Kitabı oku: «Мона Ли. Часть первая», sayfa 3
Глава 11
В школе Мону Ли приняли восхищенно. Удивительная девочка, прошептала учительница 1 «А» класса, какая-то поразительная красота! А вслух сказала:
– Садитесь, дети. С сегодняшнего дня мы будем учиться вставать бесшумно, когда учитель входит в класс, будем учиться отвечать на уроках, писать, читать, считать и любить нашу дорогую Родину. Итак, посмотрим, кто же у нас учится в классе, – и она открыла классный журнал. Дойдя до буквы «Л», – Ли, Нонна, – она жестом показала девочке, что нужно подняться. Мона Ли поднялась.
– Я не Нонна, я – Мона. Мона Ли.
– Это так тебя зовут дома, – мягко сказала Наталья Ивановна, а в школе мы тебя будем звать Нонна.
– Нет, сказала Мона Ли, я не буду даже обращать на вас внимание, если вы меня так назовете.
Класс, который еще не понял правил существования коллектива под единым началом, стал выходить из-под контроля. Крикнуть, выгнать ученицу – было бы верхом глупости.
– Наверное, мама тебя так научила говорить, начала Наталья Ивановна и осеклась – директриса особо оговорила тяжесть положения девочки. Мона Ли, которой не разрешили сесть, села сама за парту и сжала губы. Класс молчал.
– «Малюта Нина», – прочла учительница, и перекличка продолжилась.
В это же время Мона Ли посмотрела в окно на серый ствол тополя и ясно увидела перед собою мамино лицо. Оно было будто прорисовано на коре черным углем. Мона, сказала мама, Мона моя. Поднялся ветер, и лицо исчезло.
– Достаньте ручки, – сказала Наталья Ивановна, – первые прописи мы будем писать пером. Мона Ли обмакнула перо в чернильницу и огромная клякса упала на первую же страницу.
В это же самое время Инга Львовна, протиравшая старинное зеркало в тусклой позолоченной раме, осторожно провела по нему скомканным газетным листом и услышала странный звук – такой бывает, когда вырывают больной зуб – зеркало треснуло посередине, верхняя часть некоторое время постояла, и с грохотом обрушилась вниз.
В это же самое время Пал Палыч, пробегая по цеху завода к себе в кабинет, увидел, как сорвалось с огромных крюков тельфера железное тулово вагона и шумно ухнуло вниз, на проложенные рельсы.
В это же самое время Коломийцева Мария, замужняя, имеющая дочь, временно безработная по уходу за ребенком, прописанная по адресу г. Орск, Центральная, 13, пытавшаяся вскрыть перочинным ножом ящик кассы в служебном помещении почтового вагона поезда Москва-Ташкент, была убита ударом тяжелого предмета в затылочную часть головы неизвестным, которого будут разыскивать по приметам, переданным позднее всем отделениям милиции города Орска.
Пал Палыча вызвали на опознание телефонным звонком. Ничего не сказав ни матери, ни Моне, теплым ласковым сентябрьским утром, поднимая заплетающимися ногами вороха неуместно ярких в этот день листьев, он, нагнув голову, вошел в старое здание морга. Милицейские почти все были ему знакомы, пожимали сочувствующе руку, хлопали по плечу, держитесь, Пал Палыч, такое горе, кто бы мог подумать. Я бы мог, сказал сам себе Пал Палыч, я бы давно хоть в розыск мог объявить. Я все мог. Вопрос в том – почему не захотел… Формальности были соблюдены, оставался неприятный и опасный разговор со следователем, как раз с тем, который и направил в суд дело Марии Куницкой. К следователю вызвали повесткой, Пал Палыч явился вовремя, его промариновали в коридоре – стоя, ждал. Чтобы был в курсе, чем грозит… Следователь был молод, держал себя развязно, хамил в открытую, пугал – и, увы, сам Пал Палыч сознавал, насколько шатко было сейчас его положение.
– Так, – следователь пододвинул листок к Коломийцеву, – прошу описать, с первого дня знакомства и до того момента, как вы не обнаружили гражданку… а, ну уже Коломийцеву – дома. – Пал Палыч начал писать торопливо, путаясь в датах, да и как вызволить из памяти эти годы жизни с Машей, если они были заполнены если не благополучием и счастьем, то хотя бы размеренным, общим бытом, иллюзией покоя, и, главное – в этих трех годах была и росла маленькая Мона Ли. – Да, кстати, – следователь повертел карандаш в пальцах, – необходимо вызвать свидетелей – вашу мать, Ингу Львовну Вершинину, и дочь… Татьяну Коломийцеву, и приемную дочь…
– Оставьте ребенка в покое, – резко сказал Пал Палыч, – Нонне семь лет! Вы лучше меня знаете законодательство и процессуальный кодекс!
