Kitabı oku: «Воскрешение», sayfa 10
– Лева, война началась не в середине сентября тридцать девятого года, когда советская армия вторглась в уже побежденную Польшу, как ваши единомышленники теперь почему-то начали утверждать, и даже не с секретных протоколов, которые, вероятно, действительно существовали, а на полтора года раньше, с вторжения нацистов в Австрию и последующего захвата Чехословакии. Ни к тому ни к другому Советский Союз отношения не имел.
Дед остановился, замолчал, отхлебнул глоток чаю.
– Мы же стараемся быть честными людьми, правда, Лева? – продолжил он уже гораздо медленнее и спокойнее. – Так что даже в пылу спора и разногласий нам все же следует стараться придерживаться фактов.
– Да ладно с ней, с войной, – ответил Лева, – с тех пор уже сорок лет прошло. Больше всей моей жизни. А посмотрите, как мы живем и как живут американцы. Вы же смотрите фильмы? У них там у каждого дом. У людей с профессией дом так еще и трехэтажный. А у вас в Ленинграде, как мне сказали, полно нерасселенных коммуналок. В Москве хотя бы почти все коммуналки расселили. Вот вам наглядный пример эффективности социализма.
Было видно, что дед то втягивается в спор, то теряет к нему интерес, но инстинкт преподавателя старой школы заставляет его пытаться объяснить Леве то, что ему самому казалось очень важным.
– Я попробую ответить, – наконец сказал дед.
– Неужели ты будешь спорить даже с этим, – неожиданно не выдержала мама; Митя был так увлечен этим странным спором, что почти забыл, что она тоже здесь. – Неужели ты не видишь всеобщего застоя, экономической бездарности, коррупции и воровства? Ты правда собираешься спорить с очевидным?
Как это ни странно, дед почти не обратил на нее внимания.
– Во-первых, если не считать попыток догнать и перегнать Америку, еще старым марксистам было понятно, что система, поставившая своей главной целью бесконечное увеличение производства, в этом смысле будет эффективнее, чем та, которая своими целями считает совсем иные задачи. И будет проигрывать. Поэтому, кстати, многие из них и считали одновременную мировую революцию единственно возможным вариантом. Другое дело, так ли уж необходим этот поток товаров.
– Это когда тебе не нужно стоять в очереди за колбасой, – парировала Ира.
– Ирочка, я тоже стою в очередях, – сказала бабушка.
– В стол заказов Академии наук, – ответила мама резко и язвительно. – А мне, чтобы купить пару сапог из нормальной страны, а не производства фирмы «Скороход» имени вашего победившего социализма, приходится отстаивать очереди, как в столовую для бедных. Только что номера на ладонях не пишу.
– Во-вторых, – все так же спокойно продолжил дед, – вы как-то забываете, что мы уже сорок лет находимся в состоянии войны. И заметьте, не с одной страной, а в одиночку с пятью самыми сильными экономическими державами мира.
– И что? – спросил Лева.
– В Первую мировую Германия, с ее мощной и динамично развивающейся экономикой, попыталась воевать против почти всего мира, хоть и имея союзников, даже неплохих. Так вот, этой экономики мира хватило на четыре года войны, после чего она просто кончилась. А ненавидимый вами социализм еще вполне себе держится, хотя и не всегда удачно. В этом вы правы. И в-третьих, я еще помню страну, половина которой была разрушена до основания. Вы как-то совсем забыли, насколько в ином мире вы теперь живете. Так что никакого застоя нет. Это вы его придумали. Для нас, историков, сорок лет меньше одной недели для человеческой жизни.
– И что же тогда сейчас, если не эта застойная мерзость с невнятными потугами на реформы? – хмыкнула Ира.
– История, – ответил дед. – И история в масштабах едва ли не эпических.
– Натан Семенович, – твердо сказал Лева, – наша история только начинается.
