Kitabı oku: «Белая магия любви», sayfa 16
Роджер страдает в осаде
Роджер, все еще сидевший на своей веранде за занавесом из лиан, был немало удивлен, увидев, что единственным пассажиром картежа, остановившегося у его ворот, был отец Беатрис. Его удивление не уменьшилось, когда маленький крупный финансист, быстро шагая по гравийной дорожке, окаймленной цветущими растениями, приветствовал его первым, с улыбкой величайшего добродушия—приветствием старого и дорогого друга.
– Я пришел по поводу этой картины, – поспешил объяснить Ричмонд. – Я хотел для себя увидеть ее раньше. Если вы простите старика, по крайней мере человека, который намного старше вас, за то, что он был совершенно откровенен. Я составил совершенно другое мнение о вас. Это заставило меня очень гордиться моим знакомством с вами. Я знаю, что это грубо, но это искренне.
Роджер любил похвалы не меньше, чем любой другой человек. Он культивировал философию безразличия только к некритическому осуждению. Он покраснел и пробормотал несколько неловких слов благодарности, конечно, не менее неловких из-за беспокойства, которое вызвало в нем поведение Ричмонда.
– Моя жена и дочь были совершенно правы, а я ошибался, глупо ошибался, – продолжал Ричмонд. Теперь они сидели. – Я не эксперт в искусстве, и не воображая и не притворяясь таковым, я сэкономил тысячи долларов и избежал много поддельных предметов искусства. Но в то же время человек, который чего-то стоит в любой области, всегда ценит хорошую работу в любой другой области – нравится она ему или нет. Итак, я хочу эту картину. Неужели нет ничего, что я мог бы сказать или сделать, что заставило бы вас передумать и позволить мне получить ее?
Лоб Роджера снова омрачился; в его глазах появилось странное, отсутствующее выражение – глаза художника, чувствительные, сочувствующие, проницательные, но лишенные малейшего намека на мастерство.
– Я все обдумал, – сказал он с усилием. – Я решил не брать фотографию с собой. Так что вы можете получить ее, если примите в дар.
– Мой дорогой Уэйд! – Воскликнул Ричмонд с энтузиазмом. – Но вы должны быть великодушны со мной. Вы должны позволить мне дать вам что-то взамен. Вы знаете, как обременительно чувство невыполненных обязательств. К сожалению, все, что я могу дать, – это деньги. Вы должны позволить мне дать это. Это ваше право ожидать этого, и это наша привилегия – дать это.
Роджер, не подозревавший о многих сторонах необычного человека, сидевшего напротив него, был совершенно не готов к такой ловкой, изящной и разумной речи. Он мог только сделать нетерпеливый жест и сказать с решительностью, которая казалась грубой:
– Картина не имеет денежной ценности. Мне придется настоять на том, чтобы вы взяли ее на моих условиях, или я отдам ее кому-нибудь другому.
– Это подводит меня к главной причине моего приезда, – сказал Ричмонд, наклоняясь вперед и опершись локтями на широкие подлокотники кресла.
Роджер снова был в море. С просьбой Ричмонда о картине он поспешил прийти к выводу, что на самом деле это была единственная причина двух визитов в тот день и двух проявлений знойной приветливости. Теперь какое новое осложнение Ричмонд собирался раскрыть? Какое новое препятствие должно было появиться на его пути к миру и искренней работе?
Финансист не заставил себя долго ждать.
– Я хочу убедить вас не уезжать за границу, – продолжал он. – А теперь, пожалуйста, выслушайте меня! Вы американец. Ваше место здесь в вашей собственной стране. Она нуждается в вас, и вы обязаны ей услугами своего гения.
Роджер посмотрел на своего гостя с откровенным подозрением. Коварство было чуждо его природе, и он знал о его существовании в своих ближних только как о непостижимом, но неоспоримом факте. Он знал, что Ричмонд – человек коварный. И все же эти искренние интонации, эти искренние и дружелюбные глаза, кроме того, какие возможные мотивы могли быть у этого человека? Возможно, картина действительно превратила его в друга и поклонника, не боящегося теперь, когда больше не было причин подозревать матримониальные замыслы.