– А ты мне тут не указывай, кого звать, а кого не звать, не на именинах твоих, слышишь? – заорал следователь, – сейчас в предвариловку как миленький загремишь! Когда исчезла твоя жена, что же ты не побежал в милицию, а? Не побежал… Значит? Да что угодно – значит! Конфликт, а еще что хуже может быть? Сбежала! С другим! А ты из ревности ее преследовал, так? И нарочно устроился на вагонозавод, так? Я тебя прижму, сукин сын! Ты у меня под вышку пойдешь!
Пал Палыч молчал. Он прекрасно понимал, что хватит щелчка пальца, чтобы его, бывшего судью, сына осужденного врага народа, мужа осужденной условно гражданки – запереть на срок, который он сам, колеблясь, все же выносил в приговоре суда.
Под подписку о невыезде отпустили неохотно, и Пал Палыч едва живой добрался до дома. Инга Львовна уже привела Мону Ли из школы и кормила ее обедом, как обычно – со стонами:
– Бабушка, я не буду эту гадость!
– Это не гадость, а молочная лапша!
– А я ненавижу молочную лапшу!
– Выйди из-за стола и отправляйся учить уроки!
– Не буду!
– В угол!
– Не буду-у-у-у-у-у!
– Паша, прошу тебя, я не могу с ней справится! – Пал Палыч, собравшись с духом, вышел на кухню.
– Оставь её, мама, пусть идет учить уроки. Мона, я прошу тебя! – что-то в его тоне было такое, что Мона Ли свела брови в четкую линию – будто два темных зверька сцепились на переносице, а глаза её, становившиеся в плаче совсем светлыми, будто ограненными радужкой, наполнились слезами. – Ну, что ты, что ты, Мона, деточка, не надо, Пал Палыч прижал девочку к себе.
– Папа, – спросила Мона Ли, почему от тебя так ужасно пахнет?
– Чем? – изумился Пал Палыч.
– Горем, – сказала Мона Ли и ушла к себе в комнату.
– Мама, – Пал Палыч выпил воды из тонкого стакана с тремя красными кольцами, – мама, мужайся. У нас не просто горе, у нас огромное горе. Убита Маша. Меня подозревают. Мне грозит или огромный срок, или что-то еще, более страшное. – Инга Львовна окаменела, и стояла так долго, и так же прямо, как в ту ночь, когда арестовали ее мужа, Пашиного отца.
– Ты знаешь, – наконец она заговорила, – нужно быть готовым ко всему, но я, кажется, знаю выход. Возьми себя в руки, и не раскисай, прошу. Сейчас времена немного не те.
– Мама, в нашей стране времена всегда – «те», уж кто-кто, а ты-то это знаешь.
– Ты помнишь Войтенко? – спросила Инга Львовна.
– Еще бы, – ответил Пал Палыч, – редкостный мерзавец. Мы в Москву из-за него не смогли вернуться, даже после того, как реабилитировали отца.
– Сейчас Войтенко очень высоко, настолько высоко, что он нам и поможет.
– Мама, – Пал Палыч налил коньяку в стакан, – не смеши меня. Я прекрасно знаю, где он сейчас и кто он сейчас.
– Паша, – Инга Львовна жестом попросила папиросу, – достань мне билеты на самолет. В Москву. На завтра. Возьми больничный лист по уходу за Моной – Лёва все сделает, позвонишь ему. На работу не выходи, вообще лучше – никуда не выходи и не отвечай на телефонные звонки. Жаль Машу, жаль. Я была против этого брака, но твое своеволие неоднократно … – и Инга Львовна сказала все, что в этих случаях говорят матери. Пал Палыч молчал и прислушивался к пульсу. Сердце постепенно успокаивалось.
Вечером следующего дня Инга Львовна Вершинина уже летела рейсом Орск-Москва. Номер для нее был забронирован в гостинице Москва. Пал Палыч сидел с Моной Ли и читал ей рассказ про Серую шейку. Мона – плакала.