« 10 »
Чем дольше Митя слушал этот спор, тем более неоднозначными становились его впечатления и чувства. Он привык к тому, что со своей почти бесконечной эрудицией и твердой ясностью мысли дед почти всегда оказывался правым, и особенно в вопросах, так или иначе касавшихся истории. Когда он начинал говорить, собеседники обычно замолкали. Но сейчас именно ход мысли деда, со всеми его цифрами, примерами, источниками, аргументами и сравнениями, казался устаревающим на глазах, а может, и безнадежно устаревшим. А как раз Левины еще отчетливо юношеские страсть и вера в свои слова звучали необыкновенно современно, даже если предположить, что в чем-то он действительно преувеличивал или перегибал планку. Но если Левка и ошибался в тех или иных фактических деталях, на его стороне была та абсолютная моральная правота, которая почти не нуждается в построении выверенной логической аргументации.
Мите казалось, что именно дедушке, как историку, это должно было быть так понятно, и было немного неловко за то, что он почему-то этого не видел. Левин идеализм был идеализмом высокого разлива, и снова, как в первые дни после Левиного приезда, Мите стало приятно, что его двоюродный брат именно такой. Митя снова подумал о том, что из них всех Лева, пожалуй, единственный, кто наделен очевидной сопричастностью Сфере стойкости, и еще о том, каково ощущать эту сильную и глубокую связь. Так что, когда дедушка позвонил вечером и сказал, что по разным причинам поселить у них Леву они с бабушкой, к сожалению, не смогут, Митя почувствовал за Левку острую обиду. «Хоть бы что придумали, – раздраженно подумал он. – Что за обоями поселилась мышь. Или что днем, как раз после их ухода, прорвало трубу и в комнате для гостей придется поднимать паркет».
Днем же, когда разговор начал постепенно угасать, а точнее, стало понятно, что никакого разговора толком не получилось, Митя попрощался с бабушкой и дедушкой и взялся проводить Левку до какого-то митинга, где должны были выступать его друзья по ДэЭсу. Ленинград Левка знал плохо. Они спустились в метро, доехали до «Невского проспекта», а потом довольно долго шли пешком, и Левка подозрительно осматривал прохожих.
– Ты подозреваешь кого-то конкретного? – спросил Митя.
– Агенты конторы есть всюду, – ответил Левка. – Это аксиома. Вопрос скорее в том, кого и что они вынюхивают конкретно сегодня.
Митинг оказался неожиданно большим и разнородным; это был один из первых митингов Народного фронта. Подойдя поближе, Митя увидел, что среди митингующих очень много интеллигентных лиц. С радостью и даже с некоторым удивлением он подумал о том, что в значительной степени это люди их круга. Он снова вспомнил об упрямом ретроградстве деда и опять немного расстроился. «Но он еще все поймет», – подумал Митя. Когда они подошли, очередной оратор закончил выступать, и ликующая толпа стала кричать.
– Мы хотим перемен! – скандировала толпа. – Долой партократию! Мы хотим перемен!
Крики толпы звучали почти что в такт.
Левка присоединился к крикам сразу, с убежденностью и счастливой страстью. Митя чуть подумал, оглянулся на Левку, ему стало перед Левкой неловко, и он начал кричать вместе со всеми, постепенно чувствуя растущее единство и со страстью толпы, и с этой счастливой, весенней надеждой на перемены. Митя замахал руками и закричал громче:
– Мы хотим перемен!
Едва ли не в первый раз в жизни он почувствовал счастье слияния с толпой. А еще в эту минуту он ощутил, что будущее уже совсем рядом.
Часть пятая
ТРАССА
Вкуситель Сомы… Путешествуя одна без спутников, ты все же не страшишься людей, богоподобная.
