Kitabı oku: «Убогие атеисты», sayfa 5

Гордость

Чмо просыпается от того, что чьи-то пальцы, словно клыки, впиваются в его плечико. Встрепенувшись, парнишка разувает глазки, и глазки наталкиваются на худющую брюнетку, чьи чёрные с золотыми вкраплениями ногти не короче самих пальцев, которые, в придачу ко всему, утяжелены громоздкими перстнями. На голове пышный абажур кудряшек, которые пружинками окружают шею. Одета незнакомка в ярко-жёлтый плащ с широким ремнём, на котором поблёскивает пряжка в виде черепа.

– Малы-ы-ыш, что ты делаешь под моей дверью? – ахает она тягучим жеманным голосом.

Голос липкий, как клейкая лента, который словно путает и вяжет тебя. Если его изобразить в виде линии, то полоска получится толстой и выпуклой.

– Прошу прощения, – пищит Чмо, пытаясь понять, как растопить окоченевшие ноги. Подогнутые, они никак не желают разгибаться.

– О, так ты вроде тре-е-езвый, – искренне удивляется гнусавая. – Я уж было подумала, что ты какой-нибудь нарком-а-а-ан.

– Нет, просто я не знал, где мне переночевать, вот и забрёл сюда. Извините ещё раз, – оправдывается Чмо, решая расколдовать вначале руки, покрытые застывшим шоколадом.

– Так ты бездо-о-омный? – мычит жирно накрашенная дама.

– Что-то типа того, – смущается он, и на его щеках магическим образом тоже появляются румянец.

– Бедня-я-яга, – тянет собеседница, должно быть, соображая, нести ли найдёныша в бюро находок.

Но, наверное, добрая тётя принимает мальчишку за подкидыша и потому любезно отмыкает дверь. Связка ключей обильно украшена брелоками, так что пучок безделушек правильнее назвать брелоки с ключами, нежели ключи с брелоками. Пушистые хвосты, блестящие алмазами кресты, малиновые губы и прочая дребедень трясётся с каждым поворотом.

– Тогда проходи ко мне. Отогреешься хотя бы и поешь чего-нибудь, – не предлагает, а, скорее, заставляет хозяйка.

И Чмо, отчего-то ощущая себя нашкодившим, почти на четвереньках пробирается на порог. Там он поднимает себя на ходули, негнущимися пальцами пытается расстегнуть ветровку.

– Ох, малыш, я бы тебе помогла, но у меня, – выдерживает паузу, – но-о-огти, – поднимает свои когти вверх, как бы оправдываясь.

Губы её, черешневые, как у кукляшки «Bratz», поджимаются, а брови жалостливо тянутся друг к дружке. Наконец, Чмо справляется с замочком, распутывает шнурки кед и растерянно следует за проводницей.

– Вот здесь ванная. Можешь погреться, – указывает на дверь с жуткой надписью «кап-кап» вожатая.

– Мне неловко, – зачем-то встревает Чмо, и его слова звучат, как жалоба.

– Что ты?! Всё для удобства го-о-остя! – приторно восклицает экскурсовод. – Поверь, душка, меня совершенно нечего стесняться, – кривляется брюнетка, запихивая Чмо в «кап-кап». – Славно поплавать тебе! – зловеще желает женщина, втыкая синеюю затычку в слив и врубая настолько горячую воду, что она превращается в пар, не успев достигнуть дна.

Вскоре ванная наполнятся жидким паром, и гостеприимная женщина как по волшебству достаёт бело-розовую бомбочку. Острием ногтя распарывает слюду и бросает содовый шар в домашний гейзер. Шар тут же начинает бешено вращаться, растворяясь, как таблетка «АЦЦ», и окрашивая воду в цвет малинового киселя. Вскоре он нисходит до крохотной пилюли, всплывает вверх и распадается до конца.

– Так-то. Полезай, – довольно обтряхивает ладони от невидимого талька скуластая почти красотка.

Чмо сконфуженно стягивает водолазку, несмотря на то, что как раз собирается лезть в воду. Оставшись голышом, забирается в кафельную скорлупку. И только погрузившись в кипяток, парнишка понимает, как замёрз и как нуждается в душе. Скрепя зубами, думает, что черти варятся примерно в таком же бульоне.

Уже через несколько минут пульс его учащается, удушливая жара вскруживает голову, и мальчик заставляет себя не засиживаться, чтобы сохранить последние крохи приличия, но если первое впечатление, какое произвела девушка, верно, то Чмо лучше поплескаться подольше, желательно заливая пол и поднимая смерч пара.

