Но не лаяли еще собаки на дворе, не ржали уставшие с дороги кони. Ничего не предвещало гостей ночных на Палицком Холме. Старшая девица приподнялась на руках и неловко села на лавке.

– С тобой Колояр два дня назад в лесу беседовал?

– А если и со мной? Кому слово об этом скажешь – никогда больше с собой гулять не возьму, поесть не принесу, с пола не подниму – одна в избе на рогожке валяйся!

– Батюшка запретил, Всевлада, – ответила Мичура робко.

– Ага, для наследника нас бережет. Только сыщется ли государь новый из колена Любомудра? А коли он уже женатый? У всех подруг свадьбы сыграны, только мы с тобой без суженых. Останусь так вековухой – всю жизнь тебя из-под лавки выгребать да слезы лить горькие. А мне своя изба нужна – без тебя, без батюшки, без Палицкого Холма. Я Колояру так и сказала: «Или с тобой, или с другим, а уйду отсюда, ждать надоело!»

– Ой, бесстыдница!

– В семье не без урода, да из-за урода всё не в угоду.

Была Всевлада красивой: высокой, статной, белолицей, с темной толстой косой, прямой спиной и всегда поднятой вверх головой, голубыми очами да соболиными бровями. В рубахе цвета горьких ягод калины, с витым медным обручем-гривной на длинной шее, с серебряным полумесяцем-подвеской на груди высокой, казалась меньшая старшей сестре, не привыкшей к роскоши на Палицком Холме, княгиней. Впрочем, и к нарядной чистой горнице, к расписанным птицами и зверями сундучкам, еле видимым в темноте, к прялкам пестрым, к шкурам звериным, к достатку Всевлада подходила так, будто создана была с этим жильем единой. А Мичура носила рубаху серую, и по льну и сутулым плечам спускалась до лопаток тонкая, как поясок детский, коса. Брови узкие девица угрюмо сводила, а голову наклоняла к плечу, словно пряча от глаз чужих большое родимое пятно на всю щеку левую.

– Я волколак. Коли захочу – через нож перепрыгну, птицей обернусь или зверем диким. После этого меня не сыщут, а батюшка с братцем злобу на тебе выместят.

Промолчала Мичура и на эти слова горькие – других она уже давно не слышала. Только взглянула девица вниз, где под подолом рубахи прятались тонкие ноги. Силы в них никогда не было не то что для прыжка, но и для шага простого.

Во дворе уже залаяли псы. Застучали по воротам сосновым в частоколе, несколько изб окружавшем, тупые концы копий и кулаки. Никто уже не спал на Палицком Холме. Кое-где за дверьми закрытыми начали причитать бабы и девки. С крылец высоких, мечи и палицы в руках сжимая, сбегали и мужи опытные, и юнцы. На всех были темные льняные портки. Иные даже не прикрыли груди и спины могучие светлыми рубахами. Только каждый позаботился к поясу нож прицепить, и кое-кто уже приготовился вонзить в землю твердую, холодную главное свое оружие. Одни волколаки тащили к воротам телегу, чтобы еще тяжелее стало врагу пробиться. Товарищи и родичи их несли из сараев колья да шесты. Все строились полукругом и спрашивали друг у друга: «Где же Ярополк?»

А гости неведомые еще сильнее в доски сосновые колотить принялись. Но затихли жители Палицкого Холма. Из избы высокой, в три яруса, посередине поселения стоявшей, вышел мужчина, в длинную рыжую рубаху с узором из солнц черных на рукавах и груди и по подолу одетый. Темно-русые, почти черные волосы поддерживала повязка через лоб – очелье цвета хвоста лисьего. Плечи волколака этого были широкими, а лицо хитрым. Правую руку положил он на рукоятку ножа, и шесть пальцев сжимали оружие это. Закричали собравшиеся у ворот призывно и с надеждой: «Ярополк! Ярополк!» Тот взмахнул руками, отдавая приказ отпирать. Никто ему противиться не подумал. В маленьком, в два бревна шириной, окошке самой высокой избы Палицкого Холма мелькнуло бледное лицо красавицы Всевлады.

Гости нежданные въехали к хозяевам, выставив вперед наконечники копий длинных. Возглавлял нагрянувших юноша на гнедом коне. Прищурившись, Ярополк сказал с раздражением в голосе:

– Хорош будущий зять! Ну здравствуй, Колояр.