Махабхарата
« 1 »
До Москвы было решено ехать сразу после сессии, но облегченно, на собаках. Сессии давались Мите легко. Возможно, это объяснялось тем, что к выбранной им профессии у него были определенные способности, но, как ему казалось, было более вероятным, что он относительно легко схватывал внутреннюю логику материала, так что, собственно, учить оставалось не так уж много. Тяжелее ему давались только те курсы, где нужно было зубрить параметры всякой на глазах устаревающей хрени, вроде транзисторов, параметры, ни из каких общих соображений так, навскидку, не выводившиеся – по крайней мере, понятным человеку образом. Но другим весенняя сессия далась тяжелее, особенно в совсем уж инженерных или, наоборот, гуманитарных вузах. Зубрежки там было в разы больше. Слишком короткие ночи изматывающей зубрежки удлиняли ноотропилом, иногда смешивая его с алкоголем, и называли белыми. Впрочем, настоящие белые ночи тоже стояли, несколько облегчая нехватку сна. Добрые аптечные тетушки улыбались; «А, еще один студент пришел», – говорили они какой-нибудь очередной жертве Техноложки или Бомж-Бруевича, а мрачное будущее отечественной науки и промышленности уходило, окрыленное надеждой и затарившись тоннами ноотропила. В итоге, по причине некоторой общей задолбанности и достанности, сошлись на том, чтобы добираться на собаках.
Впрочем, втайне Митю это решение скорее обрадовало. Конечно же, при мыслях о большой трассе сердце, как и полагалось, начинало биться учащенно, но фактически к тому времени список его стопов сводился к Ленобласти и короткому побегу к пресловутым прогрессивным балтам через Тарту на Валгавалку, Ригу и Юрмалу. В Юрмале романтики не обнаружилось почти никакой, а может, даже чуть меньше, зато, вопреки его ожиданиям и всем восторженным рассказам, пляжной похабени и попсы там было столько, сколько на севере не водилось практически нигде. Митя вспомнил, что «Путешествие дилетантов» было подписано «Дубулты», и мысленно удивился; «Как же Окуджаве удалось?» – подумал он. На самом деле обо всем этом было неловко говорить, хотя на Ротонде и Трубе бухтели и об этом.
С другой стороны, южное направление считалось чужим, диковатым. Даже совсем уж близкие дачники там были не по-хорошему другими, немного стремными, в ватниках и старых кирзачах, с кульками в руках, с убогими участками по шесть соток, где разводили не цветы, а картошку и помидоры, которые потом закатывали в большие стеклянные банки и хранили на городских балконах. Впрочем, подумал Митя, все это было скорее предметом праздных разговоров, нежели сколько-нибудь достоверного научного знания, поскольку ни на одной даче южнее Павловска он никогда не был. Справедливости ради стоило, конечно, сказать, что все тот же друг его Лешка, с которым он теперь почти не виделся, за что Аря его часто и справедливо упрекала, Лешка как-то ездил в Большую Ижору тусоваться с местными гопниками. Пару дней они там просто бухали, практически не выходя за забор, только иногда после долгих препирательств посылая кого-нибудь в сельпо затариться еще, даже отлить выходили прямо на крыльцо, ленясь дойти до сортира, а потом с бодуна их вдруг пробило на движуху, и они пошли махаться с какими-то левыми местными. Кто там до кого докопался, Лешка помнил смутно, а этих местных не помнил совсем, да это и не имело значения. Его там, конечно, не убили, хотя могли, но помяли основательно. Так что, вернувшись в Питер, Лешка неделю пил кефир, пару недель утверждал, что теперь вообще не пьет ничего, кроме пива, где-то с месяц лечил морду, а потом еще больше полугода продолжал утверждать, что гопники в Большой Ижоре самые лучшие во всей Ленобласти. Впрочем, одно дело направление вдоль залива, которое все же еще свое, хоть местами и гопницкое, а другое – дорога на Москву, быстро проваливавшаяся в какое-то непонятное никуда. Уже за Тосно начинались незнакомые места; а поскольку поезда в Москву шли по ночам, то Чудово, Малая Вишера и Бологое так и оставались для Мити названиями на карте, одиноко вырванными из темноты вокзальными зданиями, подсвеченными тусклым желтым светом, бесконечной шеренгой столбов, скользящих в ночи, а иногда и с легким запахом пота соседей по купе, спящих в одежде и медленно потеющих во сне.
