Kitabı oku: «Когда в юность врывается война», sayfa 15

Yazı tipi:

И вот, наконец, долгожданная Россия. Здесь всё казалось родным – люди, паровозы, вагоны. И каждая палочка, каждая щепочка была какая-то другая, не чужая, а своя, какая-то дорогая, не такая, как в чужих странах. Вот показались ребятишки, наши русские ребятишки, свои, говорившие на нашем русском языке. За их счастье и независимость дрались мы, за их счастье пришлось столько пережить, пролить крови. И мы перед ними не опозорились, они могут гордиться тем, что живут в России, что они русские. Они просили у нас хлеба. Первому попавшему я отдал целую булку, давал деньги, сухари, пока экономная Константиновна не сказала мне, что скоро самим ничего не останется кушать. И уже с радостью, без фронтовой напряжённости ехали мы по родной земле. Никто уже нас не спустит под откос, никто не искупает в Висле.

Мы должны были ехать на юг, а наш поезд шёл на север. В Волковыске мы выгрузились, чтобы пересесть на южные поезда. У Цешковской было семь чемоданов всяких нарядов, столько же было и у Яндолы. Супруги сцепились спорить: что делать дальше. Она имела привычку всегда противоречить своему мужу. Когда он говорил «да», она обязательно говорила «нет» и наоборот. С посадкой на юг было очень трудно, и она стояла на том, чтобы ехать на этом же поезде дальше на север, он возражал, и они страшно нервничали. В таких случаях обычно спор разрешал я, и они всегда соглашались со мной, так как в споре всегда не хотели уступить друг другу только ради принципа. Когда же вопрос решал я, их самолюбие не было задето.

– Грузимся обратно в этот вагон, лучшего выхода нет! – предложил я, и мы опять заняли свои места в вагоне, идущем на север. В Великих Луках сделали пересадку, чтобы попасть на Москву. Ох, это были для нас не Великие Луки, а Великие Муки – вокзал был полон людей, было душно, от этого давил кашель, в теле чувствовалась сильная слабость, ноги не слушались и подкашивались, но сесть было негде. А лечь… Я отдал бы 500, 1000 рублей, чтобы только лечь, но об этом можно было только мечтать. А на улице стояли сильные северные морозы, и на больном организме они чувствительно отражались.

Вечером прямо в зале ожидания шла кинокартина, но впервые она не интересовала меня. Снова поднялась высокая температура, и страшно знобило. В медпункте вокзала никакой помощи оказать не могли. Я опять пришёл в зал, и вдруг через головы пассажиров увидел рядом с экраном стол, на котором был установлен динамик кино. Я с радостью бросился к нему, работая в толпе больше локтями, чем ногами. В моем состоянии сильно затуманивались всякие понятия приличия и вежливости – я ломился к столу. Я с удовольствием растянулся на столе, а в головах страшно кричал, ругался и хохотал динамик кино, но, несмотря на его шум, я сразу уснул. Через два часа, когда закончилась картина, меня согнали со стола, но и этого отдыха было уже достаточно для моего организма, чтобы до утра не потерять сознание.

Показалась Москва. Я её видел четыре раза. Мрачной и неприветливой показалась она мне теперь. Шёл дождь со снегом, всё покрылось тонкой коркой льда. Везде стояли очереди. Очереди были даже в… уборную. Тут стояло человек двадцать, и очередь никак не продвигалась. Часто из неё выходили ожидавшие и, держась одной рукой за живот, другой – поддерживая штаны, со страдающим лицом просили пропустить их вне очереди. Таких уже пропускали. Достать билет на поезда, идущие на юг, так же, как и сесть на них, было почти невозможно. Но расторопный Василий Григорьевич сумел-таки достать билеты в какой-то кассе для Героев Советского Союза. Он имел довольно таки внушительный вид, был одет в кожанку, а я его в толпе называл «Товарищ майор», и это нам часто помогало в дороге. А он, прирожденный артист, безукоризненно играл эту роль майора, то есть безбожно ругал окружающих, делал злой вид. Некоторые офицеры заискивали перед ним, а он в разговоре с ними брезгливо опускал краешек губ, нервничал, и казалось, с неизмеримой высоты обращал к ним своё снисходительное слово.