– Не проявляйте скромности, которую не может испытывать человек с вашими способностями, – сказал Ричмонд, не понимая или притворяясь, что не понимает смущенного молчания Роджера. – Только посредственность скромна, и именно толпа дураков заставляет нас, которые могут что-то делать и имеют достаточно здравого смысла, чтобы знать, что мы можем, притворяться скромными.
Роджер рассмеялся.
– В этом есть доля правды, – сказал он. – И все же я уверен, что моя судьба важна только для меня. – Выражение его лица снова стало мрачным. – Нет, я уеду. Спасибо, но я уеду.
– Здесь для вас есть работа, большая работа, – настаивал Ричмонд. – Я позабочусь о том, чтобы вы это поняли, вам не придется ждать признания и испытывать усталость и отвращение от глупой несправедливости, которая удерживает гениальных людей от их собственных побед.
Простое и великодушное лицо Роджера смягчилось, потому что его сердце было тронуто.
– Я вижу, вы понимаете, – сказал он. – Я хотел бы выразить свою признательность, приняв ваше предложение. Но я не могу. Я должен уехать.
– Я признаю, что атмосфера там более благоприятна, гораздо более благоприятна для вашей работы. Но вы найдете нас менее несимпатичными, чем думаете. Испытайте нас, Уэйд.
Теперь Роджер был полностью убежден и глубоко тронут.
– Мне бы очень хотелось, мистер Ричмонд. Но если я должен работать, я должен уехать.
Пожилой мужчина еще больше наклонился к молодому человеку в своей серьезности.
– Да ведь ты нарисовал здесь одну из величайших картин, которые я когда-либо видел. Конечно, мои личные чувства могут несколько повлиять на мое суждение, потому что я привязан к своей дочери, как ни к одному другому человеческому существу,—голос Ричмонда дрожал, и в его глазах стояли слезы, – я дурак по отношению к ней, Уэйд, чертов дурак!… Извини, что я сбился с пути. Как я уже говорил, я могу думать, что картина больше, чем она есть на самом деле. Но я знаю, что это действительно здорово, здорово!
Роджер попытался скрыть свое волнение.
– Ты нарисовал ее здесь. Это означает, что ты можешь проделать здесь большую работу. Ты когда-нибудь рисовал лучшую картину в Европе?
– Нет, – признался Роджер.
– Тогда тебе лучше остаться.
Роджер встал, сел, закурил новую сигарету.
– Не могу, – коротко ответил он. – Давай больше не будем об этом. Не считайте меня грубым или неблагодарным. Но … вы должны принять мое решение как окончательное.
– Я старше тебя, Уэйд, вдвое старше. Вы молодой человек, только начинаете. Я почти уже закончил свой путь. Так что я не считаю себя дерзким, давя на тебя.
Роджер снова поднялся. На этот раз он подошел к краю веранды. На ступеньках он вдруг обернулся.
– Не сочтите меня неблагодарным, сэр, – сказал он, – но мне больно, очень больно.
Ричмонд напустил на себя самый эффектный вид извинения. —Прости … прошу прощения … я не хотел вмешиваться в твои личные дела. Я предполагал, что ты свободен. Мне никогда не приходило в голову, что там могут быть обязательства…
– Я свободен! – Воскликнул Роджер. – По крайней мере, был. И я намерен стать таким снова. Но хватит об этом, обо мне. Я пришлю вам картину, нет, я позабочусь, чтобы ее прислали в субботу.
Ричмонд посмотрел на молодого человека глазами отца и друга. Он подошел к нему, ласково положил руку ему на плечо.
– Я знаю, что ты не хочешь покидать Америку, отказаться от своих амбиций, тех, что привели тебя сюда, так говорит д'Артуа. Скажи мне. Разве это нельзя как-нибудь устроить?
– Невозможно, – сказал Роджер.
Ричмонд мягко рассмеялся.
– Слово для мальчиков и для старых неудачников.... Разве ты не можешь заставить ее жить по эту сторону воды?
Роджер выглядел озадаченным.
– Это всегда женщина, – сказал Ричмонд, сверкнув глазами. – Если она действительно любит тебя, она будет жить там, где требует твоя карьера.