Так, собственно, обычно продолжалось до самого МКАДа; даже в Калинине, где жил его давний воображаемый двойник, студент Петя с пластинки, Митя никогда не был. Москвичи, впрочем, судя по всему, в Калинин ездили; не часто, но ездили; вроде бы как из Ленинграда ездили в Лугу или Псков; и Поля даже как-то сообщила, что «Тверь очень прикольная». «Надо будет туда съездить», – иногда говорил себе Митя. А за Тверью снова была Москва – своего рода «последний домашний приют» – как и раньше, большая, теплая, пыльная, чрезмерно людная, суетливая и праздная одновременно, с изобилием друзей и родственников, хоть и переполненная всевозможными приезжими. В этом смысле с Москвой всегда была некая странность, она не укладывалась в очерченные собой же самой границы и вообще хоть в какую-то разумную логику, в ней не было величия, но зато была циклопическая грандиозность и широта, при всей ее кособокости и кривизне ее линий; было всего в переизбытке, до несообразной понятным человеческим потребностям ненужности, и при этом почти все всё равно куда-то и зачем-то бежали, а Кольцевая линия была вечно переполнена. Зато вот с той, с южной, стороны МКАДа начинались совсем уж дикие и незнакомые места, которые только из окна скорого крымского поезда они с Ариной когда-то и видели. Хотя места эти Митю влекли и упрямо захватывали воображение, сразу же прыгнуть в бесконечное пространство, населенное незнакомыми людьми, в особенности дальней гопотой и провинциальными ментами, ему не хотелось. А еще дальше начинались земли украинцев, про которые ходило множество нехороших, стремных и злых историй, а школьное чтение Гоголя эти истории только подтверждало. Наконец, у Митиной потаенной, и от себя тоже, радости была еще и вполне практическая причина. Ехать они должны были то ли вшестером, то ли ввосьмером, и был неплохой шанс, что они растянутся на четверть трассы. Шастать же по какой-нибудь ночной Окуловке, рискуя нарваться на местных люмпенов или дружинников, светило ему тоже скорее умеренно.
Выехали на одной из первых электричек, надеясь попасть в Москву еще до вечера или хотя бы до закрытия метро. Поначалу все происходило даже как-то слишком организованно и буднично. Впрочем, неожиданно поехали вшестером, потому что еще одна парочка их выезд продинамила, но и этого все равно было вполне достаточно. Уже на Николаевском вагон забился под завязку, но они не сглупили, загодя заняли два противоположно стоящих сиденья и завалили проход рюкзаками. Митя даже подумал, что, если уж все равно поехали на собаках, не проще ли было купить два купе на какой-нибудь московский поезд и избавить себя от дальней ругани и тяжелого запаха перегара, но предусмотрительно промолчал. Перед самым выездом их еще ужали, и их же институтская герла по имени Атланта, с которой они собирались стопить в паре, пересела к нему на колени. Потом вагон стал снова пустеть, и с некоторым облегчением он пересадил Атланту обратно. Где-то не доезжая до Малой Вишеры проходящий мужик с неожиданной радостью прокричал: «Из первого вагона идет контроль», и полвагона ломанулось в противоположную сторону. Они ломанулись тоже, и Митя вдруг, так сказать, «осознал себя», точнее неожиданно почувствовал свое новое, все еще складывающееся, «я» и бытие в этом новом, уже в изрядной степени своем, меняющемся мире. Потом он стал гадать, сообщают ли контролеры в институт или родителям при поимке безбилетных студентов в районе Малой Вишеры. Он быстро убедил себя в том, что никто этим заниматься не будет и никому это ни для чего не нужно, и успокоился. На Вишере они всей толпой перебежали в первый вагон, оказавшись таким образом позади контролеров, и им снова повезло занять два соседних сиденья. Было понятно, что от движения контролеров вагон изрядно опустел.
