Kitabı oku: «Язык Адама. Как люди создали язык, как язык создал людей», sayfa 5

Спокойно, без паники. У нас есть язык, и можно быть уверенным, что он возник в эволюции, вопреки всем кажущимся непреодолимыми препятствиям, лежащим на его пути.

Однако вы можете решить, что одну вещь я объяснил достаточно подробно. Язык не мог развиться, как считает большинство биологов, из каких-либо средств коммуникации, неких СКЖ ближайших предков, которые… как-то… постепенно… видоизменялись… или что-то в этом роде. Он должен был произойти от… ну, от чего-то другого. От чего именно? Ну. сложно сказать. но от чего-то.

Точно так же думал и я пятнадцать-двадцать лет назад. И практически до недавнего времени, стоит отметить. В конце концов, я же и придумал парадокс непрерывности: «Язык должен был произойти от какой-то существующей системы, однако похоже, что такой системы, от которой он мог произойти, не существует».

Так как же он появился? В своих ранних работах я много рассуждал о системах мысленной репрезентации – картах окружающего мира и всего находящегося в нем, которые формировались в мозге на протяжении бесконечных миллионов лет и тысяч видов, пока они не стали достаточно детальными, чтобы делить мир на кусочки размером со слово, только и ждущих, когда же им дадут языковой ярлык. Как только эти кусочки – доязыковые концепты – были готовы, то некоторым достаточно трудно определяемым образом, как-то связанный с проточеловеческими стратегиями пищевого поведения, достаточно сильно отличающийся и отделенный от проточеловеческих СКЖ как-то внезапно возник протоязык. После чего удачно подвернулась мутация, которая преобразовала протоязык в язык.

Взвалите вину за такое описание на молодость (в конце концов, тогда мне было всего-навсего шестьдесят четыре). И для первого раза это было не так уж и плохо. «Язык и вид» («Language and Species») – первая известная мне книга, где была сделана попытка проработать весь процесс эволюции языка с некоторой степенью детальности и глубины. Проблема в том, что у меня не было хорошей парадигмы для работы. Теория формирования ниш еще не была придумана. Когда я чего-то не знал, я заполнял это пустое место тем, что философ Дэниел Деннет (Daniel Dennett) называет «вымыслами», «плодами воображения» («figment»). И я не делал то, чем я занимаюсь сейчас – не продирался так педантично сквозь соотношения между системами коммуникации у человека и у животных и не описывал столь, я уверен в этом, мучительные подробности (прошу прощения за это, но любое серьезное исследование сродни тренировке спортсмена – без изнуряющей тренировки нет победы).

Реакции на то, что я тогда написал, только подтверждали мою позицию, по крайней мере в том, что касается парадокса непрерывности (биологи не проглотили мою идею о мутации, да я и не ожидал от них этого, разумеется). Не ожидал я и того, что люди после этого перестанут верить в непрерывность эволюции, но что было для меня удивительно – так это то, что они продолжали в нее верить, даже не пытаясь опровергнуть мои доводы. Слепая вера распространена в науке гораздо сильнее, чем нам хотелось бы думать. Поэтому сторонники непрерывности ни в каком смысле этого слова не обратили меня в свою веру. Я обратился сам.

Это случилось в попытках начать мыслить как биолог. Это не так-то просто для людей из других областей знания. Такими сложными междисциплинарные исследования делает то, что любая академическая дисциплина работает, как смирительная рубашка, которая позволяет вам двигаться только в одном направлении, или как шоры, которые не дают посмотреть по сторонам. Для преодоления такой однобокости требуются значительные волевые усилия и глубокое погружение в работы, написанные другими исследователями.

Этот процесс был ускорен моим случайным знакомством с теорией формирования ниш, которая придала смысл многим вещам, до этого сбивавшим меня с толку. Я начал переосмыслять парадокс непрерывности. Представьте, только представьте себе, что кто-то всерьез взялся за дело и начал выяснять с инженерной точки зрения, есть ли в СКЖ нечто, что возможно было бы изменить, чтобы сделать ее чуть больше похожей на язык. Если таковое нечто есть, следующим вопросом будет: а могла ли такая вещь появиться в процессе формирования определенного типа ниш? Если могла, то дальше мы спросим: а была ли такая ниша в эволюции человека?