Жители Палицкого Холма, узнав в нападавших давних своих друзей, с которыми прежде мыслями схожими жили, опешили. Всадники, одетые в разноцветные рубахи, будто принарядившиеся к неведомому празднику, смотрели на хозяев сурово. Молодой главарь их ответил Ярополку дерзко:

– Так уж сразу и зять? А чего тогда столько лет молчал? За дурака держал и меня, и весь Налимов Плес?

– Ты приехал ссору затеять или с другом батюшки твоего биться? Пожалуй в горницу – коли было что промеж нас, поладим. А кровь лить начнем – кому лучше сделаем? Дочерям нашим да любушкам?

Колояр первым с коня спустился. Привычным шагом двинулся он к лестнице на крыльцо высокое, сразу на второй ярус избы Ярополка ведущее. Остальные гости, хмурясь, за главой своим последовали. А хозяин сделал знак рукой, и подскочил к нему юноша темноволосый и голубоглазый. Только вместо хитрости отцовской читались во всем облике его беззаботность, задор и жизнелюбие. Сын главы Палицкого Холма был без рубахи. Загорелое тело его, словно сеткой мускулов покрытое, при свете луны блестело от пота – за своих хлопотать или биться горазд. Почти касаясь губами, усами и бородой короткой уха Ярополка, он начал:

– Коли Всевлада что затеяла, я ее за баней хворостиной… У реки и не услышит никто!

– Нам Налимов Плес нужен, Зверополк. Веди Всевладу в горницу.

В избе работницы зажгли уже факелы и лучины. Колояр и спутники его устроились на лавках, звериными шкурами покрытых, вдоль стен, где на крюках железных прошлого отголоском темнели мечи, палицы да щиты. Богато жил Ярополк, но большая горница в доме его чуть ли не покинутой на годы долгие казалась. Сам хозяин в кресле с грубой резьбой устроился, а сзади встали самые близкие мужчины-родичи его. Одни о своем шептались, другие и рта открыть не смели, а третьи только зло смотрели на гостей ночных, а пуще всего на Колояра в темно-розовой рубахе с узорами в виде рыб коричневых, в волнах извилистых игравших, и с волосами и бородой пшеничного цвета. Зверополк ввел в горницу Всевладу. И у брата, и у сестры лица горели, как после ссоры. Жених увидел, что красавицу его обидели, и от гнева заалел у того даже кончик крючковатого носа. Ярополк, все замечавший, покачал головой недовольно, погладил пальцами в мозолях и шрамах широкую и длинную темную бороду.

– Ах, Колояр! Давно не приезжал ты на Палицкий Холм.

– Прошлой осенью. Год назад, – процедил тот сквозь зубы.

– Ай-яй-яй! А мой Зверополк к тебе привык, как к брату.

Сын Ярополка при словах этих оскалился. Хотел улыбнуться по-дружески, да не вышло.

– Мне таких родичей, что видят, как меня семь лет за нос водят, да ни гу-гу, и даром не надобно.

– А что бы батюшка твой сказал про речи такие дерзкие?

Серые глаза гостя будто кровью налились.

– Ты ему обещал за меня дочь отдать.

– Я от слов не отказываюсь. Тебе какую из двух?

Колояр рассмеялся – с надрывом.

– И Мичуру невестой считать? От нее мужу толку меньше, чем от полена летом жарким или корзины дырявой! А мне в дом хозяйка нужна, да и о детях думать надо.

Ликование было в глазах Всевлады. Зверополк, на сестру глядя, нахмурился. Но никто в горнице ни из Налимова Плеса, ни с Палицкого Холма, не подумал, что Мичура – хозяевам избы родня и худое говорить про нее под этой крышей – к обиде. Ярополк ответил:

– Похвально, что ты, Колояр, о счастье семейном неустанно хлопотать готов. Ты меня послушай – да так, будто не было ни года с прошлой осени, ни тех семи лет. Вам, юношам, невдомек, что задолго до вас любить начали, да еще как! Я немногим старше тебя был, когда Иста пришла просить за батюшку-убийцу. Лучшая ее рубаха казалась рубищем, но только я увидел лицо ее, услышал голос – понял, что и на княгиню девицу такую не променяю. Помог ее отцу спастись, проводил на все четыре стороны, ее одарил всем серебром и золотом матушки-покойницы. Воин яростный, неумолимый, сам каждый вечер в землянку бедную привозил яства с поварни на своем дворе. Только Иста все мне не верила. Шесть месяцев я улыбки ее добивался, а когда услышал одно слово: «Люблю!» – нежное, горячее – то чуть с ума не сошел от радости. Сделал ее на Палицком Холме хозяйкой. Но женился-то на другой, которая родом и богатством вышла. Да, от одного вида ее мне тошно становилось. Да, родила противная баба урода. Так ведь Иста все это время со мной была, главной оставалась, подарила мне Зверополка и Всевладу. Жена умерла скоро. А с наложницей мы столько лет счастливых прожили! До сих пор скорблю я, Колояр, о смерти Исты. До сих пор ее одну больше всего света белого люблю.

Говорил Ярополк искренне и с тоской в глазах. Колояр спросил удивленно:

– Ты хочешь, чтобы я Всевладу взял в наложницы? Дочь из такого рода! Твою дочь!

Всевлада взглянула на отца зло и холодно. Зверополк все еще раздумывал молча о жизни матери своей, которую любил сильно, и к разговорам отца и гостя не прислушивался больше.

– Возьми наложницу из другого рода, беднее. А женись на Мичуре. Скоро уже отыщут псы княгини Ясинки наследника из колена Любомудра. Всевлада умна и красива. Коли на ней его женим, он и сам от нас уходить не захочет. А с Мичурой чего? Рак на горе свистнет – а ее все равно никто не полюбит. Вот не сможем мы на князя нового влиять – и делу великому конец! А коли сестра жены твоей государыней сделается, сколько угодно наложниц взять к себе сможешь, а дети станут первыми волколаками в Новом Волчке, столице. Хорошо подумай, Колояр. Я для тебя журавля ловлю, а ты к синице за моей спиной руки тянешь.

Юноша ответил твердо:

– Я семь лет это слушаю. Устал. Добром ли, силой ли, а сегодня я Всевладу увезу.

– Давай тогда у нее спросим, чего невеста хочет? – предложил Ярополк, в благоразумие дочери малую толику веры сохранивший.

Все мужчины в горнице посмотрели вопросительно на Всевладу. Щеки девицы порозовели, руками она принялась теребить косу толстую.

– Я в счастье свое с мужем из рода Любомудра не верю. Колояр мне люб.

Ярополк со вздохом поднялся с кресла, взял руки дочери и гостя незваного и соединил их со словами:

– Быть по сему, – а затем крикнул громко, чтобы работницы, которых в горнице не было, услышали и начали готовиться к празднику: – Собирайтесь! Идем к дубу свадьбу играть!

Из перехода между светлицами и горницей такой грохот послышался, что многие мужчины потянулись было к ножам за поясами, мечам и палицам, к скамьям прислоненным. Но почти сразу раздались женский крик слабый и удар чего-то о деревянный пол. Уже зазвучал топот шагов прислужниц снизу. Один из родственников Ярополка дверь отворил быстро. Кто-то ахнул. В переходе скамейка была перевернута. На резном углу ее алело маленькое пятнышко. Мичура билась головой о пол, как безумная. Кровь из носа ее хлестала на верхнюю губу и подбородок. Несчастная смогла даже рубаху и пол испачкать. Девица заметила, что дверь в горницу открылась, но не остановилась, только заревела громко. На руках приползла она послушать, что батюшка ее решит. Увы! То, чего она боялась, исполнится!

Всевлада и Колояр застыли. Зверополк, поймав взгляд Ярополка, начал звать работниц:

– Что же это такое? Сюда скорее! Вяжите ее, унесите!

Две дюжие прислужницы крепко схватили дочь несчастную за запястья и лодыжки и стали их связывать. Третья же поднимала скамейку к стене. Мичура пыталась вырваться, но сил не хватило. Ярополк вмешался наконец-то. Белым рушником-полотенцем, взятым у одной из работниц, он принялся вытирать нелюбимой дочери лицо. У Мичуры что-то в груди заклокотало, из глаз слезы брызнули.

– Дай мне умереть, батюшка, – попросила девица жалобно.

– Тише, тише, – ответил Ярополк тускло, все еще держа тряпку белую у носа дочери.

– От меня пользы не будет. Дай уйти. Лучше в мешок и в воду, чем за государя замуж… Чтобы все волколаки говорили… уродина… безногая…

Гости и жители Палицкого Холма головами осуждающе покачали. Один из приехавших спросил шепотом у немолодого уже родственника Ярополка:

– Что же с девкой делается?

