Kitabı oku: «Стокгольмский синдром», sayfa 2
ГОСПОДЬ ТЕРПЕЛ И НАМ ВЕЛЕЛ…
Вспоминать о своем детстве Олеся не слишком любила. И имела для этого немало оснований.
Вообще-то, принято считать, что детство – это счастливая беззаботная пора, когда ты купаешься в любви и заботе, когда тебя окружают добрые ласковые взрослые, которые изо всех сил стараются превратить твою жизнь в сказку. Кто-то все время стремится тебя порадовать, кто-то вытирает твои слезки и следит за тем, чтобы ты чаще улыбался, а кто-то просто обожает тебя за то, что ты есть, за то, что ты появился на этот белый свет.
Конечно, некоторым несчастным детям изначально не повезло родиться в неблагополучных семьях, и всех этих благ они, разумеется, были лишены, но ведь речь сейчас идет не о них. А о тех, кто появился на свет в нормальной семье, с потенциально любящими, вроде бы, родителями; о тех, кто, якобы, был желанным и долгожданным. И при этом, разумеется, подразумевается, что эти самые родители, по умолчанию, мечтают о том, чтобы их дети были счастливы.
Но, как ни странно, так бывает не всегда и не у всех. Даже в совершенно благополучных семьях родители вовсе даже и не всегда изначально хотят, чтобы их дети были счастливы, веселы и беззаботны. Некоторые родители, – причем, прошу еще раз отметить, что речь сейчас идет о совершенно нормальных разумных благополучных взрослых людях, а не о каких-то опустившихся маргиналах, – просто не способны любить и уважать своих детей, зато вовсе даже и не против за их счет потешить свое собственное весьма убогое самолюбие.
Там, где выросла Олеся, вообще принято было страдать. Она так никогда и не поняла, почему. Просто таков был образ жизни тех людей, которые окружали ее в детстве. Хоть как-то показывать свое счастье, радость, удачу было нельзя. Все вокруг постоянно страдали. По разным причинам. И ей полагалось делать то же самое.
Господь терпел и нам велел…
Кроме шуток. Именно эту фразу очень любила в те времена мама Олеси. А еще она очень любила страдать. И совершенно не умела радоваться жизни.
А впрочем, в этом не было ровным счетом ничего удивительного. Все вокруг страдали, терпели и влачили жалкое существование.
Бедные, заморенные работой, мужьями и любимыми отпрысками женщины словно не находили в себе сил радоваться хоть чему-то. Да и поводов не было. Усталые изможденные мужчины едва доползали до дома, где их ждал сытный ужин, – какое уж тут тепло и счастье?.. Всем вокруг было так тяжело, все так безумно страдали от такой ужасной жизни… Многие пили, – типа, от беспросветности и безысходности…
Удивительно, но тогда Олеся воспринимала это как нечто само собой разумеющееся. И только лишь спустя много лет она начала задумываться о том, а с чего это они все так страшно страдали и уставали?.. Ведь работали они, согласно букве закона, не более восьми часов в день, при сорокачасовой рабочей неделе и гарантированном месячном отпуске раз в год. Если задуматься, исходя из реалий нынешнего мира, – где вы вообще сейчас такое видели?..
Подобные отпуска остались, разве что, наверное, у госслужащих, – да и то не у всех. Восьмичасовой рабочий день?.. Сорокачасовая неделя?.. Да вы шутите!.. По крайней мере, в том городе, где жила Олеся, тринадцати – четырнадцати – даже пятнадцатичасовой рабочий день давно стал нормой, при этом даже график два – два давно остался где-то в прошлом. Три, четыре, пять, шесть и больше дней без выходных – это в порядке вещей, – а потом хорошо, если денек тебе дадут отдохнуть. Отпуск, в лучшем случае, – при самом удачном стечение обстоятельств, – ты можешь получить недели на две. Да только вот не забывай, что потом в отпуск уйдет твой сменщик, и тебе придется работать без выходных те же самые две недели…
Вот где был самый настоящий треш… И, тем не менее, все работают именно так, никто не жалуется, никто не кричит, что устал. Все считают это совершенно нормальным. Вот только оттого, что все так считают, нормальным это не становится…
Во времена детства Олеси детей тоже не принято было особенно опекать. Никто не водил их в школу и из школы, никто не таскал по многочисленным секциям и развивашкам. Никто просто вообще особо с ними не занимался. Росли себе спокойно, как сорная трава, и проблем никаких, в принципе, не доставляли. Но, даже не смотря на то, что дети, по большому счету, были предоставлены сами себе и тоже не слишком напрягали своих родителей, по умолчанию подразумевалось, что все от них все равно безумно устают.