Оставшаяся часть книги будет посвящена ответам на эти вопросы.

2. Рассуждаем как инженеры

Устанавливаем планку

Давайте представим, что мы с вами – инженеры, разработчики языка, и нам дали задание обеспечить языком неговорящие виды.

Нам придется работать с видами, обладающими только стандартной среднестатистической СКЖ приматов. Нам не нужно создавать для них полноценный язык, – это должно происходить значительно позже, – но необходимо создать нечто, что позволяет двигаться от СКЖ в направлении, способном, возможно, привести к языку. От нас не требуется обеспечивать гигантский скачок. Лучше, если это будет небольшой шажок, потому что чем меньше тот шаг, который необходимо сделать, тем более правдоподобно он будет выглядеть с эволюционной точки зрения.

Но, прежде чем двинуться в путь, нам необходимо знать, куда мы идем. Нужно взглянуть на язык и понять, что он может такого особенного по сравнению с СКЖ.

Многие люди пытались сделать это, но они ставили планку слишком высоко.

Они сравнивали СКЖ с тем языком, на котором мы все сегодня говорим. В доказательство приводились факты вроде того, что язык состоит из трех четко отличающихся друг от друга уровней. Они называют их автономными уровнями, это просто означает, что – несмотря на их взаимодействие при порождении речи, каждый подчиняется своему собственному своду законов и для разных уровней эти законы различны.

Первый из уровней – уровень бессмысленных звуков – фонология. Сам по себе никакой из используемых в речи звуков ничего не значит. Но они бессмысленны не так, как сморкание, кашель или чихание. Возьмите чихание, сморкание и кашель вместе – и что вы получите? Простуду? Да ну, это вообще не имеет смысла. Возьмите два или три звука речи – и вы, возможно, получите слово. По крайней мере, потенциально это может быть словом. Чтобы узнать, слово это или нет, нужно перейти на второй уровень.

Это уровень осмысленных последовательностей звуков – морфология. Это означает слова и те добавки, которые мы к ним присоединяем, – все эти приставки и суффиксы тоже имеют значение, но только когда они прикрепляются к корню слова. Теперь мы уже можем давать названия вещам, или, если говорить точнее, классам вещей: «собака» не означает эту собаку или тех собак, она означает определенный вид животного. За исключением однословных восклицаний – «Помогите!», «Пожар!» и подобных, мы все еще не можем сказать чего-то чересчур осмысленного. Для этого нужно подняться на третий уровень.

Это уже уровень осмысленных высказываний – синтаксис. Ваши слова могут иметь значение, но до тех пор, пока вы не начнете складывать их в фразы и предложения, сложных значений вам не передать. Но если вы научились формировать предложения – прекрасно, вы на правильном пути. Вы теперь можете создавать сколько угодно текстов, практически не ограничивая себя: абзацы, страницы, статьи, книги, энциклопедии. Зная правила синтаксиса, вы можете штамповать тексты хоть до третьего пришествия.

Теперь, когда вам известна степень сложности (и это я только поверхностно описал ее, опустив то, что на каждом уровне имеются свои внушающие благоговейный ужас запутанные лабиринты), вашей единственной разумной реакцией может быть только поднять руки вверх и сказать, словно фермер из штата Мэн:

«Отсюда туда не добраться!»²

Да, сначала можно над этим посмеяться, но у мэнского фермера была полная телега продукции его собственных коров. Можно добраться откуда угодно куда угодно, нужно только иметь хорошую карту. А для этой местности хорошую карту еще только предстоит нарисовать.

Если вы все еще настаиваете на том, чтобы сравнивать СКЖ и современный язык, вы сами себя сажаете в лужу. Есть гораздо более интересная модель.

Пиджин спешит на помощь

Мне невероятно посчастливилось прийти к изучению эволюции языка через исследования креольских языков и пиджинов.