Когда Чмо выкарабкивается на коврик – мха? – дверь отворяется, и внутрь просачивается кисть и часть локтя, на котором сверкает целый рукав браслетов.

– Я приготовила чистые шмо-о-тки для тебя. Выбрала самые подходящие, – уведомляет заботливая пятипалая конечность, после чего прижимает комплект из малиновых штанов и леопардовой блузы к его груди.

– Эм… спасибо, – криво улыбается он, придирчиво рассматривая яркие тряпки, отчего начинает дёргаться глазик.

Чмо буквально на физическом уровне испытывает отторжение, но другого выхода не остаётся, и он облачается в вульгарный наряд. Блузка оказывается даже велика, а лосины, если бы не были растянуты до безобразия, пришлись бы в пору. Некоторое время Чмо стоит, не решаясь покинуть заведение «кап-кап», но потом собирается с духом и робко выковыривает себя наружу.

– Загляденье! – причмокивает брюнетка, разглядывая его, как платье, висящее на плечиках. Только сейчас Чмо отмечает, что его помощница выше его на полторы головы. – Тебе очень идёт! – любуется она.

– Правда? Спасибо, – вяло соглашается Чмо.

– Спасибо скажешь, когда пое-е-ешь, – мило улыбается бестия, которая умудряется находиться сразу везде.

В следующую секунду когтистая лапа тащит голодного мальчика за стол. В тарелке, слава богу, нет экзотических ухищрений. Обычное подпалённое мясо и картошка с корочкой угольного цвета. Чмо ест, скорее, со страхом, нежели с аппетитом, что, в общем-то, только ускоряет процесс. Кудрявая брюнетка сидит напротив, положив подбородок на сцепленные кисти рук.

– Спасибо, – благодарит Чмо, не проглотив, разве что, кость.

– Чудесно! А теперь расскажи-ка о себе, душка, – участливо интересуется визави.

– Ну, – не зная, куда положить взгляд, начинает мальчишка. – Я пишу стихи и… и… ну, наверное, всё…

– Стихи-и-и! Как интересно! Мне ещё не доводилось встречать бродяг, пишущих стихи! Как же тебя угораздило? – искренне хлопает накладными ресницами любознательная личность.

Отчего-то Чмо хочется провалиться сквозь стул, пол, землю и всё, что под землёй. Срамная одежда, предложенный завтрак-обед, кухня с чёрными шторами и посудой…

– Я поссорился с друзьями, – начинает Чмо.

– Друзья-я-ями? – зачем-то переспрашивает мадам. – У тебя есть… кхем, были друзья? – исправляется она.

– Да, мы жили в одной квартире, чтобы сосуществовать, но они не ценили меня, и я ушёл, – коротко пересказывает Чмо, после чего следует закономерное и вяжущее «О-оу». Протяжное. Объёмное.

– Как это гнусно с их стороны! – хмурится женщина, и от её недовольного вида пробегают мурашки.

– Ну, а вы… чем занимаетесь? – сводит тему Чмо, заодно проверяя, правильно ли он обращается к этой инопланетянке.

– Я? Гадаю, – скромно выпячивает грудь вперёд гадалка. – На смайликах, музыке, сердцебиении, ушной сере, крови, лобковых волосах и срезанных ногтях, – поспешно добавляет.

От перечня материала, с которым она работает, Чмо чуть ли не лишается съеденного завтрака-обеда.

– Ого! – только и выдавливает он, усиливая глотательный рефлекс, чтобы затолкать поднявшуюся по горлу пищу обратно вниз.

– Хочешь, тебе погадаю? – пробуждается профессиональный интерес.

– Я и так многим обязан, да и вообще ещё не готов узнать свою судьбу. Я её это… побаиваюсь, что ли, – спасается Чмо.

– Понимаю, душка. Но когда-нибудь ты решишься, – «утешает» его ворожея.

– Угу, – почти шарахается Чмо, после чего проклёвывается молчание, и чета безмолвно сидит друг напротив друга. Чмо ёрзает от неудобства и встаёт, чтобы отнести тарелку в раковину, однако лосины уж слишком подчёркивают непристойные выпуклости. – Ах, я бы сама помыла, но, понимаешь, у меня же… но-о-огти, – опять вздыхает бестия. Чмо моет за собой посуду, пока она продолжает сказ: – Раз ты остался без крыши над голово-о-ой, то живи у меня. Будешь помогать с уборкой, обучишься гаданию… И вообще, я запрещаю тебе возвращаться! Это будет слишком унизительно. Ты должен знать себе цену. Твоё возвращение будет названо «приполз на коленях», а тебе зачем их самодовольная победа? Тем более когда я готова обеспечить тебе жизнь в достатке, душка.

