Kitabı oku: «Коты и клоуны», sayfa 3

Капитан думал не долго. Махнув залихватски рукой, он отпер крышку ямы, спустился в яму по лестнице и вскоре появился наверху с Долгозвягой. Предыбайлов одной рукой подхватил Долгозвягу, другой столкнул капитана обратно в яму и крышку закрыл.

Предыбайлов усадил Долгозвягу в машину, сел сам. Единственная была его! Она была с ним! Она, стараясь не травмировать порезанную задницу, сидела чуть бочком, от нее несло тяжелым запахом ямы, её всю трясло.

С проселка он подъехал к большой дороге. И налево, и направо путь был открыт. Он остановился.

– Куда? – спросил Предыбайлов у Долгозвяги.

– Все равно! – ответила она.

Предыбайлов поехал направо. Через полкилометра он понял, что впереди его ждут: там, освещая друг друга ярким светом фар, стояли машины с карнизовскими людьми. Он развернулся, поехал в противоположном направлении, но и там был кордон.

– Я же говорила, всё равно! – сказала Долгозвяга.

Предыбайлову в её голосе послышались необычные нотки. Он несмело посмотрел на неё. Рядом с ним в машине сидела самая настоящая ведьма с жутким, синюшным лицом, в лохмотьях, с вылезающими из-под кроваво-красных губ клыками. Ведьма-вампироборотень. Все в одном лице, полная программа.

– Лизочка! – промямлил Предыбайлов.

– Ам! – выдохнула Долгозвяга и проглотила Предыбайлова вместе с пистолетом, автоматом, гранатами, бронежилетом, мечтами о единственной и даже английскими ботинками.

А потом, вырастая и ширясь, изнутри разломала машину, шагнула кривыми венозными ногами по тут же расплавившемуся асфальту к обочине, спустилась по обочине в лес. Деревья расступились перед Лизкой Долгозвягой. Внутри неё Предыбайлов принимал позу эмбриона. На него снисходило умиротворение. В его кулаке была зажата граната. Оставалось рвануть чеку.

Надежды и разочарования Кочешковой

Сам удивляясь и других удивляя, Тебеньков сберег в себе то, что иные в тех же годах и положении безвозвратно теряют: пылкий был человек. А ещё Тебеньков – потому, наверное, что в юности долго присматривался: сделать бы жизнь с кого? – в возрасте зрелом сохранил втуне сонмище талантов. Среди них талант педагога. И когда Кочешков, один из его бизнесменов, вдруг женился, Тебеньков получил возможность педагогический талант свой проявить. Со всей пылкостью, что характерно.

Внешне Тебеньков решение Кочешкова одобрил. Слегка пожурил – мол, что ж ты сам! я бы тебе сосватал такую профуру! что за спешка! ладно, ладно, не дуйся! будет верной женой! – а потом, отпустив Кочешкова, приказал подготовить подарок. Тебеньков не знал ещё какой – знал лишь, что подарок будет грандиозным, ибо, щедро одаривая своего бизнесмена, он все более и более возвеличится сам.

Он понимал: отговорив Кочешкова, вряд ли привяжешь его к себе крепче. Надо было дать тому волю, но, держа под контролем, за каждым шагом следя, ждать момента, с которого тот, благодарный, навсегда станет слушать Тебенькова во всем. Или самому создать положение, в котором его бизнесмен поклонится и спросит: «Что делать? Прошу – научи!»

Вечерело. Тебеньков сидел в полумраке, размышляя, что независимость сама по себе не так уж плоха. Если подопечный решает, куда вкладывать деньги или кого принимать на работу, то с этим можно вполне разобраться, эти вопросы вполне можно снять, подопечному кое-что подсказав или даже от него кое-чему научившись. Угроза возникает тогда, когда подопечный моет руки, даже сходив помочиться, а ты и похезавши рук не моешь; когда ты любишь телок рыжих, а подопечный – брюнеток. «Бойтесь различий глубинных!» – думал так Тебеньков, отпивая глоток за глотком из стакана, зная при этом: человек научаем! Научаем! Не тому, не вовремя, слишком медленно, но опыт как-то в нем оседает, словно в браге мутная взвесь. Чтобы это понять, необязательно было штудировать Павлова и фистулы направо-налево вживлять: на зоне, где Тебеньков университеты прошел, можно освоить и не такую науку.