Пиджин – это то, что получается, когда людям приходится разговаривать между собой, не имея общего языка. Если вы хотите углубиться в эту тему, прочитайте мою книгу «Незаконнорожденные языки» («Bastard tongues»). А сейчас вам достаточно знать, что вы и сами вполне могли породить небольшой пиджин, если вы ездили в отпуск в место, где говорят на неизвестном вам языке, и пытались объяснить местным жителям, что вам нужно, а они, в свою очередь, пытались донести свой ответ до вас. Единственная причина того, что ваши попытки не вылились в создание полноценного пиджина, так это то, что на нем общались только вы и еще пара человек в течение всего нескольких дней. Если бы им пользовалось на протяжении многих лет большое количество людей, принадлежащих одному сообществу, он положил бы начало настоящему пиджину, и это так же верно, как и то, что щенки постепенно превращаются во взрослых собак.

Вспомните, как это происходило. Вы использовали те слова из незнакомого вам языка, которые вы, по счастью, знали, но не употребляли их согласно правилам языка. Почему? Вы можете сказать: «Я не знал, как это делается в этом языке». Конечно, вы не знали, но что вам не давало складывать их так, как это делается в вашем родном языке? Частично – то, что это были во всех смыслах иностранные слова, чужие для вас, и вы нащупывали их, произносили по одному за раз, с огромными паузами, во время которых вы подыскивали следующее слово. Частично – из-за того, что вы не знали всех слов, нужных для составления даже простейшего предложения. Вы обходились тем, что у вас было: когда вы не могли подобрать слово, находили соответствующее в родном языке или в каком-то другом, вам известном, и надеялись, что ваш собеседник сумеет понять или догадаться, что вы имели в виду. А если и так не получалось, то вы указывали на предмет, или показывали жестом, или изображали то, что вы хотите. Вы использовали все средства, которые могли сработать.

Эти ощущения наиболее близки к тем, которые могли возникнуть у вас, у меня или у любого другого на начальном этапе становления языка. И все же они далеки от них, потому что нам так же сложно забыть, что у нас уже есть язык, как суду присяжных учитывать указание судьи: «Забудьте все, что вы могли слышать или читать об этом деле». Но они помогают понять суть дела. Если у вас когда-либо был такой туристический опыт, остановитесь на минуту и припомните его.

Не всем кажется, что я прав относительно этого. Дэн Слобин (Dan Slobin), психолингвист (это означает не лингвиста-психа, а ученого, занимающегося связями языка и психологии человека) из Калифорнийского университета в Беркли считает, что пиджин – не самая лучшая модель для описания ранних стадий развития языка. Он отмечает тот факт, что у людей, которые создают пиджины, уже есть по крайней мере один полноценный язык, тогда как у проточеловека, создавшего первый язык, его, очевидно, не было.

Я испытываю к Дэну огромное уважение, когда он работает на своем поле – проводит исследования того, как дети усваивают свой первый язык. И он в определенной степени прав, так как различие, на которое он указывает, действительно существует. Но чтобы окончательно разрешить спор, недостаточно просто отметить различия. Вам еще нужно объяснить, почему именно это конкретное различие играет роль. Большинство различий не играют. Есть большие птицы и маленькие птички, птицы, которые летают, и птицы, которые не летают, но птица – это птица, и если мы ее видим, мы всегда это понимаем.

То же самое верно и для любой разновидности того, что мы для красоты назовем протоязыком (не путать его с праязыками, которые являются гипотетическими предками настоящих языков, принадлежащих тем или иным языковым семьям, например индоевропейской, и редко насчитывают более пяти тысяч лет). Протоязык – не совсем язык, но он состоит из речеподобных элементов. С тех пор как я впервые заметил это в 1990 году в книге «Язык и вид», большинство ученых в соответствующей области признало, что возникновению языка в таком виде, как мы его знаем, предшествовало нечто промежуточное между настоящим языком и СКЖ и (по крайней мере, часть ученых признает это) формы, сходные с этим промежуточным языком, все еще существуют в окружающем нас мире – в пиджинах, в речи младенцев или больных с повреждениями мозга, в «речи» обезьян, обученных тем или иным жестовым языкам.

При принятии решения, является ли та или иная система протоязыком, важным оказывается не то, обладаете ли вы (носитель этого языка) каким-либо языком или нет, а то, находитесь ли вы в ситуации, где вам нужно общаться, не имея для этого соответствующего языка. Здесь содержание протоязыка, то, что вы говорите с его помощью, будет меняться в зависимости от того, пиджин ли это, или речь больного с моторной афазией, или знаки специально обученной обезьяны, или младенца в возрасте до двух лет, или же проточеловека на самой ранней стадии развития языка.