Если честно, Чмо не желает оставаться в этой вульгарной квартире и связывать себя долгом перед колдуньей, но ещё сильнее ему претит возвращение к Готу и Фитоняше, поэтому он любезно принимает продолжение, подспудно боясь расплаты.

Курчавая ведьма заводит его в зал с мебелью сигнально-красного цвета. Жёсткий диван стоит посреди стены, по бокам от него торшеры. На тумбе валяются бусы из сушёного граната. В углу одиноко лежит кирпич. Шторы похожи на стекающую по стенам кровь. Чмо шарахается от агрессивности комнаты, но хозяйка сообщает, что теперь она принадлежит ему.

«Но ведь в ней совершенно невозможно сочинять! – мысленно восклицает Чмо, – и нет Матвейки…»

– Зачем ты хранишь кирпич? – задаёт один из многочисленных вопросов, которые пронизывают его своими крюками, как рыбу.

– А, это для самозащиты. Вместо перцового баллончика, – отмахивается женщина с до сих пор неизвестным именем.

Но оно не имеет значения. Потому что Чмо удерживает вовсе не она. Его удерживает Гордость. Которая ни за что не отстанет просто так. Ни за что не отпустит. И не отвяжется, пока не дождётся просьб и молений о возвращении.

Искусство как изврат

Гот стоит на своём участке, раздаёт буклеты. Эта секта уже мозолит ему обведённые чёрным очи, и он решает хотя бы поверхностно оценить её суть. Какой-то духовный учитель призывает к тишине, спасающей от конца света. Ничего нового. Гот даже возмущается тем, что является посредником между религиозным бредом и людьми. Почему бы ему не проталкивать свою идею? После ухода Чмо у него сложилось целое представление об искусстве и о том, как его правильно понимать.

Гот бросает лакированные листовки в железный мешок уличной урны и возвращается в родной хаос. Там кутается в растянутый кардиган, потом находит блокнот с эскизами, ещё потомнее – свободные страницы, не занятые формами рта, и пишет:

«В эпоху постмодерна, когда общество устаёт от традиционных форм и взглядов, а молодёжь стремится выделиться из толпы, заявить о себе, приходится сталкиваться с довольно смелыми, яркими и сомнительными “произведениями искусства”. Чтобы быть оригинальной, богема вынуждена изощряться и выходить из положения хитрыми причудливыми способами. И возникает вопрос: где, собственно, искусство, а где извращённые элементы пустого шоу? Как вообще соотносимы искусство и изврат? Можно ли изврат всегда называть искусством? Могут ли любые проявления искусства считаться извратом? Или только определённые новаторские идеи перегибают палку и переходят грань возвышенного?

Итак, чтобы ответить на эти вопросы, вначале дадим определения “искусству” и “извращению”.

Искусство – это форма творчества, способ духовной самореализации человека посредством чувственно выразительных средств: звука, пластики тела, рисунка, слова, цвета, природного материала и так далее.

Получается, что искусство – это всегда сублимация, выплёскивание эмоций, отражение своей души, выражения впечатлений. То есть искусство – понятие эмпирическое. Если следовать этому определению, то техника и качество произведения не имеют значения. Но разве можно назвать обилие зарифмованных матов – выражение чувств через слово – искусством? По-моему, нет.

Извращение – (лат. perversiō “переворачивание”) в высшей степени неестественное поведение, полное искажение, уход от нормы, постановка “с ног на голову” (Толковый словарь Ожегова).

Фактически, извращение не противоречит искусству. Одно понятие не исключает другое и, более того, искусство даже предполагает извращение. Искусство способствуют мыслить нестандартно. “Ставить пощёчину общественному вкусу”. Но бывает и следующая ситуация – изврат искусства.

Это уже интересней. Как же можно извратить созидательное, высокое и зачастую даже терапевтическое? Разрушением? Вандализмом? Но ведь и в этом присутствует эмоциональная вспышка, эффект, творение хаоса. Тогда, предположим, нравственное обеднение. Полный распад личности. Духовную слепоту. В такой ситуации на искусство не остаётся и намёка, но намёка не остаётся и на извращение. Уничтожены оба полюса.