Глава 12
Вернулась из Москвы Инга Львовна вместе с Танечкой. Радости Пал Палыча не было предела – он не видел дочь почти целый год. Танечка подурнела, как это иногда бывает с беременными, ходила тяжело, растирая поясницу, капризничала, тискала обалдевшую от радости Мону, позволяла ей «слушать животик», расчесывала ее волосы на ночь, заплетала Моне тридцать шесть косичек, и та кружилась на одном месте, превращаясь в какую-то фантастическую карусель.
– Монька, сядь, у меня голова от тебя кружится, – хохотала Танечка. Мона Ли, захлебываясь словами, горячо и быстро шептала Танечке на ухо, как мальчик из соседнего класса признался ей в любви, а двое третьеклассников – представляешь? подрались портфелями и вылились чернила, а еще один мальчик написал краской «Мона дура» и она пожаловалась учительнице… Таня целовала пунцовые от бега и кружения Монины щечки и говорила:
– Вот у меня будет такая скоро-скоро, такую девочку хочу!
– А давай я буду твоей дочкой, – предлагала великодушно Мона Ли, папа же не обидится, правда?
В кабинете было чудовищно накурено, даже открытая створка окна не в силах была протолкнуть сквозь себя дым. Курили оба – Инга Львовна свой «Беломор», а Пал Палыч – привезенную матерью из столицы «Яву».
– Паша, я позвонила ему сразу же, как приехала, – Инга Львовна стряхнула пепел в блюдце, – он принял меня на следующий день, на Старой площади. Не перебивай, я и так до сих пор… сидит такой, грузный, тяжелый, бронзовый… над ним – портрет, в углу знамена. Как они это любят, нынешние… и часы с запястья отстегнул – поставил перед собой, мол – партийное время, а я с ходу – не буду тебя задерживать, и – документы ему на стол.
– Какие, мам? Документы – какие? – Пал Палыч, прошедший за эти три дня, казалось, все круги ада, сделал растерянное лицо. – Что ты ему повезла? – Инга Львовна погладили Пал Палыча по голове, как в детстве.
– Войтенко, друг мой, потому и посадил твоего отца, что тот хранил на него компромат – так это у вас называется?
– У нас? – переспросил Коломийцев.
– Ну, у судейских… а компромат был со мной все эти годы, все эти листочки и фотографии. Я, честно говоря, порывалась все это сжечь – не дай Бог, попало бы в чужие руки, а тут этот переезд, и я – забыла! Так что, друг мой, я тебя – обменяла на эти страшные бумаги. Завтра этот мерзавец следователь будет тебе ручки целовать, только бы простил. Но, Паша – Лёва был прав. Нам нужно уезжать из Орска. А, кстати – что за письмецо было от папочки корейского нашей Моны? спросила Инга Львовна.
– А ты откуда знаешь? изумился Павел.
– Эх, мой мальчик, я так много знаю, что иногда становится страшно. А теперь – спать-спать-спать…
Следователь смотрел на стол, говорил, не поднимая глаз, сообщил Пал Палычу, что органы внутренних дел напали на след преступника, выразил глубокое сочувствие горю товарища Коломийцева, выдал разрешение на похороны Марии Коломийцевой, и обтекаемо высказался в том плане, что у и органов дознания бывают трудности в раскрытии преступлений, когда все силы, брошены на установление истины… Пал Палыч молча протянул пропуск на подпись, и вышел из кабинета.
Похороны были слишком тяжелы, чтобы думать о них дальше. Пал Палычу еще до начала следствия пришлось пройти страшный путь – он опознал Машу в морге Орска, куда ту привезли с далёкой железнодорожной станции. Провожали Машу в последний путь Пал Палыч и Инга Львовна, Мону Ли оставили дома. Бросив по горсти песка, смешанного с медяками, мать и сын, не сговариваясь, зашли в кладбищенскую церковь, где поставили восковые свечи на канун, а на вопрос сидевшей у свечного ящика старухи, не хотят ли они заказать панихидку, Пал Палыч пожал недоуменно плечами, – не знаю, даже – была ли она крещена?
– Да, кстати, – он обернулся к матери, – а я? – Инга Львовна утвердительно кивнула головой.
– Был, был, Павлик, ты и назван Павлом – родился, помнишь, когда? Еще бы. 12 июля. Ну вот – на Петра и Павла. Отец настаивал на Петре, но я сказала, что Петр Павлович – это слишком! Как Петропавловская крепость…
– Да уж, – согласился Павел, – вышло бы забавно.