– Класс, – сказала Атланта и от восторга слегка укусила его за мочку уха.
Он тогда подумал, что Атланте тоже хочется, чтобы это было настоящим приключением. Она ему уже пожаловалась, что дальше Тихвина и вообще стопом никогда не ездила. По сравнению с этим даже его убогие балты казались ей настоящим опытом. По дороге в Москву с поезда на поезд пересаживаться, конечно же, приходилось, но настоящее удовольствие это, похоже, доставляло в основном Атланте, которая продолжала жаловаться на свою неопытность. А потом электричка вползла на Ленинградский вокзал, ухнула и остановилась. Здесь, на вокзале, было нечто, что почти всегда захватывало Митино воображение. Далеко не сразу он понял, в чем дело. Ленинградский был почти таким же, почти точной копией Николаевского, только немножко перестроенной внутри, с какой-то совковой облицовкой, и при этом он был совсем другим. Совсем недавно Мите вдруг пришло в голову, что на самом деле Ленинградский вокзал как зеркало из «Алисы»: почти такая же комната, а за ней совсем другой мир. Сейчас он прогнал эту телегу Атланте.
– Ну так типа прикольно, – ответила она. – И мы же уже прыгаем.
Подтянув лямки рюкзаков, огибая приезжих, командированных и дачников, они почти побежали по перрону в сторону метро. Неожиданно обнаружили, что начало смеркаться.
– Просто Африка какая-то, – удивленно сказала Атланта. – Июнь, а у них уже сумерки. Перевернутый полумесяц, блин. – А где мы вписываемся? – спросила она еще через пару минут.
– Что значит «мы»? – поинтересовался Митя и сразу же одернул себя.
Оказалось, что вписки в Москве у нее нет. А может, вписка и была, но сейчас она решила, что так прикольнее. У Мити родственников и знакомых в Москве было, конечно же, сравнительно много, включая дедушку и бабушку, родительских друзей, собственных детских знакомых и прочих цивилов. Но Атланте он решил об этом не сообщать. Все это было совсем не то; было даже как-то неловко начинать большую трассу со все той же знакомой и во всех направлениях исхоженной Москвы. Впрочем, совсем не у всех ленинградцев так было; многие Москву искренне презирали, с москвичами общались мало, и некоторые из их компании, наверное, сейчас действительно нуждались во вписках. Митя решил закосить под таких. Да и пара-тройка вариантов настоящих вписок у него была заготовлена заранее. Одной из них была мастерская художницы Святославы где-то недалеко от «Таганской»; как-то на Ротонде она звала у нее вписываться, оставила адрес, но не оставила телефона.
– У меня не закрывается, – обнадеживающе объяснила Святослава. С нее было прикольно начать, хотя запасные адреса и телефоны у Мити все же были.
На самом деле больше всего он побаивался столкнуться нос к носу с дедом, который бы, конечно, устроил ему разнос, вложив в него весь московский избыток неконтролируемых эмоций, как положительных, так и отрицательных, а потом стал бы звонить матери, которая была уверена, что он, Митя, на даче у друзей в Белоострове. И вот дальше этого момента Мите думать уже не хотелось. Дед, конечно, наорет, но потом напоит чаем, накормит плюшками и спросит, в чем же было дело и от чего он, Митя, сбежал, а вот мать, подумал Митя, ленинградская в худших наших проявлениях, и о подобном разговоре с ней лучше не думать. В этом смысле наличие Атланты показалось неожиданно многообещающим.
«Мы тут с моей девушкой, – мысленно проговорил про себя Митя, – раз уж каникулы, наконец-то решили выбраться в Третьяковку. Нет, просить у вас деньги на билеты было неловко. У нас же обоих все-таки стипендии».