Так существует ли граница, за которой искусство превращается в вульгарность и безвкусицу? Есть ли потолок? По-моему, искусство – это прямая, которой нет конца. Искусство вольно принимать любые формы. Нет строгого контроля, нет чёткой границы между искусством и извращением. Более того, искусство всегда есть извращение. Но извращение не всегда искусство. Извращение как бы вмещает искусство в себя. Даже горящее здание с выпрыгивающими оттуда людьми будет живым искусством. Оно будет называться “Крики” или “Шашлыки”, и всякий признает, что идея – огонь…»

Гот писал бы хоть до возвращения Чмо, но запястье сводит, и он откладывает писчий предмет. В нём появляется твёрдое намерение положить начало течению мысли «Искусство как изврат». Притянуть приверженцев, прополоскать им мозги и наконец вживить в них тот факт, что степень изощрённости является единственным критерием шедевральности.

Чем извращённей творец, тем он гениальней.

Жизнь как искусство

Пол-лица Гордости измазано горчицей, но она считает, что её веки покрывают тени цвета шотландского виски.

Пол-лица Чмо обсыпано сиреневыми блёстками, но Гордость называет это пыльцой фей. Щёки и лоб Чмо измазаны хайлайтером так, словно он представлен через линзу фотошопа – сияющий и свежий. Чмо приходится мириться с порядками и жить на правах Белоснежки. А ещё писать стихи-заклинания. Стихи-заговоры. К примеру, наговор на водку в качестве лечения от алкоголизма звучит как:

«По усам текло,

Я почти оглох.

В рот ни попало,

Здоровье настало».

Заговор перед едой для похудения как:

«Крошки целебные,

Вы похудебные,

Очень стройнебные,

Словом, волшебные!»

Приворотное зелье, которое является классическим и обязательным в обиходе колдуньи, как:

«Полюби прекрасны губышки,

Полюби преясны глазоньки,

Полюби пречёрны власушки,

Полюби предобро сердушко».

Но как это грубо – использовать поэзию в бытовых коммерческих целях! Какое подавление, какая тоска! Чмо не может отдыхать в красной комнате. Он словно Дюймовочка в царстве Крота. Словно Маленький Мук в домике старухи. Чмо не может терпеть и созревает для того, чтобы выплюнуть своё мнение.

– Это не искусство! Не поэзия! – пискляво скандирует Чмо.

– Душка, будь умным мальчиком, – не отвлекаясь от обряда, произносит Гордость. – Ты сам определяешь, что есть иску-у-усство. Если назовёшь наши заклятия искусством, никто не посмеет возразить. Творец сам нарекает, что есть что.

Чмо признаёт мудрость суждений. Он и сам недавно распевал о том, что любые повседневные действия являются искусством. Отчего же его убеждения пошатнулись?

– Я не хочу производить фальшивки. И никого обманывать. У искусства совершенно другие функции. Оно преследует другие цели, – виляющим, словно машина пьяного водителя, почти срывающимся голосом возражает Чмо.

– Да? И какие же цели, – отрезок тишины, наполненной вошканьем, – преследует искусство? – поднимается остроугольное, похожее на вытянутую каплю лицо.

– Оно отрезвляет, выдёргивает из обыденности. Напоминает о скоротечности жизни, мимолётности дня. Оно шокирует, дарит духовное наслаждение…

– Избавь меня от общих фраз, – разочарованно отмахивается Гордость.

Насупившись и не найдясь с ответом, Чмо проскальзывает в красную, точно шапочка, комнату и пытается выцепить зародыш озарения. Он сосредоточенно пялится на воображаемый поплавок, готовый к моменту, когда идея, наконец, клюнет, и леска дёрнется. Чмо думал, что его осознание вспыхнет резко и отчётливо, но происходит оно медленно, плавно и почти без его участия.

Чмо располагает на тумбочке два одинаковых абсолютно белых листа – невинных, непорочных и не запятнанных. Берёт карандаш величиной с мизинчиковую батарейку и пачкает мягким грифелем центр бумаги. Только на одном листе он пишет слово «Искусство», а на втором «Не искусство». Встаёт. Смотрит на них со стороны. Понимает, что записи его верны. И вся соль в его выборе. По сути, изумляется Чмо, от творца требуется только решение. Но, подмечает он, только вместе два листа производят эффект, заставляющий схватиться за щёки. Лишь вместе обладают силой. Лишь вместе позволяют себя оценить, лишь в сравнении постигается смысл.

Это простое открытие настолько потрясает Чмо, что он тупо таращится перед собой. Потом пробует применить этот закон к другим сферам жизни. Каждый выбирает, быть ему или не быть. Развиваться или закисать. Прощать или обижаться дальше…

– Я выбираю не писать. И это тоже является искусством. Отсутствие текста столь же значимо как его наличие. Я выбираю жить, и это тоже искусство. Я выбираю смерть, и это тоже искусство. Потому что Я. Так. Сказал.