Улыбка Роджера, преувеличенно презрительная, показала, как много в нем осталось от мальчика, которым он был в тридцать лет.
– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Ни одна женщина никогда не доминировала в моей жизни. – Его лицо снова стало суровым и энергичным. – И ни одна женщина никогда этого не сделает!
– Правильно, правильно, – от души одобрил Ричмонд. – Женщина, оказавшаяся не на том месте в жизни мужчины, почти так же плоха, как если бы ее полностью оставили в стороне. Почти, но не совсем.
– Я с вами не согласен, – сказал Роджер.
– Ты когда-нибудь встречал мужчину, который совершенно не обращал бы внимания на женщин? – Спросил Ричмонд.
– Нет, но я видел много и много жизней, жизней художников, разрушенных женщинами и браком.
Ричмонд воспользовался тем, что Роджер отвернулся, и позволил себе удовлетворенную улыбку. Он продолжал небрежным тоном, который не имел никакого отношения к улыбке:
– Вероятно, эти парни все равно мало из себя представляли. Человек, который способен потерпеть крушение от любого рода излишеств, обречен на гибель. Ничто не может спасти его.
– Несомненно, – согласился Роджер с напускным безразличием. Мысль, которую только что высказал Ричмонд, была новой, впечатляющей и тревожно взывала к гордости молодого человека, а также к его уму. Впервые он увидел в своем посетителе опасного человека. Он стоял на краю веранды в том выжидательном молчании, которое заставляет посетителя либо показать причину, по которой он должен остаться, либо уйти. Ричмонд скрыл свое поражение и смущение, вернувшись в кресло и усевшись в позе человека, далекого от завершения неторопливого и интимного визита. Роджеру ничего не оставалось, как неохотно снова сесть. Несколько минут они молча курили, потом Ричмонд задумчиво сказал:
– Значит, ты против брака?
– Безусловно, – ответил Роджер.
– Теперь я вспомнил. Ты сказал мне это на днях, когда, – Ричмонд рассмеялся с искренним добродушием, – когда я подозревал тебя в планах на мою дочь или, скорее, на мое состояние. Каким абсурдом это кажется сейчас. Но у меня было какое-то оправдание. Тогда я тебя не знал. Если бы это было не так, то, возможно, я не был бы так доволен твоими взглядами на брак.
Когда эти слова свободно слетели с любезного языка Ричмонда, Роджер бросил на него украдкой взгляд, полный изумленного подозрения.
– Моя старшая дочь, – продолжал Ричмонд, – очень светская женщина. Она вышла замуж за титул и счастлива, как счастлива была бы нормальная женщина, получив мужчину по выбору своего сердца. Но моя другая дочь…
Роджер неловко заерзал на стуле. Неужели это возможно. Нет! Нет! Смешно! И все же, нелепо! Опасность была так же мала, как и то, что Роджер сам сдастся.
– Беатрис, – Ричмонд произнес это имя с нежностью, и нежность теперь казалась такой же неотъемлемой чертой его характера, как жесткость, жестокость или тирания, – Беатрис совершенно другая. Но ты ее знаешь. Вы, художники, читаете характер. Мне не нужно говорить тебе, что она восхитительно не от мира сего, глупо романтична, не так ли?
– Нет, – поспешно ответил Роджер.
– Твоя картина показывает, как глубоко ты понимал и ценил ее. Уэйд, одна из самых замечательных вещей, которые я когда-либо видел у мужчины, – это твой отказ воспользоваться ее неопытным юным воображением. Это было благородно, благородно!
Роджер выглядел несчастным.
– Я … я этого не заслуживаю, – заикаясь, но решительно запротестовал он. – Мои мотивы были совершенно иными, совершенно эгоистичными.
– Да ладно тебе, – шутливо воскликнул пожилой мужчина, – она не такая уж непривлекательная. Человек менее щепетильный, менее благородный легко мог бы вообразить, что влюблен в нее. Ты признаешь это, не так ли?
Роджер откинулся на спинку стула.
– Да, – сказал он тоном, в котором не было и намека на ужас.
– Я не хотел смущать тебя, Уэйд, – рассмеялся Ричмонд.
– Вовсе нет, вовсе нет, – сказал Роджер, его паника была до смешного очевидна.