– Верно, мать богов прогневала, а дочке платить. А у Исты что Зверополк, что Всевлада – загляденье.

Работницы уже понесли обессилевшую Мичуру назад в ее горницу, но девица вдруг, не поднимая головы, даже оставив глаза полузакрытыми, закричала:

– Коли я за Честимира выйду, всем избам на Палицком Холме сгореть дотла!

Зверополк рванулся было к сестре, чтобы ответа потребовать за слова дерзкие, но Ярополк сына удержал за плечи, смотря при этом на Колояра и будто обвиняя его в случившемся этим взглядом. Всевлада, выходкой сестры хворой взволнованная, тихо всхлипывала – больше не от испуга, а чтобы ласку получить, и жених обнимал любимую за плечи. Мичуру унесли, уложили на лавку, и горькие причитания девицы слышными быть прекратились.

Глава 2

В год 6370. Изгнали варяг за море, и не дали им дани,

и начали сами собой владеть, и не было среди них правды,

и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом.

Нестор Летописец. Повесть временных лет (перевод Д. С. Лихачева)

– Почему положено чадам отцу своему покоряться? Пока слабы и неразумны чада, сильный и мудрый отец, как пес, бережет их, от всего худого хранит, ночей не спит, трудится в поте лица своего. Чада же самоуправством по незнанию могут дело великое испортить, беду большую навлечь. Так испокон веков у людей и волколаков было. Волколаки за людей грудью на поле брани стояли, в быту помогали. Люди за это волколаков кормили.

Верно, возгордились мы, мелкодушные, сверх всякой меры. Из чад любимых сделали их рабами. Много хорошего было сотворено при князьях из наших: и терема строились с башнями до небес, и торговля велась бойкая, и подвиги ратные совершались – только все это стояло на крови и слезах человеческих. Много веков прошло. Устали люди от жизни трудной и презрения. А до земель этих дошли монахи, несущие веру новую из далекого Златграда¹. В добрую землю посеяли они свои слова, как зерна. Бывшие рабы наши идолов стали топить или сжигать, а господ-волколаков истреблять безжалостно. Их было много, а нас мало!

Здесь, у реки Рюнды, стоял Волчок, город князя Любомудра. Я был там и сражался плечом к плечу или хвостом к хвосту с многими славными витязями. Когда семь дней прошло и ясно стало, что нет надежды на спасение, государыня Негослава, первая жена владыки, обманом отослала из города сына своего Огнедара. А не успело солнце закатиться – пали высокие и крепкие стены². О, что же это было! Сколько волколаков загублено, сколько слез пролито! Я сам чудом спасся. Горько про это речь вести. На теле моем с тех самых пор много ран, в холода ноющих. Но на сердце моем еще больше ран – до сих пор кровоточащих!

Ясинка, вторая жена Любомудра, оставшихся волколаков подобрала, как рыбешку мелкую, выпавшую из сети. Никто больше не хотел войны. Вдалеке от места позора нашего построен был Новый Волчок на реке Улуг-Хем³. И вокруг него живем мы сейчас в покое, ни в чьи дела уже не вмешиваясь, но пропитание добывая, красоту созидая и детей растя. Ясинка правит мудро и справедливо. Долго ждали все, что отыщется Огнедар и сядет на трон отцовский, да не судьба.

Сколько бы ни шли дожди весной, а солнышко придет и поле высушит. Утешил государыню нашу Велеба. Та уже и не против от дел отойти, чтобы создать семью новую, да по законам нашим отпустить княгиню-вдовицу может только новый владыка. Не ждут друга сердечного Ясинки государем.

К счастью ли, к горю ли, но в Налимов Плес пришла женщина израненная, измученная, полуживая. На шее ее был тот оберег, что отдал Любомудр сыну перед разлукой. В тереме в Новом Волчке рассказала несчастная, что она Стояна, жена Огнедара, мать Честимира да Елицы. Муж ее узнал, где волколаки прячутся, и пошел на их поиски – болен был, у своих хотел исцеление получить. Да, видно, пропал по дороге. Суженая его младшую дочь подросшему сыну доверила и сама в дальний путь пустилась – любимого найти. Мало Стояна успела рассказать – скоро умерла. Имена детей Огнедара мы в тайне сохранили.