Просто так было принято.
Нет, разумеется, я не стану уверять, что у всех работа была не бей лежачего. Особенно, не буду сейчас голословно говорить о мужчинах. Все-таки, что ни говори, – а в те далекие времена тяжелые и сложные работы выполняли чаще всего именно они. Например, тот же Олесин отец был водителем и очень часто ездил в командировки. И это действительно была тяжелая физическая работа. Но если уж говорить о женщинах, – то, посмотрим правде в глаза, далеко не все они вкалывали на сложных и вредных производствах.
Олеся прекрасно видела, как работали многие женщины. Та же ее мама, – если уж на то пошло. Она сидела в чистом уютном кабинетике, с девяти до пяти, и ничего тяжелее ручки в руках никогда не держала. Безумно устав, – скорее, от безделья, как уже позже начала понимать Олеся, – она возвращалась домой, где все уже было вымыто, вычищено, приготовлено руками старшей дочери, – которая, кстати, тоже училась, а не сидела безвылазно дома, но, разумеется, не имела права уставать. А вот мама в изнеможении падала на диван, потому что больше ни на что у нее сил попросту не оставалось.
И начинала плакаться о том, как ей тяжело. Как безумно она уставала. И как страдала от тягот этой невыносимой жизни. И все вокруг так же привычно страдали и были глубоко несчастны… Олеся выросла в мире несчастных людей, не способных видеть ничего хорошего в этой отвратительной тяжелой жизни. Ее много лет окружали несчастные мужчины, которых не любили и не ценили их женщины, несчастные женщины, которые мечтали о любви и ласке, но так и не получали их, и несчастные дети, которым, в силу обстоятельств, рано приходилось стать взрослыми…
Этот цикл статей не просто так носит название “Стокгольмский синдром”. На самом деле это был очень странный мир и очень странная жизнь. Как Олеся поняла уже гораздо позже, ни у кого их них, – имеются в виду, в первую очередь, члены ее собственной семьи, – вовсе даже не было оснований так страшно страдать. Если уж говорить начистоту, в их жизни было немало радостных моментов, которые внушали оптимизм и надежду на лучшее будущее. Например, можно было радоваться своей двухкомнатной квартире, поскольку далеко не все семьи имели возможность жить отдельно от родителей. Или же хорошей стабильной работе с неплохой, кстати, зарплатой по тем временам. Или же непьющему работящему – как было принято тогда говорить – мужу, который, несмотря на некоторые недостатки, – а кто в этом мире без них?.. – “все в дом, все в семью”. Здоровым беспроблемным детям – отличникам, каким-то совместным праздникам, забавным домашним животным, вкусной еде, в конце концов.
Но как-то так уж изначально повелось, что в Олесиной семье никто никогда ничему не радовался. Ее мама почему-то вечно была несчастной, – на протяжении многих лет, – и постоянно, типа, тайком плакала, – но, разумеется, так, чтобы остальные члены семьи были в курсе этого. Она очень страдала, но при этом не делала ничего, чтобы хоть как-то изменить эту свою тяжелую жизнь к лучшему. Наверное, ей просто очень нравилось страдать, на самом деле… Но на Олесиного отца и брата ее горькие слезы не производили ровным счетом никакого впечатления, и вот сама Олеся, по простоте душевной, всегда очень переживала за маму и всеми силами пыталась утешить ее… И даже сама не заметила, как со временем оказалась главной причиной ее страданий… Потому что как-то само собой выяснилось вдруг, что мамочка рыдала именно из-за нее, как раз из-за того, какая у нее отвратительная, непутная и ни на что не годная дочь.