– Болван, как разговариваешь!.. Вот посажу в темный подвал на 10 суток!.. Я научу тебя военному языку! – оборонялся наступлением Василий Григорьевич, когда солдаты хотели попросить нас из офицерского зала.

– Товарищ майор, не волнуйтесь, вам вредно, и стоит ли обращать внимание на каждого солдата – поддерживал сцену я, а когда перепуганный патруль уходил дальше, он с милым лицом обращался к своей жене, и напевал ей песенку: «Девушку и с маленькой «каверной» полюбил суровый капитан»…

И так всегда в дороге и в госпитале мы умели горе подавить смехом, смеялись тогда, когда другие бы плакали. Многим я обязан ему за эту длинную дорогу.

– Такая трудная посадка, с такими большими вещами – стонала Цешковская.

– Вы – пессимистка. Нет на свете ничего невозможного, дело заключается только в подборе способов и средств выполнения. Одни способы, может быть, будут с некоторым ущербом для совести, другие с применением нахальства и физической силы и прочее. Но мы не будем пренебрегать ни одним из них, не посчитаемся ни с чем и в вагон влезем. В этом я так же уверен, как в том, что тебя зовут Пашей, – вселял уверенность в свою жену Василий Григорьевич. Он всю дорогу её уверял, успокаивал, так как она имела привычку вообразить себе какое-нибудь несчастье и тужить о нём, как будто оно уже случилось.

Подошёл поезд. Толпой атаковали его пассажиры, вагон походил на рой пчел. В дверь протиснуться было почти невозможно. Здесь, на поле битвы, Василий Григорьевич изобрёл свой метод. Он отличался простотой и эффектностью. Как и раньше, играя на сцене факира, мы использовали наше соотношение в росте. Короче говоря, я позволил Василию Григорьевичу залезть на себя верхом, и с моих плеч он влез в окно вагона (был в Москве такой способ посадки на поезда дальнего следования). Через окно пошли и вещи – четырнадцать чемоданов. Без вещей мы с трудом, работая локтями, протиснулись в тамбур вагона, а в купе нас уже ожидал с занятыми полками Василий Григорьевич. И мы устроились как нельзя лучше. С удовольствием растянувшись на полке и покачиваясь от быстрой скорости, Василий Григорьевич производил вслух свои философские умозаключения.

– Милое дело – фронтовая практичность. Нахальство – второе счастье человека. Обмани близкого, иначе он тебя обманет.

В дороге произошла маленькая неприятность. Пользуясь нашей добродушностью, нас обокрал в вагоне сосед-старик, которого мы кормили за свой счет и называли отцом. На станциях он покупал продукты, мы верили ему и никогда не вели с ним счет деньгам. Были как свои. Но, как говорят, не грей змею за пазухой – всё равно укусит. У меня он стащил до 2000 рублей денег, двое ручных часов и кое-что из барахла. Я проснулся, разбуженный каким-то предчувствием. Старика на полке не было. Мешки были раскрыты. Я выбежал в тамбур. Поезд медленно подходил к Ростову. Старик стоял в тамбуре, ожидая остановки. Произошёл короткий разговор с небольшими физическими убеждениями… Всё было возвращено, за исключением куска материи метров в 5 и рулона фотобумаги в 60 метров…

И вот, завершая всё, наконец, показалась долгожданная Усть-Лаба. Подъезжали ночью, и трудно было узнать что-нибудь знакомое в этой станции, всё было разрушено, всё было перевернуто войной. Вокзал был снесен подчистую, и уныло стояли два высоких тополя, напоминавших о том, что вокзал находился именно здесь.

Поезд остановился. Приехали. Неужели приехали? И, как бы отвечая на этот вопрос, хриплым голосом крикнул проводник:

– Усть-Лабинск!

И что-то далекое, давно забытое, воскресло в памяти.

Да, мы уже приехали. Всё осталось позади – война, школы, Астрахань, Свердловск, Москва, Вольск… Наконец, фронт, Польша, Германия, госпиталь. Путешествия по белому свету были закончены, и этот большой круг, много раз пытавшийся разорваться, был теперь замкнут. Скорей домой! Там заждалась меня моя старушка.