Дома напекли блинов, Инга Львовна сделала настоящую кутью – не из этого, вашего, «сарацинского пшена» – все норовят из риса варить, фу, гадость какая! Варила пшеницу, долго перетирала ее с мёдом, грецкими орехами и вышло диво, как вкусно, и пили кисель, и водку.
– Пап, у нас чего, праздник? – спросила Мона Ли, и Инга Львовна, промокнув глаза, сказала строго и скорбно:
– Держись, моя хорошая. Тебе сейчас придется повзрослеть. Твоя мама умерла. У тебя теперь есть мы – папа, сестра Танечка, и я.
– Это поэтому блины? – спросила Мона Ли серьезно.
– Да.
– Значит, если едят блины, кто-то умер?
– Ох, ну нет, конечно, – Пал Палыч был в замешательстве, – это обычай такой. Давний-давний.
– Я поняла, – сказала Мона Ли безо всякого выражения, – я поняла. Мама никогда не делала мне блинов, потому, что все были живы. Папочка, бабушка, можно я пойду к себе?
– Иди, иди, конечно – Инга Львовна смотрела на Павла, – иди.
– Мама, разве нужно было ей говорить это сейчас? – Павел волновался, и опять сердце сжалось, – можно было потом?
– Паша, о чем ты? Она не сегодня-завтра придет в школу и первый же попавшийся одноклассник выложит ей все то же самое, только куда как более жестоко! И оградить ее от этого невозможно.
– Да, – согласился Павел, – пора всерьез думать об обмене.
– Ой, папка! – Танечка поцеловала его в щеку, – наконец-то! Да хоть в Подмосковье, и ты, и бабуля будете рядом! Я ж там одна, а у Володьки такая родня – ужас просто! Меня свекруха сожрала просто!
– Таня! – одернула ее Инга Львовна, – как ты выражаешься? Кто тебя воспитывал?
– Советская власть, бабуль! – Танечка поднялась и вышла из-за стола, – тебе помочь с посудой?
– Я справлюсь, – отрезала Инга Львовна.
Ночь спустилась на дом. Сквозь тюлевые морозные цветы падал холодный лунный свет, мешаясь с теплым, от уличного фонаря, тлела папироса в пепельнице, Пал Палыч сидел и смотрел на единственную фотографию, сделанную в фотоателье Орска – он, в новом костюме и в дурацкой шляпе, по просьбе Маши – городской, шикарно! И сама Маша, плотненькая, улыбчивая, в крепдешиновом платьице с белым воротничком и в летней шляпке, пронзенной заколкой-стрелкой, и маленькая еще Мона – на ее коленях. Все были на месте, но – Мона… Она казалась странной вставкой, будто кто-то вырезал ее фото с другого снимка и приклеил к Маше.
Не спала Инга Львовна, лежала прямо, вытянувшись, на спине, измученной перелетом и хождением на каблуках. Скрыла она от Павла почти все, рассказала поверхностно, да он выдохнул облегченно – зачем ему лишние знания, многие скорби от них. Не сказала Инга Львовна главное, что вовсе не Павел Коломийцев, человек исключительной биографии, дворянин, из военных, перешедший на сторону Красной Армии, был отцом Павла, а мерзавец Войтенко, потребовавшей от нее стать его любовницей в обмен на освобождение Павла. Всплыла та стыдная давняя боль, которую Инга Львовна усердно забывала всю жизнь. Как сказать Павлу об этом? Пусть остается в неведении, чтит память отца, получившего «10 лет без права переписки» – расстрел. Инга Львовна давно уже отучила себя плакать, и сейчас сухими глазами смотрела на еле видный в полутьме комнаты портрет Павла Коломийцева – красавца, блестящего военспеца, кавалериста… Ей казалось, что он отворачивается от нее, отводит глаза. Грех, грех… принесла себя, понимаешь, в жертву – за мужа, а не спасла ни его, ни Павла. Сон не шел. Инга Львовна села на кровати, нашарила домашние туфли, с трудом разогнула спину, пошла на кухню. Павел недавно ушел, еще было накурено, Инга Львовна открыла форточку, постояла, прислушалась к спящему городу, выпила заварки из носика чайника, чего не позволяла себе никогда, и села у стола. Спать не хотелось. Ничего не хотелось. Пустота. Подумала про Танечку, про Москву, про переезд – все вызывало беспокойство. Подумала про Мону – как теперь с ней справляться, такая непростая девочка, такая чужая. и такая родная. Нужно зайти, посмотреть – спит? Никто и не уложил ее, вспомнила Инга Львовна, и, старчески шаркая, держась за стенку коридора, отправилась в темноте к комнате Моны Ли. Дверь была закрыта. Никаких задвижек и запоров, никаких замков в детской не было – дома ничего не закрывали, кроме уборной и ванной комнаты. Инга Львовна надавила плечом на дверь. Что-то мешало. Дверь подалась, но не намного. Инга Львовна разбудила Павла – Паша, Паша, иди, посмотри, почему у Моны заложена дверь? Я не могу войти! Павел, не проснувшийся, да еще слегка пьяный с вечера, бежал к детской, зажигая по дороге свет. С силой толкнул дверь комнаты – к двери изнутри был придвинут столик, стулья, все завалено игрушками и книгами. Посредине комнаты, на толстом мягком ковре, лежала Мона Ли. При свете ночника она казалась абсолютно голубого цвета, какого-то мерцающего, будто присыпанная алмазной пыльцой. Пал Палыч замер, Инга Львовна осела на пол.