Если посмотреть на эту ситуацию со стороны, то любой здравомыслящий человек сразу же придет к выводу, что она просто на грани абсурда. В семье имелся муж, хоть и положительный, в общем и целом, но при этом очень грубый, хамоватый и горластый. Он орал целыми днями на жену и детей, и атмосфера в семье была, в принципе, непростая. Мама была глубоко несчастна с ним и мечтала развестись. Так же в семье имелся любимый младший сын, неплохой, в принципе, мальчик, только очень избалованный, который, несмотря на свой невинный возраст, копировал поведение папочки, орал, топал ногами и оскорблял окружающих. Но это тоже, похоже, не было причиной вечной печали мамочки.
А еще была старшая дочь. Примерная девочка – отличница, целыми днями прибирающаяся в их и без того стерильной квартире, тихая, робкая, покладистая, вечно старающаяся всем угодить и всех порадовать, – но ей это, к сожалению, никак не удавалось. Был в ней с рождения некий изъян, который не укрылся от мамы, и за который ее вечно наказывали. Она ничего, к сожалению, не способна была сделать правильно. Если ее просили налить чай, то он оказывался или слишком горячий, или слишком холодный, – и никогда не получался нормальным, чтобы его можно было пить без нареканий. Если она мыла пол, то выкручивала тряпку не в ту сторону, просто почему-то не в силах запомнить, что нужно делать это слева направо, а не справа налево, – или все-таки наоборот?.. А пыль она в четные месяцы протирала не по часовой стрелке, а против нее, и никак не желала усвоить, что так следует делать только в нечетные месяцы…
И все это, к сожалению, вовсе даже не преувеличение. У Олесиной мамы было много таких вот заморочек, которые ее дочь ну просто никак не в силах была усвоить, – а зачастую, просто угадать, – потому что мама, будучи ярко выраженным человеком настроения, могла уже через минуту изменить свои требования на прямо противоположные, и угодить всем ее желаниям было просто невозможно. И из этого четко следовало, что Олеся – очень плохая дочь, которая постоянно издевается над собственной матерью, намеренно доводя ее до сердечного приступа и желая ей скоропостижной смерти.
Похоже, мама действительно искренне верила во все это и неустанно наказывала упрямую, строптивую и непокорную дочь, желающую свести ее в могилу. Но самым страшным в этой ситуации было то, что в это искренне верила сама Олеся. Она выросла с жуткой мыслью, что хуже ее нет никого в этом мире, и это именно из-за нее ее несчастная мамочка так страдает и убивается целыми днями. Она изо всех сил пыталась стать лучше, но ей это никак не удавалось. Мама страдала и рыдала еще громче и наказывала ее еще жестче. И получался просто замкнутый круг, из которого не было выхода…
Самым удивительным в данной нелепой ситуации было то, что Олеся, несмотря ни на что, была очень позитивным и жизнерадостным человеком, что тоже было непростительной ошибкой с ее стороны. Она способна была увидеть хорошее практически во всем, и за это ей тоже доставалось от суровой и не умеющей улыбаться мамы. В замкнутых рамках этого странного мира она всегда ощущала себя жизнерадостной дурочкой, которая дико бесит окружающих ее людей. Ну, никак нельзя было так откровенно радоваться жизни, когда все вокруг страдают и плачут!.. А она упорно не желала этого понимать.
Причем, – что самое смешное, – даже страдать в этом мире нужно было правильно. А Олеся, своим скудным ограниченным умишком, никак не могла постичь эту сложную науку.
Весь смысл был в том, что внешне – перед людьми – нужно было натужно мужественно улыбаться и изо всех сил показывать, что у тебя все хорошо. Но необходимо было умудряться делать это так, чтобы все окружающие тебя люди понимали, что на самом деле у тебя все совсем плохо, – но ты не желаешь вешать на других свои проблемы и потому изо всех сил стараешься не показывать этого. Чтобы, не дай бог, злые люди – а они все по умолчанию именно злые – не позавидовали в душе и не напакостили, а, напротив, посочувствовали и попытались поддержать. Все вокруг почему-то притворялись. И все, разумеется, об этом знали. Это была какая-то странная игра, но все неукоснительно придерживались общепринятых правил. И лишь одна Олеся, будучи, очевидно, не слишком умной, не в силах была понять, что к чему, и вечно попадала впросак.