Но что совершенно не будет меняться, так это определенные ограничения – чисто формальные, структурные, ограничения того, как вы будете выражать это содержание. Независимо от того, кто или что вы такое, даже к какому виду вы принадлежите, эти ограничения будут снижать вашу способность внятно говорить (если у вас уже есть язык) или увеличивать таковую (если у вас еще нет языка) и сводить ее к коротким, бесформенным и бессвязным высказываниям.

Если вы – человек, говорящий на пиджине, то элементами, из которых состоит ваш пиджин, будут уже готовые слова из того или иного настоящего языка. Если вы – проточеловек, только начинающий использовать язык, они таковыми не будут. Если вы говорите на пиджине, то синтаксические конструкции вашего собственного языка будут всплывать то тут то там, что весьма маловероятно на ранних стадиях использования языка, когда вы не можете легко разобраться даже в своем родном языке. А если вы – проточеловек, создающий язык с нуля, таких осколков синтаксиса у вас вообще не будет. Но в обоих случаях не будет ничего похожего на структуру. Нет никакого третьего уровня, потому что нет никаких правил, а если нет правил, нет синтаксиса. Никакого второго уровня, потому что, несмотря на наличие слов, они не имеют внутренней структуры и поэтому не могут быть разделены на части, как, например, «водо-грязе-торфо-парафино-лечебница» (то есть медицинское учреждение, где проводится лечение с использованием смеси воды, грязи, торфа и парафина), в нем нельзя поставить ударение и выделить грамматические формы числа или падежа.

Только один уровень, на котором что вы видите, то и получаете.

Но все равно этот уровень выше, чем уровни СКЖ. У протоязыка и языка есть одна важная особенность, отсутствующая в любой СКЖ.

Возможность соединять слова.

Достаточно просто соединить (если есть, что соединять)

В языке слова соединяются по правилам, а в протоязыке – без правил. Другими словами, в языке определены все виды ограничений на то, что и с чем вы можете соединять; в протоязыке таких ограничений нет. Если слова можно соединять, то в языках есть правила о том, каков порядок этих слов: например, в английском языке прилагательное обычно ставится перед существительным, а во французском – существительное перед прилагательным (да, я знаю, что по-английски говорят «court-martial» («трибунал военный»), а не «martial court», а по-французски – «bonne chance» («желаю удачи», дословно – «хорошей возможности), а не «chance bonne», но это – исключения, идущие вразрез с внутренней логикой языка). Пиджины и другие формы протоязыка не имеют таких правил. Вы можете сочетать все что угодно со всем чем угодно, в любом порядке, если эта комбинация будет хоть что-то обозначать. Но главное – то, что вы все еще можете комбинировать.

В СКЖ комбинации невозможны. Ну, насколько это нам известно. И я бы сказал, что, независимо от того, как долго и упорно мы будем искать, мы никогда не найдем такой СКЖ, в которой была бы возможность комбинирования. Через мгновение мы увидим почему.

Поиск животных, которые на самом деле могут комбинировать элементы своей коммуникативной системы, – это поход за святым граалем для тех, кто верит в непосредственное и плавное преобразование СКЖ в язык. Будем звать их радикальными сторонниками последовательного преобразования. Если бы эти животные были найдены, они имели бы настоящие предпосылки синтаксиса, а синтаксис, как считают некоторые, это исключительно человеческая особенность языка. Следовательно, обнаружение таких предшественников синтаксиса у животных привело бы к полному разгрому тех, кто считает язык «чем-то совершенно особым». Не стоит и говорить, что все известные на сегодняшний день СКЖ были обследованы и переобследованы на предмет поиска таких предшественников.

Последний кандидат на обладание ими будет хорошим примером того, насколько бесперспективным становится такой поиск.

Мартышка диана и мартышка Кемпбелла – два вида африканских мартышек, обитающие на одной территории. Оба вида используют крики тревоги, предупреждающие о приближении хищника, и мартышки дианы реагируют на крики мартышек Кемпбелла так же хорошо, как и на предупреждения особей своего собственного вида. Есть лишь одно отличие: иногда мартышки Кемпбелла предваряют свои крики так называемым рокотом – коротким низким звуком, возникающим примерно за тридцать секунд до основного крика. Такие сигналы с рокотом обычно обозначают, что где-то достаточно далеко находится хищник или что происходит некое непонятное, но, возможно, опасное событие. Когда мартышки дианы слышат такой крик с рокотом, они редко реагируют на него, но обычно как ни в чем не бывало продолжают заниматься своими делами.