Павел поднял Мону Ли на руки, она дышала ровно, как будто спала. Личико стало остреньким, но пульс был ровный, хотя и тихий – почти ниточка, губы бледные.
– Боже мой, – Павел помотал головой, стараясь отогнать ужас этой тихой комнаты и какого-то хрустального звона. – Такое бывает в сказках. Это морок. Немедля звонить Леве. Немедля. Лева, – кричал он в трубку так, что разбудил Танечку, – Лева, опять – с Моной, будто летаргический сон! И маме плохо, и еще… о, Боже! Таня! Таня! Лева, Таня! Таня схватилась за живот и спокойно сказала, – папа, отошли воды. Спокойно, папа. Я справлюсь. Просто вызови «Скорую», и все. Документы и вещи в клетчатой сумке в моей комнате. Папа! Прекрати нервничать. Положи бабушке под голову подушку. Расстегни верхнюю пуговицу. Папа, перестань дрожать. Пал Палыч, испуганный происшедшим до состояния обморока, смотрел на трех дорогих ему женщин и не знал, что делать. Потом очнулся, услышал, что ему говорит Танечка, побежал за ее вещами, Таня смогла открыть дверь, приехал Лёва, и две кареты «Скорой помощи». В доме стало шумно, светло и жарко. Первой увезли Танечку, Пал Палыч порывался ехать с ней, но его отстранили властным жестом, велели звонить в Москву мужу, он судорожно начал искать телефон, потом бросился к маме, лежащей на полу, – около нее уже сидел врач, на корточках – делали кардиограмму. Лева сидел рядом с Моной.
– Павел, – крикнул он ему, – пойди и выпей водки, и мне, кстати, принеси. Все живы. У Моны что-то странное – как кома. Мы везем ее и Ингу Львовну в больницу, едешь с нами. Оденься, Павел. Документы, документы где? на ходу поставили диагноз Инге Львовне – инфаркт, побежали за носилками. Вызвали детскую реанимацию. Пока Танечка, помещенная в трубу больничного коридора, переживала начало того невероятного пути, в конце которого на свет появляется маленький человек, Инга Львовна уже лежала в отделении реанимации городской клинической больницы, выстроенной еще до революции на средства купца 1 гильдии Мамаева. Положение было серьезное, но не смертельное, как сказал зав. отделением, дежуривший в ту ночь, подменяя заболевшего кардиолога. Павел тупо кивал, пытался пожать врачу руку, но тот посоветовал ему немедля ехать в детскую, расположенную на другом конце города. С Моной Ли был Лёва. Сделали промывание желудка, подключили к аппарату искусственного дыхания, ввели все то, что полагается в таких случаях – ничего не изменило картины. Она по-прежнему лежала, как спящая красавица – с пульсом, означавшим только одно – она жива.
– Преагональное, – сказал Лева. Держись, Паш. Если сейчас не вытащим – всё.