– Так что … это было действительно благородно с твоей стороны.
– Я не могу этого допустить, сэр, – сказал Роджер. – Моим единственным мотивом была решимость никогда не жениться.
– Мне не нравится, когда ты так говоришь, – сказал Ричмонд. – Как отец дочери, как человек, желающий видеть свою дочь на попечении человека достойного, а таких мало! Мне не нравится, когда кто-то из этих немногих выступает против брака.
Не было никакого непонимания этой тенденции. Каким бы невероятным это ни казалось, этот человек пришел в себя, подстрекал свою дочь к ее своевольной прихоти завоевания!
– Я не против брака для других, – неловко сказал Роджер. – Я просто чувствую, что это неразумно для меня. Если мужчина, чья жизнь посвящена творчеству, женится на женщине, которую любит, он будет доволен. Это конец достижений, амбиций. Зачем стремиться к меньшему, когда то, что кажется ему большим, уже достигнуто? Если такой человек женится, к сожалению, то горечь и волнения разрушают его способность творить. Счастливый брак душит гения, несчастливый брак душит его. Смерть неизбежна—в любом случае.
Эти слова мало чем отличались от тех, которые он использовал, описывая свое положение Беатрис. Его манеры, тон, взгляд, выражение рта и подбородка, заставляли их казаться совершенно другими, гораздо более значительными. Мужчина, серьезный мужчина, редко раскрывает женщине свою сокровенную сущность, если только они с ней не достигли гораздо более тесной близости, чем Роджер позволил с Беатрис. Но в разговоре с Ричмондом, с другим человеком, который мог и хотел понять и посочувствовать, Роджер раскрыл ту сторону своей натуры, о существовании которой Беатрис имела лишь слабую интуицию, не имея прямого или определенного знания. Портрет подтолкнул Ричмонда к убеждению о высоком положении Роджера среди аристократии, где его уважали как равного. Теперь он был полностью убежден. Он видел, что его дочь сделала более мудрый выбор, чем он думал.
– Я понимаю твою точку зрения, – медленно и задумчиво произнес Ричмонд. – Я понимаю твою точку зрения.
Роджер показал свое глубокое чувство облегчения.
– Это хорошая мысль, очень хорошая.
Напряжение Роджера заметно ослабло.
– На это невозможно ответить, – заключил Ричмонд.
– На это нет ответа, – решительно повторил художник, но в его голосе прозвучала странная нотка печали.
– Но, – продолжал отец Беатрис, – что бы ты сделал, если бы влюбился? – И, не обращая внимания на замешательство художника, вызванное взрывом этой бомбы, он продолжал с видом философского беспристрастия, – любовь смеется над разумом, над честолюбием, над всякого рода расчетами. Да, я последний человеке в мире, которого можно заподозрить в сентиментальности, я говорю, что любовь – это верховный владыка.
Роджер с видом юношеской позитивности, самоуверенности, сделал жест решительного несогласия.
Ричмонд улыбнулся и продолжил:
– Да, молодой человек, да! Когда любовь приказывает, мы все повинуемся: ты, я, все мы повинуемся. Мы можем извиваться, бороться, но мы сдаемся. Что бы ты сделал, если бы влюбился?
Роджер наклонился вперед в своем кресле и твердо посмотрел в проницательные, добрые глаза отца Беатрис.
– Я бы уехал, – медленно произнес он.
Двое мужчин пристально смотрели друг на друга, каждый читал мысли другого. И снова под молодой и романтической красотой Ричмонд увидел человека, с которым его дочь еще не была знакома, человека с великим характером, изящно скрытым за романтично выглядящим художником, персонажа, который еще только формируется, но имеет внушительные очертания, которые позволяют представить себе что-то из окончательной формы. Наконец Ричмонд сказал:
– Да, я верю, что ты мог бы уехать и сделал бы это.
Роджер покраснел и опустил глаза.
– Если бы я этого не сделал, то почувствовал бы, что обманул все, что для меня значит, – сказал он. – Как бы я ее ни любил, я бы уехал.
– А она? – Спросил Ричмонд. – А как насчет нее?
Роджер слабо улыбнулся сардонической улыбкой.