Эту телегу, конечно, еще следовало отполировать, но выглядело это так, как будто в первом приближении она могла прокатить. Не с матерью, конечно. С матерью это было без шансов. Но с матерью все было без шансов. Ей он с таким же успехом мог бы прогнать про то, что его поперли марсиане. Вместе с Петропавловской крепостью. Результат был бы тем же. «Короче, Атланта – это пять, – мысленно продолжил Митя. – Ну, может быть, четыре. – И они полезли на эту долбаную Кольцевую. – Хоть без пересадок», – добавил он.
Написанный Святославой адрес действительно существовал и, более того, по ленинградским меркам был недалеко от метро. Его поиски, включая попытки расспросить прохожих, которые, как всегда в Москве, не имели ни малейшего представления, где именно они находятся и что именно находится вокруг них, заняли минут пятнадцать – двадцать. «Только вот на мастерскую все это очень слабо похоже», – подумал Митя; обычный жилой дом с убитым парадным, как где-нибудь у метро «Лесная». Атланта подозрительно оглянулась на каких-то малолетних люмпенов, невнятно шарящихся в кустах. Дверь квартиры все же была заперта, но в ответ на звонок ее неожиданно открыла сама Святослава. Она посмотрела на Митю темными и немного мутными глазами, явно его не узнавая, а потом на мешки у них за спиной.
– Прямо с трассы, – сказала она полувопросительно.
– А то, – ответила Атланта.
– Ну тогда заходите, что ли, – продолжила Святослава, еще раз оглядывая их с ног до головы, – чего ж на лестнице-то отсвечивать.
– Спасибо, – кивнула Атланта и вошла первой.
– Питерские, что ли?
Атланта снова кивнула.
– У нас тут питерские прямо с трассы, – медленно объявила Святослава в пустое пространство прихожей, повернулась и отправилась внутрь квартиры. – Только вот дверь захлопните, – добавила она.
« 2 »
Не то чтобы негостеприимно, но как-то лениво место им освободили; они с Атлантой устроились, даже рядом, что уж и вовсе было почти что люкс. Освоились и разговорились довольно быстро, выпили со всеми, потом выпили еще. Святослава взяла его за руку, покрутила кисть, внимательно рассмотрела феньку.
– Энергетика, – сказала она, – так и бьет. Откуда у тебя такая?
Митя уже было почти что ответил, что от нее же самой, но потом решил промолчать.
– Да так, – неопределенно и значительно ответил он, – от одной подруги.
Святослава одобрительно кивнула. Они выпили еще. И после относительно долгой дороги и всех этих переполненных и душных электричек их начало клонить в сон. От алкоголя, наверное, тоже. Святослава открыла для них комнату, зажгла свет и указала на матрас на полу в углу. В комнате уже спала какая-то пара, но, судя по всему, совершенно беспробудно. На отель люкс они, конечно, не рассчитывали, но по крайней мере Митины ожидания полученный грязный матрас без постельного белья все же несколько превзошел. Они стащили со стула покрывало, пристроили его на матрас, запихнув под него подушку, после чего матрас стал выглядеть чуть менее антисанитарным. Но оказалось, что в соседней комнате гудят, бухают и орут так, что уснуть все равно невозможно; так что изрядную часть ночи они с Атлантой тупо протрахались. Поначалу пара в соседнем углу вызывала у них некоторое чувство неловкости. Чтобы избавиться от этого чувства, они даже еще немножко догнались. Но потом стало ясно, что спящие, вероятно, приняли так много и спали так беспробудно, что их можно было счесть отсутствующими. Что они с Атлантой и сделали. Где-то после трех ночи Митя заметил, что в соседней комнате начали затихать; тогда уже и Атланта вырубила свет и объявила, что наступил тихий час.
Следующие дни Митя помнил не очень отчетливо. Утро второго дня было бодунным, но воспоминания от него оставались еще вполне ясными. Распинывая спящих, Святослава показала им мастерскую, картины, напоила крепким чаем, даже скорее чифирем; от этого полегчало. У Атланты были какие-то знакомые, вроде бы системные, с которыми она почему-то хотела повидаться в первую очередь, так что на поближе к вечеру они забились именно с ними.