Стемнело совсем. Распорядившись подбросить дровишек в камин, Тебеньков продолжал размышлять о своем бизнесмене. Тот имел два диплома, говорил на трех языках, щипчиками лобстеров ел, никого не убивал, никогда не сидел, даже свидетелем не привлекался: школа – институт – райком – горком – НТТМ – кооператив – своя фирма и в конце 90-х под крыло Тебенькова, которого смог урезонить, смог убедить, что мочить его вовсе не нужно, а с ним нужно только работать, оставляя ему даже больше, чем оставлять могло государство: по всему Кочешкову было лучше платить толстомясому пахану с геморроем, что виноградная гроздь, могущему выбить должок, разобраться с конкурентом, везде договориться, любившему жаренное на сале да тупую дочку, которую и за тебеньковские деньги не хотели брать учиться в Йель, и не платить государству, чему-то неясному, ничем не болеющему, никого не любящему и ни от чего защитить не способному. Таким образом, двойное дно и в бизнесе, и во всем было сутью Кочешкова, а над сутью своей люди не властны, ибо, когда обретут они подобную власть, людьми в тот же миг быть перестанут.

Тебеньков нажал кнопку звонка. Вошел Кынтиков. Сверкали белки его глаз.

– Звал? – спросил хозяина Кынтиков.

– Нет… – прохрипел Тебеньков.

Кынтиков вышел.

Особые женщины есть в офисах наших. Они заметны не сразу и не талантами и умениями, нет. Они проявляются в другом, вдруг, исподволь. Их стать, их повадки что повадки молодой луны, вставшей над кипарисами, прочертившей зыбкий след по маслянистой поверхности моря, осветившей лица людей дрожащим светом, вливающей в кровь биение желаний. Их взгляд, поворот головы, изгиб шеи пленяют нежданно, пронизывают очарованием до самых глубинных жил, наполняя истомой, заставляя иных забыть биржевые котировки, других – дом в родном Нью-Джерси, третьих – собственное имя.

Среди кипарисов Кочешков и сблизился со своей будущей женой. Договоренность с Тебеньковым о продлении сотрудничества отмечал он на курорте в южной, прежде не то чтобы далекой, но ставшей вдруг очень близкой стране, куда выехал всей фирмой. Раньше он не замечал, что референтка одна так на луну-чаровницу похожа. Здесь же, на юге, празднуя жизнь, две луны, одну пред собой, другую – на небе, увидев, он обнял земную.

Для референтки жадные руки шефа не значили чего-то из ряда вон. Даже о прибавке к зарплате она не подумала той душной, потной, соусом к бараньему мясу пахнущей ночью. Референтка отвела Кочешкова к себе в номер, раздела, разделась сама, а утром его разбудила, налила стакан апельсинового джуса. Он вышел из её номера, дабы из своего сделать пару звонков. И к ней не вернулся.

Обычный расклад, референтка другого не ожидала. Весь день Кочешков на неё не обращал внимания, даже вечером в ресторане был спокоен и ровен. Знать бы ей, как желал Кочешков вновь скользить по лунной дорожке, вновь потеть и вновь обсыхать, сигарету куря, попивая легкий, приготовленный референткой коктейль. Знать бы ей, что собирался он вот-вот подойти, в танце её закрутить, а у метрдотеля в белых перчатках заказать для неё орхидею. Но за минуту, за секунду до срока в ресторане отеля, среди смокингов и платьев вечерних, появился жирный мужик в бермудах и шлепках, в стираной майке, с толстой цепью желтого металла на шее, с Кынтиковым и двумя быками на полшага за ним. Тебеньков! Сам! Приехал! Решил подкрепить свое слово! Кочешков в этот вечер к ней не подошел. Не подошел и на следующий день.