Глава 13
Пал Палыч уснул в ординаторской на чьем-то халате. Собирались врачи, звонил телефон, бегали медсестры, в кабинете зав. отделением собиралась пятиминутка – Павел спал. Он проспал 16 часов, буквально упал в пропасть, спасался в своем сне, и не было сновидений, был только легкий хрустальный звон и какое-то серебристое свечение, как будто дрожал воздух. Лёва сел рядом, пощупал пульс, потянул вниз веки;
– Пашка, давай, вставай. Все живы, все здоровы.
– Мона как? – это был первый и главный вопрос.
– Мона-Мона… у тебя внук родился, Коломийцев. Мальчик. Ты понял? Зять летит из Москвы. Хороший мальчик.
– Зять ужасный, – сказал Коломийцев, – хиппи какой-то. Волосатый. Стихи пишет.
– Да при чем тут зять? Мальчик, Паша, это твой внук. Сын Таньки. Немного не доносила, но вес пристойный, рефлексы – все в порядке, без патологий.
– Мама? – Пал Палыч уже возвращался в жизнь, – мама???
– Да не ори ты! – Лёва крикнул в дверь – Наташечка! Кошечка моя! А два кофеечка нам?
– А за что вам, Лев Иосифович, такие привилегии? – Наташечка оказалась брюнеткой с достойной грудью и приличной талией, перехваченной пояском крахмального халатика.
– Ну, так вот … – Лёва помолчал, – Паш, мама нормально, инфаркт есть. хорошо, не обширный, и еще много чего заодно выцепили – мама молоток. Просто героическая наша Инга Львовна… а вот Мона. Мона. Паш, я не знаю, что с ней. Она – как тебе сказать – не жива, и не мертва. То есть она жива. Все процессы идут, но дико замедленны. Если бы, прости, ну – ты понимаешь, было бы совсем худо – она бы уже умерла. И нет клинической, понимаешь? Нет. Я не понимаю. Вот, – Лёва встал, – и я не понимаю. Будем держать здесь. Она спит, но с открытыми глазами. Бред, Паш. Держись.
– Да-да, – сказал Павел, – я могу ее увидеть?
Последующий месяц Пал Палыч держался исключительно на каком-то внутреннем резерве, который открывается внезапно у многих, попавших в подобную ситуацию. Чтобы не сойти с ума и не спится, он четким почерком много пишущего человека написал план-расписание. С 7.00 до 23.00. Тяжелее всего давалась зарядка, легче всего – контрастный душ. Дочь с зятем и новорожденным сыном заняли собою день, ночь и квартиру, и это было – облегчением. Мальчика назвали Кириллом.
– В честь кого? – спросил Пал Палыч.
– А зачем в честь? – ответил волосатый зять, который с собой приволок еще и гитару из Москвы и лежал на диване, позвякивая струнами, – просто Кирилл, и все. Мне нравится.
– Ну, этого вполне достаточно, – ответил Пал Палыч, – главное, чтобы мальчик был здоровый. А чего ему болеть? – меланхолично спросил зять, – у нас медицина хорошая. На этом все разговоры с зятем Вовой закончились. Танечка кормила сама, Пал Палыч заходил на цыпочках и в марлевой повязке – смотрел на крошечное существо, в котором, как он думал, текла кровь Коломийцевых. Весь в прадеда – Пал Палыч пытался вытащить из шкафа пыльный кожаный альбом с двумя пряжками из бронзы, на что Таня отчаянно махала руками – ни-ни-ни-пыль-пыль! – смотри, такой же взгляд, те же брови!
– Хорошо бы, и характером в него! – Пал Палыч ошибался. Впрочем, лицо Войтенко он помнил плохо.
К 10 утра Пал Палыч был у Инги Львовны, ее уже перевели в отдельную палату, все-таки, судья, даже и бывший, имел какие-то привилегии – много кому он помог совершенно бескорыстно. Инга Львовна тяготилась больницей, скучала, хотела страстно видеть правнука, и беспокоилась, поливает ли кто-нибудь ее драгоценный лимон, выращенный из косточки. Про Мону говорить избегали. От мамы Пал Палыч ехал на работу, с работы – к Моне. Девочка лежала в состоянии «каталептического ступора», иного объяснения Лева найти не мог. На дурацкие вопросы – какой прогноз? – Лёва не отвечал.
– Не знаю, Паш. Понятно одно – такая реакция на смерть матери. Видимо, она внутри противилась этому известию, и именно блины, какая-то очень реальная вещь, какая-то зацепка – и стала спусковым крючком. Я ведь решил, что она наглоталась чего-то, ну – как истерические девицы, но в 7 лет, откуда…
– Она станет прежней? – спрашивал Пал Палыч, сидя в ногах Моны Ли, – как ты думаешь?