Глава 43

Ты жива ль? Жива ль, моя старушка!
Жив и я. Привет тебе! Привет!
…Слышал я, что ты, тая тревогу,
Загрустила сильно обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом зипуне.
Сергей Есенин, «Письмо матери»

…Домой вернешься, принеся
На сапогах солдатских
Пыль всей Европы.
Эту пыль время не сотрет.
Чужие в памяти твоей
Плескаться будут реки
И помниться слова
Нерусских языков.
Айбилат

Вот он родной дом, родная избушка. Какая-то убогая и жалкая, стояла она в разгороженном дворе. Стены её обвалились, везде чувствовались следы войны. С волнующимся сердцем я постучал в дверь. Прошла томительная минута, никто не отозвался. Ведь мама всегда спала так чутко. И открывала дверь при первом стуке. «Неужели что-нибудь случилось?» – мелькнула тревожная мысль. Я постучал еще.

– Кто там? – послышался забытый, но родной голос матери.

– Дмитрий. Сын с фронта приехал.

– Который?

– Дмитрий.

– Митя! Митя вернулся! Митя! Митя! Как голос твой огрубел, мы и не узнали…

Родной дом в Усть-Лабе

И вот я дома. Многое здесь кажется удивительным. Вот сидит кошка, интересно: сидит и не убегает. В ней таится какой-то далекий символ счастливой мирной жизни в деревне. Почти четыре года я не видел кошек, а теперь она спокойно сидит на руках и мурлычет свои сказки, как когда-то давно в детстве. И мне всё это казалось очень забавно. Собака, куры, как-то всё меня сразу очень заинтересовало. Я был уже дядей и забавлялся со своей шестилетней племянницей Галей.

Это росла бойкая, веселая и умная девочка. Но я отвык от детей, и всё у неё мне казалось забавным и смешным до смерти. Она скоро уехала, и мы остались вдвоем с матерью.

Мать хлопочет о моем здоровье, не жалея для этого ничего. Она всё работает, измоталась одна, а я помочь ей не в силах. Как только уехали сестра с племянницей, в доме стало совсем пусто.

Расставаясь, я всегда уезжал, и вот впервые ощутил, что значит остаться. И я загрустил, загрустил, сам не зная о чём. Причин для этого было много…

Эпилог

Перебиты, поломаны крылья,
Тихой грустью мне душу свело,
Словно снегом, серебряной пылью
Все дороги мои замело.

Тихо струны гитары играют
Моим мыслям угрюмый ответ.
Жизнь совсем ведь ещё молодая,
А душе моей – тысячу лет.

Вспоминается небо в разрывах
Над Варшавой и Вислой-рекой,
Золотые поля под Полтавой,
Подмосковный закат голубой.

Монотонно гудели моторы,
Тихо месяц над облаком плыл
И во мраке тянулись просторы —
Самолёт шёл во вражеский тыл.

Кёнигсберг был окутан туманом,
Бились волны в расщелинах скал.
Шла пехота на штурм ураганом.
Крепче сжал наш пилот свой штурвал.

Вдруг мелькнул ослепительный пламень,
Ослепило нас всех на борту.
Самолёт, как сорвавшийся камень,
Штопорил и терял высоту.
Бортмеханик взглянул на пилота —
Он тянул непослушный штурвал.
Пламя било с крыла самолёта.
Бортмеханика штурман обнял.

Слышно волны плескались о скалы
И внизу бушевала вода.
Немцы дали ракеты – сигналы.
Не забуду тот миг никогда.

Чередой проходили события юности. Вспоминалось многое. А воспоминания в одиночестве всегда переходят в грусть – тихую и нежную. Слабое здоровье всегда портит настроение. Но я нашёл «средство спасения», и вот, теперь терпеливо покрываю листки мелким почерком. Это посильная для меня работа, а в работе я никогда не ощущал скуки, так как всегда был поглощен ею.

Меня всегда мучил вопрос: неужели всё это может повториться?

И ещё: я не смог выполнить просьбу паренька – десантника. Адрес его матери сгорел в огне войны. Теперь я просто обязан был написать всем матерям, чьи сыновья не вернулись с войны.

Матери и жёны, друзья и близкие люди ещё долго-долго будут глядеть на запад, ожидая, несмотря ни на что, возвращения милого сердцу человека…

Пройдут годы. Из руин и пепла вновь поднимутся города, залечатся раны, осмыслится суровая и беспощадная правда войны. Но чья-то не остывающая любовь будет вечно тревожить память.