А потом они сели в самолет и полетели в февраль: Тебеньков с Кочешковым и Кынтиковым – в бизнес-классе, тебеньковские быки и фирма кочешковская – в хвосте самолета. Референтка ловила недобрые взгляды: «Поматросил и бросил! Плачешь? Утрись!» Но утирать было нечего. Плакать она давно разучилась. Самолет ухнул вниз, выровнялся, пошел на снижение. Они прилетели домой.

В понедельник Кочешков её вызвал.

– Возьми с собой! – бросила ей на стол упаковку презервативов подруга, завистливая дрянь.

Она даже не изменилась в лице, только повела плечиком, повела так, что подруга подумала: «Я потом пожалею!»

Кочешков стоял у окна, смотрел на бульвар. Там гуляли с собаками. Бомж замерзал на скамейке. Бонна вела детей на занятия по истории изящных искусств в музей за углом.

– Да! – разрешил войти Кочешков, продолжая смотреть на бульвар: бомж сполз в сугроб, задралась штанина, чей-то питбуль надкусил его сизую ногу, но бомж не проснулся.

– Вызывали? – спросила.

– Ты замужем? – Кочешков коснулся бронзовой ручки окна.

– Нет!

– Завтра выйдешь за меня? – Вопрос Кочешкова прозвучал как приказ.

– Во сколько? – Она взяла блокнот на изготовку.

Кочешков – туманная тень на фоне серого московского неба, гений покупок-продаж, финансовый туз, пожинатель плодов и организатор побед – обернулся:

– Швейцарцы уедут в двенадцать. После трех!

– Да! – сказала она.

Кынтиков вот ревновал: он давно с кочешковской референткою спал и кормил её сладко, как, впрочем, и многих других референток из фирм тебеньковских. Это была его, кынтиковская часть дани из той, что снимал Тебеньков. Кынтиков так показывал всем, что, если босс уйдет на покой или ухреначат его, только он сможет прийти на замену. Ибо не сила кулака, не мощь ребят-молотильщиков, не завязки на самом верху, не тугой кошелек в конечном счёте все решают на свете. Если всерьез разобраться, главный, самый главный вопрос: стоит – не стоит? Все остальное вторично. Так Кынтиков думал, но его стремление всем и каждому если не показать, то рассказать, как у него, вонючего козла, стоит, в конце концов раздражало. На курорте, пока Кочешков с Тебеньковым обсуждали ночами дела, Кынтиков в номер к референтке заходил, показывал ей, и она его не гнала, потому, что, несмотря на ночь со своим боссом, боялась и понимала: что захочет Кынтиков, то ему лучше отдать, что он показывает, на это лучше смотреть и не дай Бог не ухмыльнуться. Референтка видела многое, а Кынтиков слишком уверовал в свою силу, мощь, красоту.

Но свадьбу сыграли. Референтка сменила фамилию Утешева на фамилию мужа. Подруга уволилась. Настала весна.

Сурмак появился на вилле в Напуле. Вид с балкона был чудесный – скалы и море, закругленье залива, – на балконе стоял телескоп, и в него было видно, как по каннскому променаду проползают козявки: каждая четвертая – миллионер, каждая седьмая – знаменитость, каждая двенадцатая – что-то вроде Тебенькова. Сурмак просил работы – до конца сентября, ему были нужны деньги на обратный билет, – но Кочешкова сразу и не поняла, что Сурмак – соотечественник! Это ей объяснила служанка-алжирка, ведшая переговоры с Сурмаком через решетку калитки.