– Паш, не изводи меня.
– Давай, я заберу её домой, а?
– Паш, – Лёва скрыл, что наблюдая девочку, накропал статейку «Кататонический синдром у детей школьного возраста» в реферативный журнал «Медицина» и теперь ждал приглашения на конференцию, – не советую, вот, как хочешь, но – не советую, и всё.
– Все-таки, я заберу её. Как мама сможет обходиться без медицинской помощи, возьму Мону. Сам буду ухаживать, – решил Пал Палыч.
Ингу Львовну привезли на такси, Пал Палыч, поддерживая ее под ручку, буквально поднял на второй этаж. За шоколадной дверью, оббитой дерматином, было шумно, пахло вкусно и, перекрывая бренчанье гитары и свист чайника, орал младенец. Инга Львовна сразу похорошела, помолодела, сказала:
– Нет, нет, сначала я приму ванну! – И там, поддерживаемая Танечкой, смыла с себя больничный запах и грязь, переоделась в шелковую пижаму, которую она называла – мои японские дракончики – и, посвежевшая, в облачке одеколона и пудры, вплыла в комнату, где в глубоком ящике комода надрывался розовый младенец. – Боже мой! – всплеснула руками Инга Львовна, – это же вылитый Пашенькин… папа! В этой фразе никакого вранья не было, и Инга Львовна повторила её дважды.
– Ба, ну почему не Вовкины гены-то? Вовка считает, что его? – Танечка прислушалась к гитаре.
– Ну, – прохладно заметила бабушка, – ВЛАДИМИРУ никто не мешает иметь СВОЁ мнение. А мы останемся при своём, правда, Николка?
– Мама, Пал Палыч взял Ингу Львовну под локоток, – это – Кирилл.
– Кирюша? – нет, я не хочу никакого Кирюшу! – В двери материализовался Вова.
– Тань, давай уже пакуйся, мои предки тоже жаждут, не? А меня отпуск кончился. Господа товарищи, – зять взял блатной аккорд, – « я родился, не в муках, не в злобе …девять месяцев – это не лет…»
– Шпана, – только и сказала Инга Львовна.
Вечером Лёва и Пал Палыч привезли Мону. Её внесли на носилках, укутанную больничным одеялом. Мона спала. Глаза её были открыты. На минуту все смолкли, даже младенец Кирилл.
– Фига се, красава какая, – присвистнул зять, – Танька, а на тебя ваще не похожа.
– Я что, некрасивая? – сказала Танечка тоном, после которого получают или удар сковородкой или свидетельство о разводе.
– Да нет, ты че, – Вова смотрел на Мону Ли, – просто – другая. Космическая какая девочка. А че с ней?
– Спит, – сказал Пал Палыч. Мону отнесли в детскую.
Еле светил ночник. Голубоватые тени плясали по потолку, жарко грели батареи. Все толкались в дверях. Мону уложили на кровать. Снова заплакал Кирилл, отчаянно и горько, как будто ему стало страшно.
– Папа, – сказала Мона, – а кто там плачет?
– Танечка, – почти не шевеля губами, – сказал Лёва, – принеси сына. Только тихо. И быстро. Таня незаметно отделилась от притолоки, взяла на руки Кирюшу – только распеленала, готовились купать, передала на руки Лёве.
– Осторожно!!! – Лёва на цыпочках подошел к кроватке Моны Ли. Она лежала с открытыми глазами, посмотрела на Лёву с ребенком, улыбнулась:
– Какая большая кукла!
– Он – твой племянник, – сказал Пал Палыч, – это сын Танечки. И Володи.
– Можно, я его поглажу? – Лёва поднес ребенка еще ближе, – мальчик. Я всегда хотела братика. Мальчик, какой маленький мальчик! Все молчали. – Папа, – Мона Ли приподнялась, – я очень хочу есть. Очень хочу есть.
Тут же Инга Львовна с Таней бросились на кухню, а Вова забрал сына, и, уходя, бросил Пал Палычу:
– Совсем с ума сошли! Она ж ненормальная! А уронит…
– Вон пошел, мерзавец, – так же тихо сказал Пал Палыч.