…На следующий день Чмо прибирается в комнатах. Заправляет кроватки и натыкается на журнальчики с мятыми корешками и поднятыми, словно руки статуи Свободы, членятами. Хуята занимают каждую страничку, и Чмо делается дурно. Хуёнок, снятый крупным планом, исчерчен выпуклыми венами, хуёнок, запрокинутый, словно серп, мнётся под пальчиками Чмо. Целый хуище подстерегает его на следующем развороте. Полный лес рук статуй Свободы. Чмо со страхом и стыдом отбрасывает порнографию, но теперь её наличие мерещится везде.

– Душка, тебя привлекли мои журналы? – раздаётся липкое сопрано Гордости, и Чмо воспламеняется, точно лужица бензина. – Согласись, они занимательные? – как ни в чём не бывало спрашивает женщина.

– Пожалуй. Мне они вообще случайно попались под руки, – заикается Чмо, глотая окончания слов, точно…

– Не смущайся мужской анатомии, душка, – глубже, чем надо, советует Гордость. Советует так, словно это только прелюдия, за которой последует важное откровение. – Лично я помешана на порно. И дня не могу продержаться без дозы пенисов. Была бы воля, отрастила на ком-нибудь целую связку… – заигрывающе хихикает.

Чмо нервно переключает взгляд на что-то максимально нейтральное, уносящее его из этой неудобной ситуации.

– …Не пугайся, душка. Ты похож на девочку сильнее меня. А я ищу более сильного партнёра, рядом с которым чувствовала бы себя слабой и более женственной..

Чмо хочет её остановить, оградить себя от чужой истории, перестать слушать. У него же есть свобода и право не слушать. Почему ему высказывают то, о чём он предпочитает не знать?

– …Ведь я на самом деле мужчина… – с интонацией пьяной шлюшки произносит Гордость.

И глазки Чмо, как профессиональные альпинисты, лезут на лоб. Взбираются на покатую гору. Оказывается, столько времени Чмо проживал с трансвеститом. Впрочем, он смутно догадывался об этом по растянутым лосинам и великим малиновым блузкам. Маскировка была настолько яркой, что выдавала скрываемое нутро.

– Ух ты… – только и выдает Чмо.

– Меня очень радует твоя толерантность. Твоё понимание. Твоя гибкость. Знаешь, я не люблю всех этих принципиальных гомофобов, – пускается в излишние пояснения переодетый в женщину мужчина.

– Спасибо, – почти мяукает Чмо.

– Я наблюдала за тобой. За твоими стихами. Они мне много чего шепнули о тебе. Я мило общалась с ними. Пока ты спал или снимал пенку с бульона. И так я тебя разгадала. Ты типа как прошёл мою личную проверку. Ты и вправду человек искусства. Представляешь, люди говорят, что не будут делать вид, будто трансвестизм – это творчество и всё такое… – продолжает сыпать снег на голову Гордость.

– Но я дрэг-квин! Я – своё портфолио. Результат усилий и трансформаций. Я сама по себе арт-объект. Скульптура и скульптор сразу.

Чмо огорошен. Он даже не подозревал, что за ним вели тайную слежку, проверяли гипотезы, соотносили его убеждения со своими.

– …Но твоя правда – не фальшивая. Говоришь, хочешь творить? Хочешь помогать людям? Грустишь, что тебя не слышат? Тогда, душка, я готова стать твоим рупором. Я помогу тебе с организаций акции «Жизнь как искусство» или с чем-то вроде этого, – предлагает она.

– Я не знал, что такой прозрачный, – чешется Чмо.

– Чепуха! Все люди просвечивают. Надо просто уметь снимать с них макияж. Фантазировать. Прощупывать. Ладно. Не заморачивайся тонкостями психологии, – огромный жабий рот растягивается в улыбке.

– Гадаешь по такому же принципу? – разрешает себе усмехнуться Чмо.

– Ах, ты! – в шутку надувает кулаки Гордость.

– Забудь. И это… Спасибо тебе. За кров. За готовность помочь. Я и вправду был бы признателен за рупорство. Только мне нечего дать взамен. Для алхимии и баланса, и…

– Не беспокойся. Я и так отобрала у тебя друзей. Вернее, я украла тебя у них, – исправляется.

– Точно. То есть понятно. То есть, наверное, да. Так и есть, – бормочет Чмо, понимая, что сделка завершена, и он превращён в Мессию. В нового Иисусика Христосика. Только готов ли он повесить себя на крестик?

– Значит, договорились. Я буду заниматься рупорством, а ты поэтством, – тем временем подытоживает Гордость.