Кочешкова рванула за Сурмаком. И догнала:

– Эй-эй, подожди! – Кочешкова схватила Сурмака за рукав. – Что ж ты сразу не сказал?! Что умеешь делать? Ничего? Наплевать! Поживи, там что-нибудь придумаем! – Она запыхалась, возвращаться надо было в гору. – Муж у меня бизнесмен…

Сурмак внимательно смотрел на неё. Его несколько раз проверяли ажаны – земляки служанки-алжирки не ко времени начали бомбы взрывать, а Сурмак был темен лицом и в движениях походил на магрибца, – однажды арестовывали, якобы за попытку изнасилования уборщицы в отеле, не в отеле даже, скорее в доме свиданий. Он всего лишь, проходя по коридору мимо, чуть задел уборщицу плечом, а извиняясь, дотронулся до локтя. Перезрелую суку раздражал его акцент, то, что Сурмак был единственным постоянным жильцом, то, что не давал и двух евро за смену белья и не водил к себе женщин. Тогда Сурмака после долгих разборок отпустили, один полицейский, карикатурно усатый, проводил до вокзала, посоветовал, пока не кончилась виза, податься на юг – может, повезет устроиться на сбор винограда, – даже дал адрес, но юг был достигнут до сбора, денег не осталось ни гроша.

От взгляда Сурмака дыхание у Кочешковой перехватило ещё сильнее. «Что-то будет!» – подумал Сурмак, приготовившись к худшему, но очень хотелось есть, алжирка, как оказалось, любила организовывать интрижки, Кочешков и не подумал спросить, кто этот новый садовник и нужен ли действительно он. Для Кочешкова лето на Лазурном Берегу и не было летом – на вилле, часто вместе с Тебеньковым, он появлялся наскоками, очень уставал, и всё ему было не в жилу.

Ну, а жена его с Сурмаком много болтала: о современных средствах связи, булочках с корицей, шампунях, способах подачи угловых, переименовании московских улиц, компьютерных играх, удовольствии от катания на водном мотоцикле и от того, что тебя понимают, о красоте невозможного, книгах, цветах, запахах и вкусе поцелуя. Кроме этого, о музыке, конечно, о ней! Сурмак был осторожен, даже слишком, сначала, но потом осторожность оставил. Их любовь расцвела, если только есть в безумии страсти любовь. Правда, Кочешковой хотелось скандала, к Сурмаку она любила приходить незадолго до возвращения мужа и его покидала, когда муж уже шел от машины к дверям. И выходила к Кочешкову, вся горя, вся в истоме, обнимала, к мужу прижималась и целовала. Взасос. Ей хотелось сожрать Кочешкова. Поглотить, переварить, выплюнув, вернее, при дефекации исторгнуть из себя только маленький ключик от цюрихского сейфа: номер она знала давно. Ключик, очертаниями напоминавший анк, Кочешков носил на шее. О ключике Кочешкова пару раз порывалась сказать Сурмаку, но запиналась на полуслове. Её обладание ключиком предполагало кончину прежнего обладателя: Кочешков никогда ничего своего, кроме семени и доли Тебенькову, не отдавал. Не потому запиналась, что боялась впутать Сурмака в смертоубийство, не потому, что Кочешкова почитала и была благодарна тому за заботу. Просто она сама ещё не созрела. В то лето Кочешкова цвела.

В Москву Сурмак вернулся лишь поздней осенью, позвонил Кочешковой, они встретились, погуляли, выпили кофе. Сурмак был напряжен, неловок, грыз ногти, порывался что-то сказать, но в последний момент умолкал, додумывал какую-то очень важную мысль и смотрел на Кочешкову с усмешкой. Словно упрекал. Ей наскучило, Кочешкова довезла Сурмака до метро: что было – то было, грусти и так здесь хватало, а от упреков она ещё с детства бесилась.

Тебеньков знал об этой встрече. Он вообще знал всё, всё умел и всё крепко держал. Врачи предлагали операцию, но Тебеньков гордился перебитым носом, тем, что он не говорил, а гундосил. Он любил сморкаться, зажимая крылья носа пальцами с перстнями, любил стряхивать сопли и счищать их с перстней. Он хотел всего лишь одного – чтобы его, бизнесмена, уважали! – но кто уважать его будет, если какой-то вечный студент, катавшийся по Европе автостопом, жену бизнесмена беззастенчиво драл? Тебенькову казалось, дерут его самого.