Быстро собрала меня княгиня за сиротами-внуками Любомудра. Только на поиски я и дети мои много лет потратили. А все-таки надежды не теряли. И вот Воика, младшего моего сына, от смерти на костре недалеко от северного города Мех спасли две девицы. Одна из них и про Огнедара, и про Честимира знала, родственницей им приходилась. По ее наводке и пришли мы сюда, – рассказывал русоволосый мужчина с хитрыми и умными глазами.

Он сидел на полу избы очень бедной и ветхой, чудом еще стоявшей на полянке посреди глухого леса. Благообразный гость в шубе собольей подходил к бедному убранству, состоявшему из очага, из камней сложенного, где теперь весело лизал поленья огонь, котла грязного на крюке, звериным шкурам и гнилому сену, составляющим ложе хозяина, как камень драгоценный к старому дырявому берестяному⁴ коробу. Мужчина этот был не один. Рядом сидел сын его Воик в такой же шубе – совсем молодой, с лицом добрым, открытым, простым и волосами кудрявыми и русыми. Напротив рассказчика устроился сам хозяин избы – волколак и знахарь деревенский Честимир. Был он высоким, носил кое-как залатанную старую рубаху до пят, а во всклокоченные волосы темные и бороду вплетенными оказались косточки и перья птичьи. В зеленых смелых глазах прочитали гости мужество и силу воли. Грубые черты лица не делали Честимира пугающим, а широкая белая с щербинкой улыбка кого угодно бы подкупила. По правую руку от него, тоже бедно одетая, сидела племянница, княжна Агафия Светлоровская, дочь человека Юрия и Елицы-Евпраксии, волколака, людскую долю выбравшего. Девица была росту высокого, а очень длинная коса золотой змеей спускалась на сено и шкуры. Зеленые глаза красавицы следили за язычками пламени в очаге, и весь трепетный, чистый и нежный облик ее будто черту проводил между княжной и земным миром. Возле Агафии сидела подруга ее Бортэ, дитя степей, дочь истинная кочевого народа – кередов. Под густыми черными бровями узкие карие глаза девицы горели. Необычно бледным для тех мест было лицо ее, покрытое рисовой пудрой, и оттенял его светло-голубой халат, украшенный золотыми птицами. Алый пояс темной волнистой линией уходил к полу и – по грубому подолу чужой рубахи – к правой руке княжны. На плечах, груди и пальцах рук Бортэ сверкали драгоценные каменья. Девять гребней, подобных лезвиям ножей, торчало из высокого черного пучка на голове красавицы. А от затылка над плечами девицы шли две дуги из широких пластин костяных – халха в виде крыльев птицы хангаруди. Именно на Бортэ первую посмотрел бы любой, кто зашел в избу. Он бы удивился, восхитился, навеки сохранил в памяти этот образ. Но взгляни он потом на Агафию – и именно от этой девицы никогда бы не хотел он отвести глаз.

Честимир спросил у рассказчика:

– Радолюб, что ждет нас в Новом Волчке?

– Престол княжеский, – ответил тот, головой кивая, будто о таком важном деле говорить, ровно сидя, не мог.

– Так уж и обрадуются все моему приезду? Тогда у кормушки потесниться кому-то придется, а место хорошее кому потерять охота?

– Не бойся, Честимир, мятежа и крамолы. Коли сомнения сердце гложут, все равно с нами поезжай. С Ясинкой поговоришь – так все и решится. Против воли никого держать не станем. Не будьте ломтем оторванным. Всяко лучше с нами поехать, чем жить в лесу на землях, войсками Бату-хана захваченных.

Услышав последнее имя, Агафия для других незаметно нашла в складках халата и рукаве широком руку Бортэ и пожала ее. Подруга еле заметно улыбнулась княжне.

– Да и о племяннице подумай. Где ей еще жениха искать, как не среди достойных юношей Нового Волчка? – опять начал Радолюб.

Сын его при этом слегка покраснел. Видно, что-то уже говорилось ему про златокудрую красавицу. Агафия подняла глаза на гостя в шубе собольей и сказала:

– Раз пока у дядюшки моего нет жены и сыновей, я наследница?

– Так, – согласился помощник княгини Ясинки.

– Матушка Евпраксия и брат Даниил Светлоровский меня к браку ни с кем не принуждали. В Новый Волчок готова ехать, коли позволят мне выбирать суженого, по сердцу друга.