– А где именно? – спросил Митя. Переться на окраину ему не хотелось.
– На Трубе, – сказала Атланта.
– Нет у них тут никакой Трубы, – ответил Митя. В таких разговорах он иногда участвовал еще в Питере и знал, как правильно их вести.
– Только у нас Труба и есть, – немедленно вмешалась Святослава. – А у вас так, подделка.
– Ты нашу Трубу видела? – возразил Митя. – Она же реальная труба. Даже если бы там пипл и не сидел, никогда бы не перепутала.
– А ваша Труба почему труба? – примирительно спросила Атланта.
– Потому что это Трубная площадь.
Этого Митя не знал, и крыть было нечем. Так что он просто решил сделать вид, что этот аргумент к делу вообще не относится.
На Трубе царила атмосфера вольницы и даже какого-то почти что нереального в центре города беспредела. Народ не только сидел, стоял, пел под гитары, что-то там такое пил из горла, но и просто шатался туда-сюда. А еще, чего на московской Трубе было существенно больше, так это травы. В Питере обычно почти никто не долбался в открытую. Может быть, кроме самых отмороженных. А тут обкуренный пипл вел себя так, как если бы был у себя же дома на кухне. Как впоследствии объяснили Мите, так исторически сложилось. Когда началась Афганская война, ганж и гашиш хлынули через границу практически беспрепятственно. Москва была ближе, больше, центровее, так что и доставалось ей гораздо больше. Когда же война стала отчетливо подходить к концу, оскудевший импорт почти мгновенно заменили братские Узбекистан и Таджикистан, тем более что беспредел и хаос там постепенно наставали такие, что понять, кто, где и что выращивает, куда гонит и кому сбывает, было бы практически нереально, даже если бы кто-нибудь и захотел этим озадачиться. Но было похоже, что не хотел. Мите предложили, он отказался; потом ему стало неловко, и он согласился. Однако в другом, как Митя гордо объяснял собеседникам в последующие дни, Питер Москву опережал; например, по части колес. Будучи культурной столицей, да еще и владея Технологическим институтом, в котором преподавал сам Менделеев, Питер поставил производство различных колес на поток, а юная ленинградская интеллигенция научилась делать колеса из всего, за исключением, кажется, табуреток. А может быть, и включая. Любители вмазываться производили много чего еще, но это уже была другая история, об этом Митя знал мало и старался в подробности не вникать.
Как-то незаметно от Трубы дошли до Этажерки; она была еще открыта. Поднялись на второй этаж. Митя твердо помнил, что все это время Атланта была с ним рядом; за этот день она как-то совсем свыклась с ролью его герлы. Вот тут-то Митя и понял, зачем на Этажерке нужен второй этаж; он не просматривался, и пипл начал засыпать колеса прямо в кофе, как когда-то в Сайгоне. Митя еще держался, а вот Атланта что-то такое хлебнула, и ее повело совсем. Но до «Таганской» он ее все-таки дотащил; даже ментам не попались, что было большим достижением. Оказаться повинченными на второй же день было бы совершенно не в тему. На «Таганской» все еще пили, хотя народу и поубавилось; осталась приблизительно треть. Орали потише, даже обсуждали что-то связанное с картинами, но что именно, Митя не запомнил. Они присоединились к остальным и выпили с ними за знакомство. На самом деле за знакомство они пили еще вчера, но этого уже все равно никто не помнил.
Минусом было то, что сортир в квартире был без двери, хотя какой-то занавеской он все же был завешен, и Митя решил, что этого, наверное, вполне достаточно. Тем более что сортир все равно использовали в основном, чтобы проблеваться, а потом уже для всего остального. Поближе к ночи снова начали рассуждать об искусстве, главным образом о современном; но и стали обжиматься настолько беззастенчиво, что Митя подумал, что вчерашний вопрос, спит или не спит пара в соседнем углу, только их с Атлантой, по неопытности, и мог занимать. Остальные об этом, скорее всего, вообще бы не стали задумываться. Потом уже и Атланта как-то странно забулькала.