И на этом фоне тебеньковский талант педагога стал скукоживаться, меркнуть под тяжелым прессом обиды.

Тебеньков сморкнулся, вытер пальцы об обивку кресла, поднялся. В камине трещали дрова. Тебеньков потянулся и громко выпустил газы. Он был готов разорвать Сурмака – сам, вот этими руками! Как разорвал многих и на свободе, и в зоне. Был готов сделать это за Кочешкова, которого простатит, а более простатита стремление показать, что доверие будет оправдано, сделали почти равнодушным к прелестям молодой жены.

А не надо было вслед за Тебеньковым выбегать из баньки и бухаться в холодный ручей! А не надо было в мокрых плавках кататься с Тебеньковым на яхте! Не надо было! Многого чего! Да!

Тебеньков вдруг поймал себя на мысли, что не обида за своего бизнесмена ведет его, а обыкновенное желание ввести в свой гарем еще одну бабу. От этой мысли ему стало как-то неловко. Он даже поежился. У него были все-таки представления о приличиях. Он взглянул на огонек лампадки: тот дрожал, бросая неверные отблески на икону.

Сурмаку лучше было навсегда остаться в Напуле, однако кончилась виза и замучила эта, как её, ностальгия. Он знал, кто такой Кочешков, знал, кто стоит над Кочешковым, знал, до чего его доведут свидания с женой тебеньковского бизнесмена, и к встрече с Кынтиковым был готов: тот лишь наводил на Сурмака свой ТТ в подъезде дома сурмаковской матери, а уже получил порцию фосгена. Кынтиков слишком давно не встречался с готовым к гибели клиентом, готовым каждой клеточкой тела. Ожидание закаляет. В особенности если ожидает бывший старший сержант морской пехоты, неплохо закаленный и так, имеющий наготове спецсредство бывших органов госбезопасности.

Никто, кроме Кынтикова, подобного воздействия на кожу лица, глаза и слизистые оболочки выдержать не мог. Собственно, за не имевшую себе равных выдержку Тебеньков Кынтикова и ценил. Кынтиковым можно было гасить взорванный и полыхающий «мерседес», подложив на рельсы, останавливать тяжело груженные товарные составы. Когда же Кынтиков расправлял плечи, его мышечные ткани, суставы, хрящи издавали повергавший в уныние, лишавший воли к сопротивлению хруст. С виду Сурмак был невзрачен и слаб. Что, что в нем нашла Кочешкова? – этот вопрос мучил, кстати, не одного Кынтикова, но именно Кынтиков опрометчиво решил, что для такого говна, каким был, по его мнению, Сурмак, расправлять плечи будет слишком жирно.

С другой стороны, Кынтиков не умер возле лифта в подъезде, а, окутанный запахом прелого сена, впервые в жизни промахнулся: пуля из ТТ, оторвав погончик на сурмаковской куртке, пробила дверь квартиры номер тридцать четыре, полетела дальше по коридору, разбила выключатель между сортиром и ванной, вызвала короткое замыкание. В подъезде погас свет. На ощупь, исходя слюной и слезами, Кынтиков выбрался на свежий воздух. Ждавшие его в машине повинились, что убегавшего зигзагами Сурмака не догнали. Кынтиков их простил, дал усадить себя на заднее сиденье, приказал отъезжать.

– Интересный человек! – выдавил из себя Кынтиков.

Кынтиковские поежились: теперь даже им было просто страшно представить, какая мучительная смерть ожидала Сурмака!

Сурмак же двигался по темному переулку вниз и налево, дальше – по выметенному асфальту, под яркими фонарями, мимо витрин: квази-Париж, псевдо-Кельн, абсолютная пустота неточной цитаты. Только одно его волновало: проболталась обманутому мужу Кочешкова или сказала специально, чтобы мужа позлить? Сурмак думал, что Кынтикова послал Кочешков. Конечно, простатит может до всего довести, вплоть до желания всех осчастливить, но подсылать убийц! Так думал Сурмак, но сам бы, не раздумывая, убил посягнувшего на святость семейного очага. Осознав, что в нем живут двойные стандарты, Сурмак, всю жизнь стремившийся к стандарту одному, шаг ускорил.