– Женщины легко забывают о своих капризах.
– Ты легко забудешь? – Мягко сказал пожилой мужчина. Он выглядел очень старым, очень нежным и добрым.
Красивое лицо молодого художника стало серьезным.
– Боюсь, что нет, – сказал он. – Но если я мог бы забыть … реальность, то, конечно, она могла бы забыть фантазию.
Никто, за исключением, возможно, его жены, не помнил о пылкой и щедрой молодости Ричмонда, когда он ухаживал и добился ее, несмотря на ее отца, опасений по поводу своей бедности и ее собственных опасений по поводу него. В этом молодом человеке уж точно никто бы не признал Даниэля Ричмонда, а он ответил:
– Нет, если она, каким-то божественным чутьем, понимает и ценет такого редкого человека, как ты.
Нетерпеливый жест Роджер был почти зол.
– Я не мужчина. Я художник.
– А если она не забудет? – Настаивал Ричмонд так же медленно и настойчиво, как сама совесть. – Если это не прихоть?
Роджер встал.
– Я не согласен с вашим предположением, – сказал он. – Но, допустим, тогда, по крайней мере, я не испортил бы ее жизнь и свою собственную. Ибо, если бы я был неверен своему искусству, оно отомстило бы, мучая меня. И жена измученного человека не счастлива.
Ричмонд сидел, уставившись в пол веранды. Морщины, швы и впадины на его лице, казалось, углублялись. После нескольких минут молчания, нарушенного раздражающим шумом стаи воробьев, он сказал, – она отказывается возвращаться домой. Я предложил уступить все. Я был бы рад, если бы она поступила по-своему. Но, как ты говоришь, это невозможно. Она не вернется домой. Она винит меня. Я думал, что во всем виноват я. Я вижу, что нет. Но … она винит меня и всегда будет винить. И она не помирится со мной. – Долгая пауза, а затем от него донесся лишь призрак его нормального голоса, – и … это убивает меня.
Роджер сидел неподвижно, глядя на клумбу с милыми старомодными цветами перед верандой.
Ричмонд нарушил долгую вечернюю тишину:
– Не мог бы ты … не слишком ли много я от тебя требую … Если бы ты увидел ее, ты мог бы убедить ее помириться со мной. – Он ушел глубоко в себя. – Я знаю, что нечестно по отношению к тебе или к ней просить об этом, – продолжал печальный, монотонный голос ее отца, тяжелый от душевной боли. – Я знаю, что, увидев ее снова, тебе будет только труднее сделать то, что ты должен сделать, потому что я понимаю те амбиции, которые делают таких людей, как мы, неумолимыми. И я знаю, что, увидев тебя снова, и увидев еще более ясно, какой ты мужчина, она, возможно, не сможет забыть. Но … – Ричмонд сделал долгую паузу, прежде чем добавить, – я старый человек и … У меня эгоизм тех, кому осталось жить недолго.
Роджер по-прежнему не двигался и не говорил.
Ричмонд некоторое время наблюдал за ним, потом с болезненным усилием поднялся.
– До свидания, – сказал он, протягивая руку.
Роджер встал, взял его за руку.
– Я бы сделал это, если бы мог … Если бы был достаточно силен, – сказал он. – Это унизительно, но я должен признаться, что это не так.
– Подумай об этом, Уэйд. Сделай для меня все, что в твоих силах.
И Ричмонд, почти шаркая ногами, спустился по ступенькам, спустился по дорожке и вышел через ворота. Он тяжело забрался в свой лимузин и исчез. Роджер прислонился к колонне, глядя в пустоту, пока пожилая служанка дважды не позвала его ужинать.
Беатрис проигрывает
На следующее утро Беатрис и мисс Клермон заканчивали завтракать, когда появился Ричмонд. Войдя в маленькую гостиную с кроватью, превращенной в гостиную, он не пытался скрыть своих чувств. В ответ на вызывающий взгляд Беатрис он послал ей со своего изможденного лица взгляд смиренной мольбы, взгляд побежденного и бессильного тирана, ибо гордость тирана не в нем самом, а в его власти, и исчезает вместе с ней.
– Я хотел бы поговорить с тобой наедине, – сказал он, игнорируя Валентайн как слугу.