Клаус Цубербюлер (Klaus Zuberbühler), исследователь из Университета Св. Андрея в Шотландии, обнаруживший такое поведение и изучивший его экспериментально, мудро уклоняется от прямого ответа на вопрос, действительно ли оно означает наличие настоящего синтаксиса. Удивляет то, почему кто-то может решить, что это так. Во-первых, взаимодействие двух разных видов – не самое лучшее доказательство явления, которое следует искать внутри одного вида. Во-вторых, способность восприятия – умение определять значения последовательности звуков – не дает гарантии того, что имеется и способность воспроизводить их – умение сочетать знаки. Но именно характер связи между двумя сигналами – рокотом и криком – вызывает сомнения в том, что они могут являться предшественниками какого-либо синтаксиса.

Цубербюлер говорит, что рокот «работает как модификатор» криков. Не совсем так: они их не модифицирует, а отменяет. Знаете ли вы какой-либо язык, в котором есть слово со значением «следующее слово нужно отменить»? Я не знаю. Обычно в некоторой комбинации двух элементов языка – слов, словосочетаний, предложений – одна единица в действительности модифицирует другую и делает ее более точной:

Учитель английского (а не просто любой учитель).

Встряхнуть перед вскрытием (если вы сделаете это после, все содержимое окажется у вас на рубашке).

Самцы обезьян спариваются, когда они видят типичные набухания у самок (а не в любое удобное время, в отличие от нас).

Вот что я имел в виду, когда говорил, что комбинация элементов языка или протоязыка должна иметь определенный смысл. Вот он, этот смысл: возьмите нечто (субъект) и скажите о нем что-нибудь (предикат). Предикация – один из основных и фундаментальных процессов в языке. Возможно, у синтаксиса нет никаких предшественников в коммуникации животных, но предикация точно является предшественником синтаксиса. Если бы элементы не соединялись сначала на основании их значения, они никогда не могли бы прийти к тому, чтобы быть скомбинированными по структурному принципу.

Итак, следующий вопрос таков: если элементы языка и протоязыка могут быть соединены, а элементы СКЖ – нет, то почему? Это просто случайность? Животные не настолько умны, как мы? Или этому есть принципиальная причина, из-за которой они не могут этого делать, такая, которая делает поиск предшественников синтаксиса у животных пустой тратой времени?

Слова у животных?

Поиск предпосылок синтаксиса мог бы и не быть пустой тратой времени, если бы крики животных действительно были предшественниками слов.

Это еще один святой грааль, который ищут радикальные сторонники последовательного преобразования, – предшественники слов языка в коммуникации животных. Лучшие кандидаты на сегодняшний день – крики тревоги у обезьян, особенно наиболее изученные из них: крики восточноафриканских зеленых мартышек. И правда, бедные мартышки, должно быть, уже до смерти устали от того, что их дергают каждый раз, когда кто-то пишет об эволюции языка.

Как мы увидели ранее, многие виды обезьян предупреждают сородичей о приближении хищника. Просто у зеленых мартышек эти крики наиболее дифференцированы. Есть сигналы для появления орлов, леопардов, змей. Почему бы нам не предположить, что они играют роль «слов» для обозначения орла, леопарда и змеи?

Потому, что, как я заметил в первой главе, любое слово может быть использовано в отсутствие того, что оно обозначает, а никакой сигнал животного не может. Даже если он имеет целью обмануть, отвлечь внимание соперника или надежно спрятать лакомый кусочек, те, кто услышит сигнал, должны будут предположить, что хищник действительно появился. Если они не сделают этого, уловка не сработает. Мы можем называть это «значением», но оно отличается от значений слов любого человеческого языка. Понимая это, некоторые предпочитают термин «функциональная референция». Это означает, что слова, так сказать, обладают полной референцией, в том смысле, что их можно использовать независимо от наличия или отсутствия предмета. А крик о приближении леопарда, поскольку он не используется ни для чего, кроме обозначения леопардов, действует как привлечение внимания к леопардам, тем самым разрушая самую базовую функцию референции – взять что-то и направить на это ваше внимание.

