Kitabı oku: «Изумрудная Марта», sayfa 2
Ей нравилась эта аббревиатура, которую она прорисовывала в уголках своих тетрадей и дневников. Даже при получении паспорта она расписалась этой монограммой, хотя и понимала, что будет за это выпорота – чем не повод, но не сдалась, а, стиснув зубы, впервые в жизни сознательно расплатилась болью за то, чего действительно хотела: подошла к отцу, показала паспорт, легла на его колени, зажмурилась и приняла порку.
* * *
Все это продолжалось до тех пор, пока она не вышла замуж за Марка – единственного, кто стал за ней ухаживать или, скорее, взял измором. Он приходил в библиотеку каждый вечер, брал книгу, читал и ждал, пока Мира закончит работу. Потом провожал ее до дома, по дороге почти не говорил, только иногда задавал вопросы, внимательно выслушивал ответы и продолжал идти рядом. Позже Мира узнала, что он приехал из другого города в гости к своей матери, но решил задержаться и даже успел найти работу по специальности.
– Ты бы мог поехать в любой город, почему именно сюда?
– Из-за мамы. Я по ней очень скучал.
– Хорошо, когда такие теплые отношения с родителями, особенно с мамой.
Марк подумал, что на самом деле он никогда не находил в сердце матери отклика любви. Да и откуда ей было взяться, если его родная бабушка, мать матери – трагически погибла, когда маме было всего пять. Женщина утонула, когда они всей семьей плыли на теплоходе. Поскользнувшись, она упала в воду, а когда ее достали, было уже слишком поздно. Так дед – отец матери – остался с четырьмя детьми на руках, но спустя какое-то время встретил Марию, женщину моложе него на полжизни. Она не была красавицей, но его это не смущало, на своем веку он повидал много красавиц. Будучи невероятно обаятельным, он умел заговорить любую так, что на него гроздьями вешались женщины, включая юных особ, даже когда ему было за семьдесят. Ему не мешали ни возраст, ни лысина, ни даже его не работающая левая рука. Он много шутил, в первую очередь над собой, был обходителен, галантен и любвеобилен. Мария была счастлива. Она считала его заботу о ней и ее страстную влюбленность отличным фундаментом для семьи. И сразу взяла на себя такую обузу – четырех чужих детей. Ради него она была готова на любую жертву. Своих детей так и не родила – было некогда, она едва успевала исполнять обязанности няни-гувернантки: еда, занятия, сон, прогулки – все по расписанию и никакой любви. Нежности хватало только на мужа.
Прелесть материнства Мария поняла, только когда младшая дочь, родив, оставила ей Марка и уехала в другой город. К тому времени все дети повзрослели, разлетелись кто куда, и малыш привнес много радости в ее оскудевшую жизнь. «Если я смогла вырастить четырех детей, то почему не смогу стать младенцу настоящей матерью?» – размышляла Мария, в сердце которой с каждым днем росла необыкновенная нежность к этому хрупкому созданию, которое так нуждалось в ее заботе.
Марку было всего два месяца, когда он остался на руках чужой, но очень хорошей женщины, в чьем сердце было так много нереализованной любви, что поначалу он от нее просто задыхался. Со временем он стал ее ребенком и ничьим больше. Она его баловала, как могла: покупала лакомства, на которые могла потратить недельное сбережение, перешивала выходные брюки мужа в брючки для Марика, а однажды продала дорогую брошь, чтобы купить игрушечную железную дорогу:
– Мария, ты сошла с ума?!
– Может, он станет инженером, тебе жалко для родного внука? У ребенка и так никого нет, мы его родители, и я требую к нему особого отношения! Я всю жизнь растила твоих детей, так дай же мне вырастить своего!
Одержимость сыном-внуком принимала угрожающие масштабы, и муж качал головой: «Лучше бы ты родила своего, Мария… Это было бы правильнее».
Так Марк и рос с приемной мамой-бабушкой, для которой он стал светом души и смыслом жизни. На счастье Марии, дочь не рвалась навещать малыша.
Маркуша рос смышленым ребенком, довольно рано начал говорить, был окружен любовью и заботой. Вот только звонки матери выбивали из его колеи: он нервничал, плакал и спрашивал, когда же приедет мама. Услышав длинные междугородние звонки, Марк несся через всю квартиру к телефону: «Мамочка звонит!» – но Мария незаметно выключала аппарат из розетки, снимала трубку и с грустью сообщала: «Звонок сорвался, Маркуша. Мама перезвонит позже». Она была готова на любую ложь, на что угодно, лишь бы его у нее не забрали.
А Марк каждый день ждал звонка матери, мечтал услышать ее голос. Ему казалось, что через трубку он может даже услышать запах этой невероятно красивой женщины с зелеными глазами, его настоящей мамы. Свою морщинистую бабушку он, безусловно, любил, но все равно всем сердцем тянулся к той, которая навещала их в лучшем случае раз в год. Марк спрятал у себя фотографию матери из семейного альбома, каждый раз доставал ее перед сном и, пожелав спокойной ночи, засыпал. В один из ее приездов он даже выкрал из чемодана тонкий темный шарф, который многие годы любил надевать на голову. Пропитанный ее духами, шарф обрамлял лицо, словно длинные волосы, и Марк становился похожим на маму как две капли воды. Он смотрелся в зеркало и говорил: «Здравствуй, Марик. Как дела? Мама тебя очень любит».
Повзрослев, он привык. Привык к всепоглощающей любви бабушки и к тому, что мама была далеко и всегда занята любимой работой.
Став постарше, Марк начал внимательно приглядываться к своему дедушке-отцу. Инженер-нефтяник, статный человек, умный и находчивый, невероятно общительный, на его коленках пересидели почти все знакомые бабушки, от соседок до подруг, и даже некоторые учительницы из его школы, включая преподавательницу музыки, которая приходила к ним домой. Все это Марк видел своими глазами, и все отрочество копировал с деда фасон мужчины, которого все любят и все хотят. Ему это более чем удалось, за исключением главного: дед был человек благородный и никогда не пересекал тонкую черту дозволенного как обществом, так и законом и традициями, в любой ситуации держался с достоинством. У него имелись влиятельные друзья, его большая записная книжка хранила телефоны литераторов, режиссеров, артистов, врачей, юристов, людей в погонах и других нужных людей, с которыми он умел дружить и которые никогда и ни в чем ему не отказывали. Каждое утро он начинал с того, что открывал блокнот, где были записаны все дни рождения, и не забывал поздравить ни одного именинника. Он был эрудитом, умел себя правильно преподнести, своевременно пошутить и своевременно обсудить дела.
Марк же, обладая множеством талантов – он великолепно играл на гитаре, имел склонность к языкам, мог сконструировать из спичек целый дом, – учиться не любил и стал заурядным хулиганом, который неоднократно попадал в серьезные передряги и только благодаря деду не побывал в тюрьме. «Ну что ж? С кем не бывает?» – говорила бабушка разъяренному мужу, который каждый раз с огромным трудом заминал проступки внука.
В отношениях с женщинами он до деда тоже недотягивал: ему не хватало благородства. В основном он манипулировал бабушкой, выпрашивая у нее все что угодно: от украшений для очередной девочки, на которой «собирался жениться», до денег на выдуманные похороны друга. Врал нещадно, в школьные годы прибегал к немыслимым уловкам; например, незаметно вешал над головой бабушки текст стихотворения, которое надо было выучить наизусть, и читал с листа, а она потом недоумевала при виде двойки. Марк же говорил: «Растерялся. С кем не бывает? Не говори, пожалуйста, дедушке». И Мария скрывала от мужа все, что только могла, однажды даже тайком воспользовалась его записной книжкой и договорилась с врачом об аборте для юной девушки, которую Маркуша разлюбил. «С кем не бывает?»
В женском кругу Марк частенько доставал из кармана фотографию мамы, которую всегда носил с собой, со словами: «Опоздали, милые мои, я женат. Посмотрите, какая она красавица. Просто царица. Но если вас это не смущает…» Зачастую девушек это действительно не смущало. Провести ночь с таким интересным и неординарным мужчиной доводилось не каждый день: «Ну, женат, ну и что? С кем не бывает?»
Так шли годы его лихой юности и распутной молодости. Марк поступил на инженера-строителя, и связи дедушки кое-как дотащили его до последнего курса. «Жениться бы тебе, может, тогда поумнеешь?» – говорил дед, но бабушка была не согласна: «Куда торопиться? Ему же не рожать, пусть нагуляется вдоволь, а потом найдет себе счастливицу».
И однажды Марк действительно встретил ее: девушка была невероятно похожа на его мать. Знакомство он начал так: «Значит, это вашу фотографию я храню всю жизнь возле самого сердца? Отдать не могу, зато мы можем сделать новую! Предлагаю сразу в костюме жениха и в платье невесты». Девушка рассмеялась, поразившись очевидному сходству, но что бы Марк ни делал, какие бы сумасшедшие поступки ради нее не совершал, он так и не смог завоевать ее сердце. Он точно знал, что нравится ей, и сходил с ума – не только из-за их схожести с матерью, но и из-за ее недоступности. Целомудренная, она ему не давалась и будто мстила за все разбитые им сердца. «Мне нужен мужчина, на которого я могу положиться, а шлейф из твоих женщин настолько длинный, что я просто тебе не верю».
Марк тяжело и долго переживал эту неудачу; он хотел жениться немедленно, хотя дед болел и было не до свадеб. Бабушка точно бы его поддержала, если бы девушка согласилась… Именно тогда он впервые задумался о том, сколько совершил ошибок, сколько судеб покалечил, с легкостью бросая очередную жертву своей любви. К своим сорока годам он устал и от переживаний, и от прежних связей. Но тут он встретил Миру… Марку очень нравилась невинность ее взглядов на разные вещи, какая-то странная чистота помыслов и суждений. Она была такой хорошей, что его это даже настораживало. Но, вглядываясь в будущее, Марк представлял, каким он сам мог бы стать рядом с такой женщиной; она была на несколько ступеней выше всех, кого он знал, причем, что важно, она туда даже не стремилась. Она просто там была. Потому что сама по себе была светлой. Именно это его и привлекало. Ведь опытного Марка невозможно было обмануть, а светлые люди для него вообще были загадкой. Так ли это на самом деле? Настолько ли они светлы по своей сути? И что, никаких масок и ни капли лжи?
В том, что Мира не врет, не было сомнений. Никакого лицемерия или лукавства. Ни в чем. Ей было уже за тридцать, и он не мог понять, как она сохранила свою наивность, которая так его притягивала. Ему захотелось отбросить свое прошлое и наконец построить будущее. После смерти дедушки и бабушки его больше ничто не связывало с тем местом, где он прожил всю жизнь. А тут новый город, новые люди, знакомства, долгожданное воссоединение с матерью и встреча с Мирой…
Каково же было его удивление, когда Мира не задумываясь, согласилась на его предложение выйти за него замуж. Она не ждала от него слов любви, восхищения, страсти, ничего, что обычно требуют женщины. Не хитрила, не манипулировала, не просила, не делала ничего, что было ему так привычно. Впервые в жизни он не понимал, что делать с женщиной, которая так отличалась от других, и которой он предложил вступить в брак, хотя они ни разу даже не поцеловались. Да, Мира была выше всех, и ему очень хотелось встать рядом с ней на пьедестал, куда он же ее и водрузил.
Его ухаживания длились до тех пор, пока однажды Мира зашла домой и увидела сидящих за столом отца и Марка. Они уже обо всем договорились. Мире было за тридцать и было все равно. Она не хотела замуж, но очень хотела уйти из отчего дома. В конце концов, начальная буква его имени вписывалась в ее монограмму…
Регистрацию брака завершил тихий семейный ужин. Поднимая рюмку за новобрачных, отец напоследок посмотрел на Миру до боли знакомым взглядом и, выпив залпом, сначала поморщился, а потом растерянно произнес: «Хорошую жену я воспитал… И вот на тебе, отдаю в чужие руки…»
Глава III
Руки Марка почти всегда были холодными. Сказывалось наследственное плохое кровообращение. Он был среднестатистическим инженером, человеком заурядной внешности, в котором, пожалуй, не было ничего примечательного, кроме больших зеленых глаз. Единственный ребенок интеллигентной семьи: мать – в прошлом художник по костюмам в театре, отец – военный журналист, которого сослали во время репрессий. Марк еще не родился, когда молодая женщина получила весть о кончине мужа. Вопреки совету своего отца, она все-таки назвала сына в честь покойного, оставила ребенка родителям и уехала в другой город; не раз побывала замужем, но детей больше не родила. Она могла вернуться в отчий дом, однако не стала этого делать. За последние сорок лет она побывала там всего несколько раз, и всегда уезжала с неприятным осадком в душе, обещая себе больше там не появляться.
Ей не хотелось вспоминать обо всем, что там происходило, не хотелось видеть Марка, который вешался на нее с криками «мамочка вернулась!» или, еще хуже, бился в истерике, когда она уезжала. Ей просто хотелось жить, исключив даже из собственных воспоминаний бурную, яркую, но короткую главу своей жизни с мужчиной, от которого она родила сына.
Уйдя из театра, она жила размеренной жизнью в пригороде, в собственном доме, с мужчиной, который в отличие от отца Марка пережил репрессии, но навсегда остался душевным калекой с целым набором страхов. Страх остаться голодным – он бесконечно подбирал со стола крошки и отправлял их в рот; страх отравления химикатами в овощах и фруктах – свекровь наняла строителей, и они соорудили на участке небольшую теплицу, а в саду посадили плодовые деревья. Но страхи на этом не заканчивались. До дрожи он боялся насекомых, а также любых грызунов – разносчиков болезней. Обморок от залетевшей в дом бабочки.
Пока Марка растили и воспитывали бабушка с дедушкой, свекровь Миры жила в свое удовольствие, не обращая внимания на странности мужа: «Мало ли кто чего боится?» А когда наконец похоронила «бедного калеку» – забросила и теплицу, и сад, и ловушки для грызунов и насекомых (которых давно уже не было, и это странно, потому что при жизни мужа они как назло лезли из всех щелей).
Когда Марк подрос, он сам иногда приезжал к матери, но быстро понял, что в ее размеренной жизни ему места нет. Она не гнала его, но и не особо радовалась приезду. Потакала мужу в его фобиях; этот странный мужчина, невзрачный и молчаливый, смущал Марка, но еще больше его занимал вопрос, почему мама вышла именно за него.
– Почему он?
– А почему нет?
– Но ведь у тебя всегда было много вариантов.
– Может быть, те варианты меня не устраивали.
– Но почему?
– Потому что я не хотела пылких чувств и волнений.
– Ты боишься чувств?
– Не хочу быть привязанной к кому бы то ни было, тем более к мужчине.
– А мой отец… К нему ты испытывала чувства?
– Именно поэтому и не хотела больше ничего подобного. В конечном итоге все это бессмысленно.
– Но почему?
– Отмечу, что это твое третье и последнее на сегодня «почему».
– Хорошо, ответь, пожалуйста.
– Ну а что бы я сейчас делала? Старилась на его глазах?
– Ты и так старишься…
– Да, но на глазах мужчины, который мне безразличен. Это важное обстоятельство.
– Ты не перестаешь меня удивлять, мама.
– Тоже неплохо.
* * *
На взгляд Миры, свекровь была несколько эксцентричной. В прошлом она создавала образы актеров к каждому спектаклю, руководила костюмерами, которые шили наряды, сообразные эпохе произведения, была внимательна к деталям и очень строга. Если хоть один шов или элемент одежды не совпадал с ее эскизом, заставляла перешивать весь костюм. А если приходилось снова что-то переделывать, то без сомнений увольняла виноватого. Она старалась расширять свой кругозор, в поисках источников вдохновения посещала музеи и театры, считая, что профессионал всегда должен находить время для развития и оттачивания своих навыков. С ней работали мастера своего дела, но изготовление корон и украшений она доверяла только настоящим ювелирам. Свекровь обожала эпоху барокко, могла говорить о ней часами, но любила ее не из-за важных исторических событий, а именно из-за украшений.
Она рассказывала, что в юности познакомилась с театральным режиссером и он предложил ей сыграть в новой постановке молодую королеву. Она согласилась, несмотря на протесты отца, и стала заниматься в студии, осваивая новую профессию. Благодаря своей блестящей памяти, текст она выучила за один день, и вскоре начала репетировать на сцене. Сам по себе спектакль получился интересным, но главной задумкой режиссера и гвоздем программы должны были стать украшения королевы, в частности корона – точная копия той, что находилась в городском музее. И если простые зрители могли увидеть только копию, хоть и изготовленную лучшими ювелирами, то высший свет, включая членов правительства, те, кто был готов заплатить за билеты в три, а то и в пять раз больше, насладились бы созерцанием оригинала. Режиссер многие месяцы обивал пороги всевозможных учреждений, подключил все свои связи и все-таки договорился о единственном спектакле для сливок общества: корону привезут вооруженные конвоиры и будут охранять ее с первой и до последней секунды. До премьеры оставалось несколько дней, когда находчивый режиссер предложил свекрови Миры подменить корону, доступ к которой будет только у нее. Разговор происходил в доме ее отца, тот случайно их подслушал и тут же заявил на режиссера, разоблачив его преступный замысел.
«Я думала, что мне несказанно повезло, я оказалась в нужном месте, в нужное время, и стану примой после нашего спектакля. В конце концов, я считала себя талантливой! Но чего только не нафантазируешь по молодости…». После громкого скандала свекровь повстречала отца Марка и вышла за него замуж по большой любви. Но ей и тут не повезло. Узнав о кончине мужа, через месяц после родов она оставила Марка родителям, уехав из этого треклятого города. Получила образование и стала работать в театрах, в каком-то смысле реализуя несбывшиеся мечты о карьере актрисы и, конечно же, о короне.
За сорок лет работы под ее руководством были созданы десятки корон, венцов, тиар и диадем, большая часть которых со временем оказалась у нее дома. Там, где она каждый день могла ухаживать за ними: чистить разнокалиберными щеточками, протирать специальным раствором, поддерживая блеск и величие своих чудесных творений.
В ее двухэтажном доме царили идеальная чистота и порядок. Одним из самых важных элементов этого пространства служили зеркала. Они были развешаны повсюду, ведь «как еще можно почувствовать величие, если не носить эту красоту», – говорила она, каждый день меняя короны. Ставила пластинку любимого композитора (это, пожалуй, единственное, в чем они с Мирой были единодушны, ведь когда-то Мира сама играла его Элегию) и неспешно, всегда с прямой спиной расхаживала по дому. Конечно, это был всего лишь утренний ритуал, но и потом что бы она ни делала – пила кофе, курила или раскладывала пасьянс – в ней сохранялось это величие.
Из всех живых существ (кроме себя, разумеется) она любила только свой бонсай – карликовое дерево, привезенное ей когда-то очень давно. Его пропорции были такими же, как и у большого дерева, хотя росло оно в крохотном горшке уже около ста лет и было донельзя капризным. Свекровь его называла «мой малыш». Возилась с ним как с питомцем, перенося с места на место в течение дня, чтобы он все время находился в светлом помещении, но не под прямыми лучами солнца, ни в коем случае не на сквозняке, бережно опрыскивала каждый листочек, пожелтевшие удаляла пинцетом, сухие веточки подрезала, приговаривая: «Вот так, малыш, вот так. Ну что ты, мой золотой, не капризничай. Ну что ты обижаешься? Я очень аккуратно, только уберу ненужное…». Казалось, что в нем она реализовала всю заботу, на которую только была способна.
Со временем все плодовые деревья в саду погибли: одних одолели болезни, другие пали жертвами жуков-короедов. И пока рабочие спиливали их и выкорчевывали пни, она умилялась своему бонсаю. Она поставила его на подоконник, и со второго этажа они вместе наблюдали за этой казнью: «Смотри, малыш, эти великаны не стоят даже твоего листочка. Ни одной твоей веточки. И что толку от их могучих ветвей? Забавно, правда? Давай я тебя лучше покормлю. Мы уже давно тебя не удобряли».
* * *
Миру устраивало то, что они с Марком жили в крохотной квартирке в центре города, вдали от свекрови и тем более от отчего дома.
Марк был спокойным человеком: никогда не повышал голос, любил научную фантастику и эзотерическую литературу. Странные предпочтения, на взгляд Миры, и все же хорошо, что у них есть что-то общее – интерес к книгам. Каждый раз во время их непродолжительной близости, Мира зажмуривала глаза – как детстве, когда ждала порки. Отец частенько начинал этот ритуал с того, что приводил ее в спальню, открывал дверцу шкафа и рассматривал висящие на перекладине ремни. Он выбирал один из них, складывал его пополам, держась за два конца, и вдруг резко разводил руки: рождался хлесткий звук шлепка. Отец предвкушал наказание и заставлял Миру предвкушать страх боли, что было хуже самой боли. Она зажмуривалась так сильно, как только могла, чтобы перед глазами начали проплывать белые узоры: когда она их откроет, узоры сменятся роем черных точек, которые вскоре исчезнут, и тогда…
В противоположность отцу Марк не был жестоким, грубым или даже настойчивым, вообще вполне терпимым. Вечерами он начинал зачитывать ей отрывки из книг, и Мира понимала, к чему дело клонится. Так выглядели его ухаживания, предвещая брачный танец. Лежа в постели, Мира размышляла над смыслом супружеской близости, да и вообще интимной близости, если мужчина неизбежно получает удовольствие, а женщина – совсем не обязательно. И все же она терпеливо ждала и даже постанывала ради приличия, пока Марк совершал поступательные движения. Мира думала о том дне, когда она почувствует, что хочет ребенка. Наверное, в этом и заключается суть семьи? Они даже договорились с Марком о том, какое слово Мира произнесет, когда будет готова. И она ждала.
Так прошла весна, и наступило лето. Мать Миры при каждой встрече задавала немой вопрос: «Ну что? Ты уже беременна?» – и на отрицательный ответ с грустью в глазах качала головой. Однажды увидев их безмолвный диалог, отец ухмыльнулся: «Кому нужна бесплодная корова? Если только родителям. Так ведь, дочь?» Эта фраза вызвала у Миры волну тошноты, засела в голове и пульсировала мерзким отголоском где-то в животе. Пока они с Марком возвращались домой, Мира молчала и думала о том, что будет, если она не забеременеет. Вдруг Марк откажется от их союза, и что тогда? Вернуться домой она не могла. Зациклившись на этой мысли, Мира стала читать тематическую литературу, погрузившись в нее с головой. Теперь на ее пути постоянно попадались беременные женщины и счастливые пары с детскими колясками. И если раньше она не обращала на них внимания, то сейчас ее по-своему умиляли эти мамочки с младенцами, крохотными созданиями, которые так нуждались в любви и заботе.
Однажды во время их близости Мира в первый и последний раз в жизни почувствовала, как внутри нее открылось нечто прохожее на врата, куда нужно было следовать немедленно, и она, повинуясь этому зову, открыла глаза, посмотрела на Марка и отчетливо произнесла: «Сейчас».
– Ты уверена?
– Сейчас, – повторила Мира и снова зажмурилась.
Погружаясь в состояние блаженства, Марк замер и впервые простонал в голос, а не просто окаменел в гримасе наслаждения. Услышав его стон, Мира почувствовала, как где-то там, глубоко внутри нее запульсировало удовольствие, впуская в себя новую жизнь.
Был июнь. Все цвело, и Мира тоже зацвела. Под предлогом беременности она прекратила эти, по ее словам, «бессмысленные встречи». Марк был не против. Он вообще никогда не был против и никогда не настаивал.
Счастливая Мира провела в библиотеке всю беременность, ходила на работу и с удовольствием засиживалась там допоздна, но теперь не из страха вернуться домой, а потому, что зачитывалась любимыми книгами. Теперь ее никто не унижал и не контролировал. Напротив, Марк и сам был рад одиночеству, тоже много читал, но любил делать это дома, сидя в своем кресле. Впрочем, вечерами он продолжал встречать Миру с работы, все так же шел рядом и почти не задавал вопросов, размышляя о чем-то своем.
* * *
Зима в тот год выдалась почти суровой, что случалось раз в столетие, и длилась дольше обычного. Как правило, в начале марта уже зацветали подснежники, но сейчас весна где-то задержалась, неторопливо готовясь к своему выходу. И город замер в ожидании любимого праздника. Его отмечали дарением друг другу подснежников. Но никто не срывал их и даже не выращивал на продажу. Люди сами их плели, шили, рисовали, лепили, вырезали из бумаги, скручивали из салфеток, отдавая дань традиции.
Марта родилась в чудесный день, когда появились первые подснежники и наконец наступила весна. «Конечно, Марта! Кто же еще?» – умилялся весь роддом.
Мира бесконечно радовалась подарку судьбы. Монограмма «МММ», которая Марку тоже нравилась, получила обновление. Появился союз трех «М», в который Мира поверила всем сердцем. Марта, Мира, Марк.
Марк зашел в палату. Мира была обессилена, но, улыбаясь, произнесла:
– У нас дочь…
– И такая красавица! – с восхищением произнесла медсестра, передавая ему в руки младенца.
Взглянув на дочь, Марк удивился: на него смотрели глаза его матери. Большие, зеленые, почти его глаза, только с вкраплениями желтых пятнышек на радужке, напоминающие звездочки.
– Какие-то космические глаза, – сказал он и улыбнулся. – Ну, привет, Марта. Мы тебя ждали.
Медсестры демонстрировали ее как эталонного ребенка, девочку с огромными изумрудными глазами и белоснежной кожей. Здоровая, без единого изъяна, она сама была похожа на подснежник, обожаемый всеми символ города. Была, пожалуй, лишь одна странность – взгляд, слишком проникновенный и осознанный для новорожденной, почти пугающий.
* * *
Со временем Марк стал участвовать в быту, с удовольствием помогал Мире, и вообще проявился как очень отзывчивый человек. Без долгих раздумий он откликался на просьбы и делал все, что было в его силах, как для близких, так и для малознакомых людей.
В выходные он посвящал чтению все свободное время – за исключением тех дней, когда они всей семьей навещали его мать в пригороде. Мира была не против, да и Марта любила бывать в доме Бабули. Особенно ей нравился сад, где она могла часами возиться в траве, играть с жучками и где висел большой цветной гамак, похожий на свернувшуюся радугу, – уютное полотно, в котором можно было лежать и смотреть на проплывающие облака, слушая шелест окружающего леса. Гамак висел на Виноградной арке – металлическом каркасе, увитом диким виноградом. Солнце всегда покрывало бликами это зеленое пространство, и Марта проводила там по многу часов. В младенчестве ее укачивали в этом гамаке, а став постарше, она сама заворачивалась в него как в кокон, оставляя непокрытой только голову, тожественно провозглашая: «Я – гусеничка!»
Марк раскачивал эту колыбель, отчего глаза дочери светились счастьем, и, все еще не выговаривая букву «р», она кричала в восторге на весь сад:
– Мама, я навейху! Я высоко! Я – с папой! Смотйи! – Бралась руками за края и махала большими радужными крыльями гамака: – Я уже бабочка!
– Будь осторожна, моя птичка! – отвечала ей Мира.
– Держись крепче, гусеничка, – улыбался Марк.
Пожалуй, это было одно из самых серьезных разногласий за все время их совместной жизни: Мира называла Марту «птичкой», а Марк – «гусеничкой», что, по мнению Миры, противоречило самой природе.
– Птичка ест гусеничку! – возмущалась она.
– Хорошо, Мира. Не шуми, – примирительно отвечал ей Марк.
Все же они были взрослыми интеллигентными людьми, которые всегда могли договориться.
* * *
Когда они приезжали в дом Бабули, Марта со всех ног неслась к ней и, падая в объятья, произносила: «Скучилась?» На что Бабуля, ставя ее обратно на ноги, произносила:
– Соблаговоли для начала поздороваться. Где твой реверанс?
Марта очень любила эту игру, тут же хватала полы платья и, игриво улыбаясь, склонялась перед Бабулей. И хоть та улыбчивой не была, Марте было достаточно блеска в ее глазах и ответного кивка.
– Хорошо, а теперь представься. Как тебя зовут?
– Майта!
– Скажи: Марта. Ррррррр…
– Йййййййййй…
Бабуля была недовольна, но Марту это не смущало.
– Мойно я пойду туда? – показывала Марта в сторону столовой, где в хрустальной вазочке всегда лежали ее любимые леденцы.
– А вежливость? Что я тебе говорила? О чем для начала можно завести нейтральный разговор с человеком?
– Сегодня дойдик! – бойко отвечала Марта.
– Нет, сегодня как раз солнце, и не надо так кричать. Пожалуйста, будь сдержаннее. Ты же не в деревне!
Но Марта уже неслась к обеденному столу, на котором, как правило, лежали ее любимые леденцы, и кричала оттуда что было сил:
– Мойно сосалку?
А Бабуля закатывала глаза, будто ее пронзала боль.
– Сколько раз тебе говорить, Марта? Нет такого слова «сосалка»! Есть мон-пан-сье!
Пока Марта с наслаждением посасывала конфетку, она честно пыталась произнести это странное слово, которое совсем не было похоже на вкусный леденец. Зато когда у нее получилось, она стала так называть бабушку – Бабуля Монпансье, уверенная в том, что это не иначе как титул высокопоставленной персоны, ведь Бабуля именно такая.
Но Марта не спешила учить правильные слова и фразы. Вместо «Я тебя люблю» она говорила «Я тебя лю-лю» и с утра до вечера напевала всему, что ее окружало, даже цветочкам на обоях и кухонным ножам: «Я тебя лю-лю-ю-ю…». И при этом расхаживала по дому, натянув на голову колготки, потому что так создавалась видимость длинных кос, о которых Марта мечтала.
Швабда – свадьба, чипихаха – черепаха, лякака – лошадка, черливый – червивый, жукашки – объединенные букашки и жуки: у Марты был свой словарь, который хорошо знали родители и которому умилялись другие взрослые. Марта любила повторять разные фразы, чаще всего не понимая их смысл, зато в точности передавая интонацию, с которой их произносили. Выглядело это довольно странно: милая девочка менялась в лице, глаза «стекленели», и она, например, произносила: «Я сказал, денег нет! Что ты хочешь?!» Однажды Марта взмолилась: «Не надо! Прошу, не надо!» – а через мгновение как ни в чем не бывало продолжала играть. «Она эти фразы просто поет», – со знанием дела говорила Бабуля, которая всю жизнь пела романсы.
Марта никогда не могла или не хотела объяснить, где услышала то или иное выражение. Марк был уверен, что по большей части дочь их выдумывает, однако у Миры не было сомнений, откуда они брались. Она поняла это после очередной поездки к своим родителям. Отец, дав оплеуху маме, обычно приговаривал: «Вот тебе!» Марта произнесла слово «Вот» как «Вад», и, сказанная много раз подряд, эта фраза превратилась в указание: «Тебе – в ад!»