– Моя партнерша, мисс Клермон, – сказала Беатрис тоном, как бы представляя ее.
Природная быстрота Ричмонда не подвела его. Он мгновенно исправил свою ошибку.
– Мисс Клермон, – сказал он, вежливо кланяясь. – Простите мою резкость. Я очень расстроен в душе.
Мисс Клермон, которая теперь полностью приспособилась к своему новому положению, вежливо улыбнулась и скользнула в соседнюю комнату, закрыв за собой дверь.
– Ты не можешь себе представить, какая она великолепная, – сказала Беатрис. Мы разбогатеем. Я уверена, что так и будет. Мы арендовали магазин на тридцать второй улице, на южной стороне, в трех дверях от Пятой авеню. Ужасная арендная плата, но я настоял на том, чтобы начать с самого верха.
– Я видел Уэйда вчера днем, – сказал Ричмонд.
Оживление исчезло с лица девушки. И вместе с его оживлением исчезла большая часть его красоты, по крайней мере, большая часть его очарования.
– Я практически попросил его жениться на тебе.
Ее глаза загорелись, но тут же снова потухли.
– Он был вежлив настолько насколько может быть мужчина. Но он … он никогда не женится.
– Пока он не полюбит, – пробормотала Беатрис.
– Есть люди … – начал Ричмонд.
– Но они не любят! – Воскликнула Беатрис.
– Может быть, и так, – сказал Ричмонд, который не осмелился бы обсуждать с ней что-либо, как бы мягко это ни звучало. Кроме того, ни одна женщина, ни одна молодая девушка не могла понять, что брак – это не единственное страстное желание каждого одинокого мужчины, как это было бы у каждой одинокой женщины. – Во всяком случае, он никогда не женится.
– Пока он не полюбит, – повторила Беатрис.
Ричмонд молчал. Он не станет усугублять ее несчастье, говоря, что Роджер любит ее.
– Он все еще собирается уехать за границу? – Спросила она.
– Завтра, – ответил отец.
– Завтра!
Беатрис вскочила со стула, на ее лице появилось выражение дикого беспорядка. Но она боролась и восстановила контроль, спокойно откинулась на спинку стула со спокойным видом:
– О, я думала, что это будет на следующей неделе.
– Он изменил свои планы.
Дочь смотрела на отца пристальным взглядом, полным сомнения. Он увидел это и сказал тоном, в котором звучала убежденность:
– Я перешел на твою сторону. Он гораздо больше, чем я думал, или чем ты знаешь.
– Я знаю достаточно, – сказала девушка.
– Во всяком случае, я хотел, чтобы он стал моим зятем. Я сделал все, что мог. У меня нет ничего, что ему нужно.
– И я тоже, – сказала Беатрис с горьким, презрительным смехом.
– Он против брака. Он думает…
– Он не любит, – перебила она. – Вот и вся история. Ну что ж, – она сделала жест, отмахиваясь, – а теперь позволь мне рассказать тебе о магазине.
– Он отправил…
– Пожалуйста! – Повелительно сказала она.
– Картина … он обещал прислать ее в Ред—Хилл после отплытия. Вместо этого он прислал ее прошлой ночью.
– Зачем он это сделал? – Быстро спросила она.
– Я попросил его об этом.
– Я имею в виду, почему он передумал?
– О, вероятно, без всякой причины. Ерунда.
Она сидела прямо и настороженно. Ее глаза горели от возбуждения.
– Он отплывает завтра, а не на следующей неделе, – быстро сказала она. – Вместо того, чтобы взять мой портрет, нашу картину, его и мою, вместо того, чтобы взять ее с собой, как он намеревался сначала, он отдает ее тебе. Сначала он говорит, что пришлет ее, когда отплывет, потом, после разговора с тобой, он меняет решение и убирает ее из дома, с глаз долой немедленно.
Ричмонд смотрел на нее изумленными глазами. Она была ясновидящей, его чудесная дочь!
Ее щеки вспыхнули, глаза заблестели. Ее слова радостно перекликались друг с другом:
– Почему он так спешит отплыть, избавиться от моей картины? Потому что он боится! Он не доверяет себе. Он упорно борется. Он … Отец, он любит меня!
– Беатрис, – нежно сказал Ричмонд, – он никогда не женится. Он человек непоколебимого сорта, моего сорта.
Беатрис рассмеялась.
– Ты не изменился … О нет!
Ричмонд виновато улыбнулся.
– Я должен был бы сказать, что он – человек, на чьи решения не влияет возраст и глупая отцовская любовь.
– Он боится! Он летит, летит от любви!
На лице Ричмонда отразилась глубочайшая тревога.
– Моя дорогая, ты только расстроишь себя ложными надеждами. В мужчинах, таких, как он, есть вещи, которых ты не понимаешь.
– Конечно. Но есть и другие вещи, которых ты не понимаешь, дорогой отец.
– Картина дома. Разве ты не придешь и не посмотришь на нее?
– Сначала я должна его увидеть. Я должна немедленно одеться и уйти.
Она уже встала и торопливо собирала деловые бумаги, разбросанные по столу среди тарелок с завтраком.
– Ты извинишь меня, отец…
– Я попросил его приехать и повидаться с тобой, умолять тебя вернуться домой.
Она сделала паузу. – И что он сказал?
– Сначала он отказался. Когда я уходил, я надеялся, что он мог бы.
Она задумалась.
– Нет, он не придет. Если только … Но я не буду рисковать.
– Я знаю, что он был тронут моим обращением, – настаивал ее отец. – Беатрис, продолжай шить, если это необходимо. Но прости меня, и пусть все будет у нас так, как было раньше. – Он протянул к ней дрожащие руки. – Ты все, что у меня есть в этом мире, все, что мне дорого. Я не стыжусь и не раскаиваюсь в том, что сделал. Я сделал это, потому что думал, что это для твоего же блага. Но мне очень жаль. Я ошибся.
– Я прощаю тебя, – сказала девушка, – хотя мне не нравится говорить что-либо, что звучит чопорно и благочестиво. Но ты не можешь ожидать, что я буду доверять тебе, не так ли, отец?
– Я пытался заплатить за эти облигации, но он продал их какому-то моему врагу и за хорошую цену.
– Тебе не стыдно за облигации? – Спросила дочь с плутоватой улыбкой.
– Нет, – упрямо ответил Ричмонд. – В данных обстоятельствах это было то, во что я верил. Это был правильный шаг.
Беатрис рассмеялась с оттенком прежней веселости, со всем своим прежним обожанием его мастерства и храбрости.
– Ты так изменился! – Воскликнула она. – Ни капельки не лицемерю. Мы снова друзья до тех пор, пока ты не попытаешься подорвать и разрушить мой бизнес по пошиву одежды.
– Я дам тебе столько денег, сколько ты захочешь, – с готовностью заявил он.
– Нет, спасибо, – сказала она. – Но … Я скажу тебе, что ты можешь сделать. Ты можешь купить пакет облигаций Ваучонг, которыми я владею.
– Это сделала ты? – Воскликнул он в восторге.
– Ты можешь получить их за сто пятьдесят. Я всегда стараюсь получать разумную прибыль от сделки.
– Я пришлю тебе чек.
Она обняла его и поцеловала. В его крепких ответных объятиях была дрожь, которая вызвала у нее острую боль, потому что это каким-то образом наводило на мысль о его глубокой побуждающей мысле о страхе вечной разлуки, вечном прощании, в лучшем случае недалеком от него и от нее.
– Отец … дорогой, – пробормотала она.
– Не беспокойся о нем, дитя, – прошептал он. – Позволь мне помочь тебе попытаться забыть.
Она мягко отстранилась и посмотрела на него, в ее глазах была воля, которую он теперь с гордостью признал более непоколебимой, чем его собственная. Она сказала:
– Ты не учил меня не забывать, не сдаваться.
Он вздохнул. – Я подожду и отвезу тебя на паром.
И она пошла в свою спальню.
Она одевалась минут десять, когда он взволнованно постучал в ее дверь.
– В чем дело? – Спросила она.
– Он пришел! – Воскликнул ее отец.
Дверь приоткрылась, и на пороге показалось ее лицо.
– Роджер? Внизу?
– Да, я ответил на звонок с ресепшн.