На свою беду, она была просто патологически честной и искренней. Если ей было весело, она смеялась, даже и не пытаясь сдерживаться. Если ей было больно, она плакала. И она просто не в силах была понять, чего вообще желают от нее окружающие люди, – и, в первую очередь, ее собственная горячо любимая мамочка?.. Олеся прилагала немало усилий, чтобы соответствовать общепринятому образу, как бы тяжело ей это ни давалось, но она просто чисто логически не понимала, для чего все это нужно?.. Кому?.. Зачем?.. И кто вообще придумал, что жить надо именно так, а не иначе?..
Почему все время нужно притворяться кем-то другим? Почему нельзя показывать свои истинные чувства? Почему грешно даже мечтать об учебе и карьере, будучи женщиной, зато следует обожать мыть пол и варить борщ?.. Почему мама не считает себя вправе присесть хоть на минуту в вылизанной до зеркального блеска квартире и с детства при помощи силы внушает своей тупой дочери, что хорошая хозяйка не должна отдыхать, пока в доме есть хоть какие-то не переделанные дела?.. А они есть всегда, – так что, раз уж ты уродилась будущей женщиной, закрой рот и возьми тряпку… Для чего нужно терпеть и ублажать ненавистного, вроде бы, мужа, и почему нельзя с ним просто развестись, раз уж семейная жизнь настолько невыносима?..
И кто вообще придумал, что женщина не должна иметь никаких других интересов, кроме домашнего хозяйства?..
Терпи, раз уродилась женщиной, – повторяла мама. Такова наша женская доля. Ты же женщина… Что же делать…
Словно уродиться женщиной означало изначально вытянуть заведомо проигрышную карту и сразу в колыбели поставить крест на себе, на каких-то своих желаниях и стремлениях, на жизни вообще…
Олеся уродилась непутной. Она не хотела терпеть. Не желала страдать. Она почему-то радовалась жизни, несмотря ни на что. У нее было множество интересов, отличных от готовки и приборки. Ей хотелось посмотреть мир, попробовать различные занятия, увидеть все своими собственными глазами… И она не в силах была понять, почему ей все это нельзя, – всего лишь потому, что она – девочка… Она не желала в перспективе заточать себя в стерильном доме и хоронить заживо в угоду мужу и детям… Она так хотела просто жить, так стремилась взять от жизни все…
Что даже и не заметила, как сломалась.
Это, разумеется, произошло не сразу, не в один миг. Но произошло. Как-то само собой, незаметно…
Ужас ситуации заключается в том, что жертвы стокгольмского синдрома ни в чем не винят своих обидчиков, сломавших им жизнь. Они счастливы быть обиженными и униженными, потому что искренне полагают, что только этого они и заслуживают. И все то плохое, жестокое и даже страшное, что происходит с ними, – по злому умыслу другого человека, – они принимают с радостью и готовностью, потому что прекрасно знают, что они сами – и только они сами!.. – виноваты во всем том, что с ними происходит. И они искренне благодарны людям, причиняющим им, зачастую, невыносимую боль, – потому что знают, что никому другому они, в силу своих отвратительных личностных качеств, никогда не будут нужны, и без мучителя их ждет полное забвение и одиночество. Они слишком некрасивые, слишком глупые, слишком ничтожные, жалкие и непутные, чтобы хоть кто-то в этом мире мог хорошо к ним относиться. И, разумеется, весь смысл заключался в том, что они всегда сами во всем виноваты, и должны радоваться уже тому, что в этом мире есть хоть кто-то, кому они не совсем безразличны, кто готов терпеть их и смириться с их неполноценностью… Даже если этот кто-то постоянно издевается над ними, мучает их, оскорбляет, терзает, унижает… Для них лучше уж это вечное непрекращающееся страдание от любимых рук, чем осознание того, что ты, такой никчемный, непутный и жалкий, навсегда останешься один, никому не нужный, забытый, заброшенный…
Человеку, который этого не пережил, не испытал на собственной шкуре, этого никогда не понять. Он раз за разом будет задавать вполне нормальные и естественные вопросы, которые я часто получаю в комментариях: “Ну, и зачем вообще было так долго терпеть?.. Почему было не послать всех в известном направлении и не начать жить своим умом?.. Почему было просто не уйти?.. Зачем нужно было так безропотно выполнять чужие прихоти?..”