– Да завтра же уедем, психушка, а не семейка, – Вова шел и говорил на ходу. – Ребенка в ящике держат, сумасшедшую какую-то привезли, Мона Ли, видишь ли? Мона! Офигеть… Орск – город контрастов. Таня! Я на вокзал, за билетами. – Стихло, на кухне Танечка резала колбасу, нож сорвался, она порезала палец, и сунула в рот:
– Ба, отнеси ей. Она без хлеба ест. – Инга Львовна села рядом с кроватью. Пал Палыч так и стоял в дверях, а Лёва уже раскладывал на маленьком столике порошки в пакетиках:
– Будем пробовать гомеопатию, теперь сильные препараты отменим. -Мона взяла кусок колбасы, надкусила и вернула бабушке:
– Кровью пахнет. Не буду.
– Обостренное обоняние, – отметил Лёва в блокноте, – это возможно, такая реакция – она была на искусственном питании. Очень-очень любопытно. Прибежала Танечка;
– Вот, Мона, смотри – твои любимые, – открытая баночка крабов, переложенных плотной бумагой, стояла на тарелочке.
– Дай, дай! – как в детстве зачастила Мона, и Таня, разворачивая полоски, кормила Мону – с руки. – Пить, дайте пить, дайте мне пить, – Мона стала повторять слова, будто не надеясь, что их звучание услышат.
Спали беспокойно. Зять никаких билетов на Москву не купил, решил завтра пробовать договориться с проводницей, Танечка кричала, что он дурак – с грудным ребенком мерзнуть на вокзале, тогда Вова разозлился и сказал, что уедет один. Гитару не забудь, папаша, – Таня укачивала Кирилла, – приеду – разведемся!
Инга Львовна прислушивалась к своему сердцу, будто теперь оно, сердце, стало жить отдельной от нее жизнью, – подвело ты меня как! жаловалась она сама себе, – вот уж, не ожидала! Инфаркт! И теперь курить запретили! Видишь, до чего ты меня довело? И пить – только красное вино, и только на ночь, и только рюмочку! Какая ж теперь жизнь, скажи мне на милость?
Пал Палыч ворочался с боку на бок, от сбитых простынь было несвеже, болела голова, чудились чьи-то крики, хлопки дверей, звук спускаемой воды. Поймал себя на мысли о том, что неплохо было бы сейчас оказаться одному, или вместе с матерью, в их стареньком доме на окраине Орска, куда мама бежала из Харбина. Все семейные альбомы, книги, милые безделушки и даже сервиз – все так и стояло не распакованным, после продажи дома. Кому я все это отдам, горько перебирал в уме семейные реликвии Павел, – кому? Танечке – в Москву? Моне? А как теперь с ней, с Моной? Школа? Как? Не было ответа на вопросы. Нужно было спать и дожидаться, когда наступит утро.
Утром завтракали на кухне, раздвинули круглый стол, Танечка вытащила парадную белую скатерть.
– Без спроса! Это же на большие праздники! – ворчала Инга Львовна, – вы сейчас все испоганите, зальете чаем, обязательно опрокинете какую-нибудь кашу…
– Ба, да ладно тебе, – Танечка поцеловала бабушкину щеку, – ты, как курить запретили, готова всех на табак порубить! Пусть Лёва тебе выпишет какое-нибудь успокоительное, правда Лев Иосифович?
– Н-у-у-у, – протянул Лёва, – я сторонник натуральных релаксантов. Баня, немного водки, пешие прогулки, хорошие книги… зачем мучить организм химией? Если водка натуральная, хлебная – прекрасно. Даже медицинский спирт, – он нырнул в карман халата, – разведенный в разумной концентрации, способствует уменьшению агрегации тромбоцитов, повышает общий иммунитет, и даже затягивает язвы при остром гастрите!
– Лева, умоляю, – Пал Палыч сделал кислое лицо, – так мы дойдем до клизм – я прошу прощения у дам! Разлей, а? Невзирая на утро?
Мона за время болезни превратилась буквально в щепочку, обугленную спичечку – ее прекрасные волосы сбились, а ручки были так худы, что, когда Мона подняла чашечку с какао, все буквально бросились – поддержать.
– Вы не пугайтесь, – сказала Мона Ли спокойно и разумно, – все в прошлом. Я ведь слышала всё, что вы говорили, когда сидели у меня в больнице. Особенно Лев Иосифович… по ночам рассказывал палатной сестре. Лёва густо зарделся:
