помимо четверых членов так называемого “Негласного комитета” оставалось ещё множество придворных, которые так же стремились к власти и считали новоявленных “преобразователей” прежде всего временщиками и никем больше, а затеянные ими изменения – несвоевременными и даже вредными. Часть этих людей составила “павловскую партию”, лидером которой была мать Александра, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Втайне она считала своего сына узурпатором трона и убийцей собственного отца, поэтому общалась с ним крайне холодно и формально.

Он выполнил её просьбу – удалил фон дер Палена и прочих заговорщиков, тех, кто был в спальне государя в ночь на 12 марта. Он полчаса при закрытых дверях доказывал матери, что ничего не знал о готовящемся убийстве отца и что сам в некоторой степени стал жертвой. Внешне смилостивившись над сыном, Мария Фёдоровна в душе оставалась непреклонной. Она поклялась вечно носить траур по мужу, забрала из спальни в Михайловском замке всё его постельное бельё, покрытое бурыми пятнами крови, и заперлась в резиденции, носившей его имя. Даже в монастырь грозилась уйти. То, что обывателями принималось за скорбь, на самом деле было первым ходом в игре, которую желала провернуть эта неглупая женщина, столь же неплохая актриса, как её старший сын. Крики “Ich Will Regieren” в ночь убийства мужа не были проявлениями истерики, как подумали тогда окружающие. Вдовствующая императрица действительно хотела править сама. Лично или как регентша при третьем сыне, маленьком Николае – всё равно. Пример её свекрови оказался слишком заразительным для неё, а воли к власти в этой женщине, которую многие несправедливо считали “глупой курицей”, было хоть отбавляй. Да и сторонников тоже. Но спешить Мария не желала. Нынче все любят её старшего сына – но ничего, это до первой проигранной войны, до первого политического промаха… Тогда на сцену выйдет она. И разыграет свою роль до конца.

Одного не учитывала честолюбивая и властная дама – сын её унаследовал от неё не только ангельскую наружность, но и актёрские способности вкупе с волей к власти. Так что игра оказалась не столь лёгкой, как думала Мария Фёдоровна…