А вот в этом-то и кроется весь ужас этой немыслимой ситуации. Жертвы стокгольмского синдрома не знают о том, что в любой момент можно просто уйти, – не терпеть, не подчиняться, не страдать, не плакать, не выполнять прихоти того, кто над ними издевается, и не делать того, что не хочется делать, – а просто встать, развернуться и пойти своей дорогой. С виду вполне полноценный человек, – разумный, мыслящий, не сумасшедший, в принципе, не забитый, не опустившийся, и, возможно, даже довольно успешный в какой-то своей сфере деятельности, – настолько морально подавлен, подчинен или даже порабощен другими людьми и сложившимися обстоятельствами, что он просто не понимает, не знает и не осознает, что он может просто встать и в одночасье прекратить все это. Одним словом, одним движением, одним действием. Потому что он не в клетке и не в цепях; он не болен физически и не изможден. На самом деле он совершенно свободен и имеет право сам распоряжаться своей жизнью, сам решать для себя, что ему делать, в каком направлении двигаться, как жить, с кем общаться, чем заниматься. И цепи, и клетка существуют только в его измученном воображении. И он в любой момент может переступить через них и пойти своей дорогой.
Но он не знает этого.
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СМЕЕТСЯ…
У Олеськи с детства имелся достаточно необычный “дефект конструкции”. Она все время улыбалась. Поэтому окружающие, по обыкновению, весьма ошибочно считали ее очень милой и доброжелательной. Но на самом деле это не совсем так. И Олеся, в общем-то, никогда даже и не стремилась таким вот образом вводить в заблуждение несчастных людей. Напротив, она изо всех сил старалась выглядеть серьезной. Но в процессе разговора забывалась, переставала следить за собой, и ее губы снова сами собой расплывались в дружелюбной улыбке…
Вы можете сказать: а что, собственно, в этом плохого?.. Да, в общем-то, ничего. У Олеськи всегда была на редкость красивая улыбка, которой неизменно восхищались все окружающие. У нее были идеальные зубы, – тут уж спасибо тебе, Господи, вроде, ничем не обидел… Да и вообще людям, в целом, нравилась ее внешность. Сколько раз такое было, что, на Олесин вопрос, откуда тот или иной человек ее знает, ей отвечали, что видели ее когда-то в прошлом, – но “разве же можно забыть твою улыбку!..” Слышать все это было, конечно, приятно. Точнее, это должно было бы быть приятно… Если не знать предысторию Олесиной “лучезарной улыбки”. А она, как это ни печально, была у нее отнюдь не от природы…
Всегда, насколько Олеся себя помнила, мама очень сурово наказывала ее, если у нее только возникало подозрение на то, что ее дочь чем-то недовольна. Олеська не имела права быть не то, что несчастной, – даже просто невеселой… Но, к сожалению, у любого человека бывают… ну, скажем так, моменты задумчивости… Это когда, в принципе, в твоей жизни на данный момент все более или менее нормально, проблем никаких не намечается, страшного ничего не случилось, – просто почему-то тебе в данный момент не слишком весело. Например, настроение как-то не очень… Или даже что-то произошло… Ничего ужасного, если честно признаться, но вот что-то тревожит и заставляет слегка хандрить… А может, даже и не слегка… А иногда даже и поплакать тянет, – и тоже, в принципе, без особой на то причины…
Олеся не была исключением из правил. Как и любому нормальному человеку, ей иногда бывало грустно, порой она бывала чем-то расстроена, и временами ей хотелось заплакать… Но не дай Бог ей было хоть как-то показать подобные чувства и эмоции во времена ее счастливого беззаботного детства!.. Олеся просто обязана была всегда, независимо от времени года, усталости, проблем со здоровьем, – температура под сорок тоже не являлась оправданием плохого настроения, – юношеских любовных неудач или еще каких-либо неприятностей быть безумно счастливой, оглушительно хохотать взахлеб и вообще всем своим видом показывать, что у нее все “выше крыши”.