Честимир и Бортэ переглянулись, такого от Агафии не ожидая. Радолюб ответил охотно:

– У нас в теремах и избах девиц неволить не принято. Выбирай с умом, а мы поддержку окажем.

Девица кивнула с благодарностью и снова словно в мысли свои погрузилась.

Ночью пошел снег. Бортэ, руки на груди скрестив, стояла на крыльце из гнилых досок и смотрела на поляну и темневшие вокруг деревья. Дверь скрипнула. На улицу вышла Агафия с рушником на плече и миской, полной воды, в руках.

– Иди скорее. Умою, пока вода не замерзла. Видеть на тебе это не могу!

– Только отойдем, – ухмыльнулась кередка послушно. – Так уж все худо?

– Как харю чужую нацепила, – притворно проворчала княжна, наступая на снег скрипучий по пути к деревьям, росшим так близко друг к другу, что ветки у некоторых сплелись в узлы.

Агафия терла лицо подруги рушником, пока не очистила всю желто-коричневую кожу от пудры. Бортэ пожала плечами.

– Матушка моя такой ходила. И прекраснейшей казалась и мужу ее – хану великому, и отцу моему – воину, его слуге, его псу… Ах, Лан, ты царевна была в Хуа-го. А твоя дочка где… и кто? Бату-хан мертв. Его убил родной сын Абукан, любимую свою от гнева, мной вызванного, защищая. Хороша же я. Неладно мне, Агафия! Он не родной батюшка, он меня за измену матушки казнить хотел, а я его люблю за силу, гордость, ум бодрый, ласку, доверие. За то, что многому научил. Понимаю, что жить-то дальше буду, только как?

– Как Бог даст, – вздохнула княжна. – Ты одна уговорила жен с детьми бежать из стана, чтобы войско кередов их догонять пустилось и в водах Рюнды не потонуло?

– Наврать пришлось. А у тебя что? Каков из себя речной Хозяин?

– Высокий, волосы очень светлые, с голубым и серым, одет не по-нашему, а у ног сом как собака вьется. Его матушка смогла убедить Светлоровск от погибели спасти, на дне Рюнды спрятать. Там можно и хлеб растить, и на охоту ходить, а вместо звезд жемчуг речной…

Агафия уронила миску, расплескала воду, закрыла руками лицо. Бортэ руку на плечо собеседницы своей опустила:

– Ну-ну, зачем плакать? С княгиней Евпраксией беда?

Девица всхлипнула, головой замотала.

– Даниил? Варвара?

– Я их больше не увижу никогда. Через триста лет матушка сможет открыть путь на сушу и со мной встретиться. Но людей моих близких, дорогих тогда и на свете не будет! А я не простилась с ними, когда в последний раз Светлоровск посетила…

– Помнишь, как провожали они тебя в Валгедское княжество от кередов и меня спасти? Разве тогда мало слез было пролито, слов в утешение сказано?

– Я помню, мы еще в тот день совсем убежали. Только знаешь, я еще верила, что смогу вернуться. Пусть другой, не прежней, все равно. А они хорошие. Кого бы мы с тобой еще ни встретили, сильнее брата Даниила и мамки, боярыни Овсеевой, любить меня никто не будет, – бормотала княжна, размазывая пальцами по щекам слезы.

Бортэ посмотрела на нее, не зная, что сказать, а потом потянула к избушке за руку.

– Я так утомилась, что голова кружится, дышать тяжело. Нам обеим отдохнуть бы надо, – подняла миску, опиравшуюся одним краем о корень дерева. – Хорошо, однако, что не чувствуют волколаки холода. Иначе как бы ты меня зимой на улице умыла?

Агафия, еще не до конца успокоившаяся, пришла в благоговейный трепет от темного леса, белых хлопьев, падавших с неба в конце зимы, и вида девицы черноволосой в одеждах голубых, которая будто отделилась от ствола или ветви, покрытых светлым и сиявшим в ясные ночи снегом. Бортэ же, прищурившись, наблюдала за маленькой фигуркой с не то рогами, не то крыльями на голове, отражавшейся в больших зеленых глазах. И в эти мгновения тоска, страхи и сожаления на время перестали грызть и рвать на части сердца молодые, горячие да открытые.

1. Прототип – Византия.

2. Прототип – взятие Иерихона.

3. Прототип – Енисей.

4. Из березовой коры.