Однако эти сигналы выполняют еще одну функцию, более важную, чем референция, а именно: вызывание специфической реакции у того, кто их слышит:

Сигнал о приближении орла: посмотреть на небо, быть готовым спрятаться в кустах.

Сигнал о приближении леопарда: оглядеться вокруг, найти дерево, на которое можно быстро забраться.

Сигнал о приближении змеи: осмотреть поверхность земли вокруг себя.

Похоже ли это на названия разных животных? Если мы попробуем перевести эти сигналы на человеческий язык, в переводе даже не будет названий животных. Например, крик о приближении орла. Как его стоит переводить: «Смотрите, приближается орел!», «Опасность с неба!» или «Быстрее, найдите ближайший куст и спрячьтесь в нем!»? Любой из этих вариантов перевода более целесообразный, более функциональный, чем просто «орел».

(Заметим, что даже в этом случае возможная двусмысленность не сравнима с двусмысленностью, которая иногда имеется у слов. Многозначные слова – это совсем другая вещь. «Молния» – это природное явление или застежка, «коса» – заплетенные волосы или сельскохозяйственное орудие. А перевод сигналов животных предоставляет возможность многозначной интерпретации одного и того же. Запомните это, в следующей главе вы увидите, насколько это важно.)

Что общего имеют три варианта перевода крика о приближении орла?

Все они – полноценные высказывания.

Чем от них отличается слово «орел»?

Оно не является полноценным само по себе. Оно сообщает нам нечто, но этого недостаточно. Орел прямо сейчас пролетает над нами, или это было вчера, или, может быть, мы завтра его встретим? Вы говорите об орлах вообще или о каком-то конкретном, или просто перечисляете виды птиц? Слово «орел» может означать что-то из этого или вообще ничего.

Для того чтобы мне понять, о чем вы говорите, вам нужно использовать предикат. Нужно связать слово «орел» с каким-то другим словом или словами, которые скажут мне, какую из множества возможных вещей вы имели в виду. Но для того чтобы мне понимать ваши предупреждающие крики, предикаты не нужны. Самого крика достаточно. Я уже залез на дерево или под куст.

Теперь мы видим, почему сигналы СКЖ никогда не соединяются.

Нет смысла их соединять. Это не слова, которые нужно складывать вместе, чтобы получить некоторое значение. Это определенные самодостаточные реакции на определенные ситуации, и, более того, они ранее показали, что могут увеличивать приспособленность тех, кто их использует. Если бы они не приводили к увеличению продолжительности жизни и большему потомству, эволюция давно бы от них избавилась.

Это не значит, что животные настолько тупы, что не могут сложить два сигнала. Просто эти крики и прочие способы их коммуникации не были предназначены для того, чтобы складывать их друг с другом. А если вы захотите это сделать, то один сигнал не модифицирует другой, и вместе они будут обозначать то же, что и два отдельных сигнала. Один никак не повлияет или изменит другой.

Этот факт не всегда был очевиден для всех. В 1964 году в журнале «Современная антропология» («Current Anthropology») была опубликована статья под названием «Революция человека» («The Human Revolution»), авторы которой – Чарльз Хоккет (CharlesHockett), один из ведущих лингвистов того времени, и его коллега Роберт Ашер (Robert Ascher). Редакторы журнала были такого высокого мнения об этой статье, что она была перепечатана без изменений двадцать восемь лет спустя (до начала девяностых темп развития исследований эволюции языка и правда был невысок). Интуитивная догадка Хоккета заключалась в том, что язык появился тогда, когда некий проточеловек, столкнувшись с ситуацией, в которой одновременно присутствовали пища и опасность, смешал сигнал о пище с сигналом об опасности. Затем эта первая комбинация осмысленных единиц положила начало еще ряду подобных сочетаний, и стал развиваться язык.

В своем анализе Хоккет не учел следующие факты.

Слова соединяются друг с другом как отдельные элементы – они никогда не сливаются в одно. Слова – это атомы, а не куски глины.