– Тебе лучше больше не пить, – наставительно сказал ей Митя, но Атланта уже, качаясь, почти на ощупь, шла в сортир проблеваться. Из сортира донеслись хрюканье и громкий рык. Потом она появилась, свернулась калачиком рядом с ним, положила голову ему на колени и уснула. Митя оттащил Атланту в комнату, с нежностью посмотрел на нее и почти мгновенно уснул рядом.
На следующий день ни Митя, ни Атланта из квартиры практически не выходили, только до гастронома. Было неловко уж совсем ничего не приносить домой; так что вылезти все же пришлось. Настроение было поганым, а чувствовали они себя еще хуже. Когда немножко догнали, полегчало; но тоже не совсем. Часа в два или три Святослава проснулась, и они с ней выпили; даже чем-то там таким за утро купленным в гастрономе ее накормили; вечером выпили с ней снова. По неизвестной причине мастерская почти опустела, хотя какие-то персонажи по квартире все еще слонялись; вероятно, и в этом были пока еще непонятные им приливы и отливы. Чувствуя себя совершенно измочаленным, Митя уснул, как только стемнело. Святослава взялась красить. Чем занималась Атланта и где она вообще была, Митя не запомнил. Но ночью, в темноте пытаясь выбраться из комнаты, он на нее наткнулся. А вот утром их обоих разбудил громкий разговор в мастерской за дверью. Голоса приближались и удалялись, говорили поочередно на русском и английском. Удивительным образом, часть английского звучала совершенно естественно, а другая так, что казалось вообще неправдоподобным, что говорят именно на английском. Потом они услышали, как Станислава у самой их двери обращается по-русски к какой-то неизвестной женщине с совершенно небодунным голосом.
– Ну не тяни, – сказала она, – скажи же им что-нибудь. За такие-то бабки.
– Сориентируй меня хотя бы приблизительно, – отвечала ее собеседница. – Ну как-то же это называется?
Судя по ответу, стало ясно, что Святослава раздражена.
– Не знаю я, что это такое, – ответила он. – Композиция номер шестнадцать. Скажи, что протест против подавления свободы творчества кровавой советской властью. А также свободы мысли. И самовыражения. И свободы сексуальной жизни.
– Это теперь все говорят, – возразила ее собеседница. – Ты же видишь, что покупатели серьезные. Им нужна изюминка.
Они отошли от двери, шум их голосов был все еще слышен, но слов уже было не разобрать. Из-за ограниченности пространства мастерской чуть позже у той же двери появились и сами покупатели; они говорили по-английски, быстро, полушепотом, но Мите все равно их было отлично слышно.
– Поразительно, что это даже не вторично, – говорил один из них. – Это же третья производная от непонятно чего.
– Что еще более удивительно, – согласился его собеседник, – на фоне того великого русского авангарда. Но это не наше дело. Это их личные проблемы. Если это сейчас продается, значит, нужно покупать.
– Не уверен, что можно продать все, что угодно, – с сомнением сказал первый.
– Продастся. Сейчас на рынке узнаваемая советская символика плюс протест равно огромные деньги. Поверь мне. Ты даже не представляешь, какие деньги в этом крутятся. Кроме того, ты же понимаешь, в крайнем случае есть фонды на поощрение нонконформизма и протеста в советском искусстве. Так что в ущерб себе это не будет. Не пейзажи с речками покупаешь.
Отошли и они. Атланта и Митя не рискнули вылезти из комнаты, пока голоса не стихли, но и потом сделали вид, что ничего не слышали.
– Были иностранные покупатели, – довольно сказала им Святослава. – Восхищались. Собирались купить.