– Я не могу принять его здесь. Это противоречит правилам. И все же я хочу … Нет … скажи, что я немедленно спущусь в холл.
– Но я здесь, – возразил ее отец. – Он может подняться наверх.
– Он не должен тебя видеть.
– Я могу подождать там, не так ли?
– Да, дверь толстая, – вслух размышляла Беатрис. – Да, скажи, пусть поднимется. Хорошо, мисс Клермон ушла.... Нет, я встречу его в холле.
И Беатрис закрыла дверь. Не прошло и нескольких минут, как она снова открыла ее, чтобы предстать очаровательно одетой в новый весенний туалет (все фасоны в этом году в точности соответствовали ее фигуре). Она сияла, и подавленное лицо отца не уменьшило переполнявшего ее восторга.
– Ты не можешь отрицать, что он любит меня, не так ли? – Воскликнула она.
– Нет, – ответил Ричмонд. – Дело в том, что я видел это вчера.
– Почему ты мне не сказал? – Спросила она.
– Ты догадалась. Что толку? – Уклонился он.
– Догадалась? – Девушка рассмеялась. – Ты называешь это догадкой, потому что ты всего лишь мужчина. Это было неопровержимо, ясно, как если бы он сам так сказал. Но с другой стороны, я знаю это уже несколько недель. А теперь держись подальше от лифта, дорогой, потому что он не должен видеть тебя, когда я выйду.
Когда лифт замедлял ход, поднимаясь на этаж гостиной, Ричмонд поймал руку дочери и судорожно сжал ее.
– Удачи! – Сказал он вполголоса. – Если ты сегодня не победишь, мы последуем за ним во Францию.
– На край света, – засмеялась она, целуя ему руку и весело подталкивая его обратно в дальний угол лифта.
Дверь за ней закрылась, и машина начала спуск; из всех мыслей, кипевших в возбужденном мозгу Ричмонда, ни одна не была связана со странностью его собственного поведения или с удивительным превращением в холодную, деспотичную натуру. На самом деле трансформация была скорее кажущейся, чем реальной. Погоня всегда доминировала над ним – страсть к погоне. И теперь она доминировало над ним.
В стене напротив лифта, на всю ширину довольно широкой комнаты было длинное зеркало. Ни один мужчина не мог бы быть более свободен от физического тщеславия, чем этот большой, застенчивый Роджер Уэйд. Помимо своего человеческого долга сделать себя безобидным для глаз в вопросе одежды, он ничего не сделал для личного украшения. И все же, когда Беатрис приблизилась, он старательно и бессознательно прихорашивался. Чтобы занять свои взволнованные мысли, он стоял перед зеркалом, приглаживая волосы, поправляя галстук, возясь с большим, свободным темно-синим костюмом, который придавал его великолепной фигуре вид свободы. Их глаза встретились в зеркале. Он не повернулся, но пристально посмотрел на нее. И кто бы не был очарован существом, столь благоухающим весенней свежестью, от желтых роз в ее шляпке, выглядевших так, словно они были только что из сада, до безупречно аккуратных чулок? Она стояла рядом с ним, ее желтые розы качались на одной линии с его ухом. И они создали восхитительную картину – редкую гармонию контрастов и симметрий.
Она лучезарно рассмеялась.
– Чанг! – Воскликнула она.
Он сразу же пришел в такое замешательство, что ее веселье не могло не возрасти.
– Прихорашиваешься? – Издевалась она.
– Думаю, да, – ответил он. – Я вижу, ты все тщательно продумала, прежде чем спуститься.
– Да, – сказала она с видом полусерьезного, полушутливого самодовольства, который она хорошо умела напускать. – Я готова до последней пуговицы. Давай сядем вон там, у окна. – Затем, когда они сели друг напротив друга:
– Почему ты такой серьезный?
И снова Роджеру пришлось с трудом держать себя в руках.
– Почему ты избегаешь смотреть на меня? – Засмеялась она. И она была так рада снова увидеть его, что ей было легче, чем она боялась, скрыть свою тревогу, свое чувство, что она играет свою последнюю ставку в игре, которая, как ей казалось, означала пожизненное счастье или пожизненное несчастье.