И если Олесиной маме только лишь показалось, что дочь по какой-то причине выглядит невеселой, – то все, пиши пропало!.. А такое, разумеется, тоже иногда происходило… Все-таки Олеся была живым человеком, а не роботом с предустановленной программой, и не могла следить за выражением своего лица двадцать четыре часа в сутки… Ее мама могла, например, неожиданно войти в комнату и уловить какой-то не понравившийся ей отблеск задумчивости на лице дочери… Или, например, иногда мама окликала Олесю, а дочь, обернувшись, не успевала в то же мгновение надеть улыбку на губы… Получалась небольшая рассогласованность в действиях… И вот тогда начинался кошмар…
Сначала мама встревожено кидалась задавать дочери вполне невинные, вроде бы, вопросы, типа: “Что у тебя случилось?.. Чем ты расстроена?.. Кто тебя обидел?..” Все Олесины попытки оправдаться, объяснить, что у нее все в полном порядке, ничего не случилось, и она вовсе даже и не грустит, не приносили успеха… Мама их не просто даже игнорировала, – она искренне считала, похоже, что дочь зачем-то врет ей и скрывает свои беды, – а ведь ребенок ничего не должен скрывать от своей мамочки!.. Олеся продолжала все отрицать, мама продолжала настаивать и требовать все ей рассказать… Градус разговора повышался с каждой секундой… И вот уже мама, только что с озабоченным видом интересующаяся, якобы, внутренним состоянием дочери и пытающаяся ее утешить, переходила на крик:
– Ну, тогда чем ты опять недовольна?! Из-за чего ты опять страдаешь?! Тебе, что, есть нечего?! Тебе есть, что есть!!! Тебе, что, надеть нечего?! Тебе есть, что надеть!!! У тебя совершенно нет никаких поводов сидеть здесь и страдать!!! Но ты нарочно действуешь мне на нервы!!! Как мне надоела твоя поганая вечно недовольная морда!!! У всех дети, как дети!!! И только ты у нас вечно всем недовольна, тебе вечно все не так!!! Я вообще не знаю, что с тобой делать!!! У меня из-за тебя сердце постоянно болит, а тебе насрать!!!
Если Олесе удавалось на данном этапе каким-то образом вымолить для себя прощение, то все еще могло закончиться достаточно благополучно. По крайней мере, на это еще были некоторые шансы… Правда, потом на протяжении пары дней ей приходилось выслушивать, что хуже ее никого нет в этом мире, что все окружающие ее давно уже терпеть не могут и знать не хотят, и только лишь ее бедная мама – единственный человек, который пока еще не отказался от нее окончательно и бесповоротно, который еще надеется как-то перевоспитать ее и сделать из нее человека. Правда, маме тоже уже давно надоело иметь дело с таким отвратительным существом, каковым уродилась ее непутная дочь, но она пока еще не сдается и терпит ее и ее ужасающие выходки, – что же делать, ведь она мать, и она обязана нести этот крест, – раз уж Господь Бог дал ей такую никудышную дочь…
Слушать все это было тяжело и больно, но на самом деле все это можно еще было вынести… Для этого нужно было всего-навсего упасть на колени, посыпать голову пеплом, признать все свои ужасающие пороки и согласиться с тем, что хуже нее никого еще в природе не придумано, и Гитлер вместе с Чикатило нервно курят в сторонке, глядя на нее и терзаясь ощущением своей полнейшей никчемности… Но, к сожалению, Олесе это не всегда удавалось. Несмотря на полную забитость и панический страх перед любимой мамочкой, она, тем не менее, была девочкой с достаточно сильным характером, и иногда она вдруг не вовремя осознавала, что просто безумно устала быть вечно во всем виноватой… И тогда она то ли умоляла о прощении недостаточно энергично, то ли просто мама видела в ее глазах какую-то непокорность и не верила в ее искренность, – и ссора переходила на новый уровень.