Для непосвященного животного смешанный сигнал, вероятно, был бессмысленным.

Даже если смесь была проинтерпретирована, какой она имела смысл? Если бы это была предикация, то она означала бы одно из двух:

«Опасная еда»? Вряд ли: как мы увидели, сигналы об опасности по крайней мере приблизительно указывали на ее источник без необходимости что-то добавлять. Я не знаю таких животных, у которых бы имелись сигналы для ядовитой пищи.

«Съедобная опасность»? Да ну что вы!

Все, что мог обозначать смешанный крик, так это следующее: «Есть еда, но есть еще и опасность». Но, как я уже говорил, это не более чем сумма значений каждого из этих сигналов по отдельности. В таком случае мы нисколько не приближаемся к тому, что можно называть языком.

Радикальные сторонники последовательного преобразования мечтают о том, чтобы найти предшественники слов и синтаксических конструкций у других видов. Это было бы самым простым и очевидным способом установить реальную связь между СКЖ и языком. Но это неверный путь, просто потому, что слова (или жестовые знаки, или любые другие языковые единицы) не имеют большого смысла до тех пор, пока они не соединятся с другими словами, а крики животных (или любые другие элементы СКЖ) в комбинации значат не больше, чем каждый из них в отдельности.

Так какому же здравомыслящему животному придет в голову идея соединять их?

Поиск предшественников слов или синтаксических конструкций у других видов – это пустая трата времени, так как коммуникация животных не была создана эволюцией как более простая замена языку. Не было такого, что животные медленно и неуверенно пытались приблизиться к языку, но не очень хорошо понимали, как это сделать. То, что мы рассматриваем как ограничения СКЖ, на самом деле является ограничением только с нашей точки зрения. Для других животных СКЖ достаточно хорошо выполняют свои функции. Только наш предок, отклонившийся от нормы, искал чего-то немного другого (и нашел нечто гораздо, гораздо большее, чем ему требовалось).

Поэтому, если мы хотим показать наличие в эволюции настоящей непрерывности, нам нужно искать не предшественники языка, но некоторые подвижные звенья в СКЖ, некоторые точки роста, из которых при соответствующем давлении естественного отбора могли вырасти такие изменения, которые в итоге привели бы к появлению слов, а затем – и к появлению синтаксиса. Потому что они – слова и синтаксис – абсолютные новшества в эволюции, не имеющие пользы и смысла вне языка. Новшества, подобных которым эволюция не производила на протяжении всех более чем трех миллиардов лет своей работы, – не потому, что за все это время создать язык «не получалось», но потому что получалось создавать нечто совершенно другое, чем язык. Не какую-то слабую, недоразвитую систему, желающую превратиться в язык, но мощный инструмент, исправно служащий целям своих пользователей.

Говоря о приматоцентричности, люди, ищущие предпосылки языка, становятся человекоцентричными. Вместо того чтобы рассматривать коммуникацию объективно, с нейтральной позиции, они, похоже, задыхаются под гнетом языка и привязаны к взгляду на окружающий мир с точки зрения отдельно взятого вида.

Бегство от здесь, бегство от сейчас

Чтобы найти точки роста СКЖ, нам все равно нужно сравнить их с языком – не для того чтобы принизить их ценность, но чтобы лучше понять, в чем различия их функционирования.

Одна из функций, недоступная для СКЖ, но хорошо выполняемая языком – это возможность сообщать о том, чего нет прямо здесь и прямо сейчас, непосредственно в доступности для ваших органов чувств в тот момент, когда вы производите сигнал. И еще раз мы должны поставить вопрос так: это случайность, или существует особая причина, по которой все происходит именно так, а не иначе?

Философы-языковеды могут сказать, что причина в указательном, а не символическом характере знаков СКЖ.

Указательный (индексный) знак непосредственно указывает на обозначаемый объект. Предупреждения о приближении хищников у зеленых мартышек – хорошие примеры таких знаков. Знак-символ, в свою очередь, может замещать собой объект-референт, даже если тот находится за тысячи километров или тысячи лет назад.

Но так мы только обозначаем различия, а не объясняем их.

Мы можем спросить, почему элементы СКЖ указательные, а не символические? Но более важный вопрос, способный раскрыть суть явления: что играет главную роль – информирование или манипуляция?