Мама начинала вопить так, что оставалось только посочувствовать несчастным соседям, вынужденным слушать подобную отборную ненормативную лексику, весьма странную для дамы, позиционирующей себя очень воспитанной и интеллигентной. И, несмотря на обилие непереводимого трехэтажного мата, Олеся в очередной раз умудрялась узнать о себе очень много нового, – хотя, казалось бы, за годы своего детства она давно уже должна была все услышать… А заканчивалось все это обычно тем, что ее дорогая мама, в переводе на культурный русский язык, наглядно объясняла, что у нее больше нет дочери…
Потом Олесе объявлялся бойкот. Никто из членов их дружной семьи много дней, – а то и недель, – не разговаривал с ней. И Олеся попадала в полную изоляцию. Из дома уйти ей было некуда, потому что ни друзей, ни подруг у нее не было, а просто бродить по улицам она не умела… А дома были родственники… Напрочь игнорирующие ее отец и брат, – слава Богу, они, по большей части, попросту не обращали на нее внимания. И любимая мама, без устали вопящая на нее по поводу и без повода… Чаще всего пару недель Олеся гордо держалась. Рыдала по ночам, подумывала о самоубийстве, мечтала уйти из дома и зажить какой-то совсем другой жизнью, в которой не будет визжащей, кроющей ее матом доброй мамочки… Но держалась. Ведь она же, в конце концов, ни в чем не была виновата на самом деле, – разве не так?..
А потом наступал момент, когда она попросту ломалась, потому что продолжать в том же духе было дальше просто нереально. И она приползала на коленях, каялась во всех мыслимых и немыслимых грехах, – да она уже готова была признаться в чем угодно, лишь бы ее помиловали!.. – и вымаливала прощение…
И ее мамочка, – человек, от природы очень добрый, душевный и чуткий, – разумеется, прощала ее. Она просто вынуждена была ее простить. Ведь это все-таки была ее дочь, – каким бы отвратительным существом она ни уродилась…
Мама прекрасно понимала, что в семье не без урода, и никогда не упускала случая напомнить об этом своей дочери, чтобы загнать ее и без того низкую самооценку еще глубже под плинтус…
И, чтобы избежать подобной ситуации, Олеся, подчиняясь, очевидно, просто какому-то безошибочному инстинкту выживания, старалась просто, по возможности, ее изначально не создавать. Как бы плохо ни было порой у нее на душе; как бы ни было ей тяжело; какие бы проблемы ее не мучили, – она всегда лучезарно улыбалась. И маму эта ситуация почти устраивала. Почти, – потому что она все равно находила поводы к чему-нибудь придраться и устроить очередной скандал. Но, по крайней мере, маминых истерик на эту тему Олесе почти всегда удавалось избежать. Мама видела, что ее дочь, безусловно, безумно счастлива, и не переживала хотя бы по этой причине…
Почему-то для Олесиной мамы именно это было очень важно, – внешнее благополучие и показное счастье. Очевидно, это было самым явным показателем того, что она удалась и как жена, и как мать, – ведь члены ее семьи дружно умирают от радости… Никто из окружающих не знал о том, что творилось у них дома, за закрытыми дверями. Потому что внешне все было очень красиво: совершенно благополучная семья, заботливая любящая мамочка, работящий папочка и счастливые детки… Красивый яркий фасад, заглянуть за который ни у кого не было ни малейшего повода… То, что и муж, и дети, и даже другие родственники на самом деле безумно боялись маму и поэтому изо всех сил подыгрывали ей, – это Олеся поняла уже только тогда, когда стала достаточно взрослой. А тогда она просто считала, что очень любит свою маму и поэтому ничем не хочет ее огорчать…
Да, огорчить ее осознанно мог бы только самоубийца…
Прошло больше десяти лет с тех пор, как Олеся перестала общаться со своей мамой. За эти годы она стала совершенно другим человеком, сумела полностью изменить свою жизнь и сделать ее почти такой, о какой она всегда раньше втайне мечтала. И теперь она искренне не может понять, как вообще могла целых три десятка лет протянуть в подобных условиях, – не сойти с ума и не наложить на себя руки.
Но, даже не смотря на то, что Олеся кардинально изменилась, что она теперь совершенно по-другому смотрит на жизнь и на свое место в ней, на ее губах по-прежнему сияет эта неизменная лучезарная улыбка…
Олеся даже и не сразу это осознала. А потом ей самой стало смешно от этой просто, очевидно, вбитой в подкорку привычки. Она много раз пыталась как-то работать над собой, тренироваться перед зеркалом, делать серьезное невозмутимое лицо… Но – ничего не получается.
Очевидно, это сильнее любых доводов рассудка.
Перед вами человек, который смеется…