Он заплатил за вход в казино, в баре выпил немного водки. Здесь его французский вполне годился, когда он переходил на родной язык, помогал акцент. Сурмак поставил на двадцать три, на номер комнаты, из которой его забрали по подозрению в изнасиловании, выиграл, обменивая фишки, поймал на себе чей-то изучающий взгляд: длинноногая жадная рвань.

– Не желает ли месье…

Надо было где-то переночевать.

– Се бьен!

У рвани была вполне приличная квартира с огромным станком на отделанном красным велюром помосте. Эшафот. Он долбил её так, словно убивал Кынтикова, рвань вполне натурально стонала, металась по станку. Пыталась от него ускользнуть. Сурмаку приходилось её ловить, на станке фиксировать и додалбливать. Она освобождалась, и все повторялось вновь.

А утром Сурмак, сняв тачку, поехал к Кочешковой. Пора было вносить ясность. Пора было завязывать с двойными стандартами.

Один из кынтиковских дежурил возле шикарного кочешковского дома постоянно. Он сидел в видавшей виды «нексии», под сурдинку слушал музычку, грыз орешки. Увидев Сурмака, кынтиковский нажал кнопочку на сотовом телефоне.

– Да! – еще фосгенно-хрипло ответил Кынтиков, выслушав доклад, скомандовал:

– Ждать меня!

Тебеньков вопросительно поднял бровь.

– Садовник, – ответил Кынтиков.

Тебеньков покачал головой.

Кынтиков поднялся.

Тебеньков вновь покачал головой.

Кынтиков вышел.

Сурмак любил Кочешкову. Для него не было ночи с длинноногой жадной рванью. Не было объятий в Напуле. Любил, словно в первый раз. Был нежен. Наверное, потому, что пришел не за этим, а пришел сказать, что на неё и её мужа ему наплевать, что он сам по себе, что он свободен. Но Кочешкова взяла его руку, положила себе на грудь. Под ладонью Сурмака билось маленькое сердце. Её кожа была горяча, взгляд – влажен. Сурмак подумал, что ему вовсе не плевать, что он отнюдь не свободен, что не надо было оставаться в Напуле, а стоило, захватив Кочешкову с собой, из Напуля продолжить дорогу на юг. Скажем, до Танжера. Он подумал ещё, что продолжить дорогу на юг не поздно и сейчас. Скажем, до Ялты, где вроде проживала сестра.

В глубине квартиры, где-то, далеко-далеко, мелодично протренькал звонок в дверь, очень странный звонок, без предварительного звонка по домофону. Сурмак приподнялся на локте, в процеженном шторами свете из окна загорелое тело Кочешковой почти сливалось с темно-сиреневыми простынями.

– Муж? – спросил Сурмак, ощущая отнюдь не страх, а прилив сил, энергии, крови.

– У него свой ключ! – Кочешкова выпорхнула из постели, накинула халат. – И потом – ему ещё рано!..

– Не открывай! – попросил Сурмак, неожиданно смущаясь, накрываясь простыней.

– Это привезли платье. Мы сегодня должны быть на приеме.

Сурмак хотел поймать её за полу халата, но Кочешкова уже вышла из спальни. И тут же вернулась:

– На всякий случай спрячься! – Она провела Сурмака в туалетную комнату сразу за спальней, сама, на ходу завязывая поясок, поплыла открывать.

Посмотрев в глазок, она узнала Кынтикова. После замужества она уже Кынтикова не боялась, теперь он даже был ей симпатичен, казался забавным, похожим на вставшего на задние ноги плюшевого большеглазого пса. Она подумала, что это Кынтиков привез платье. А почему бы и нет? Он же выполнял мелкие поручения!

Кынтиков вошел в квартиру. Если бы его слизистая не была сожжена, он мог бы ощутить тот неповторимый аромат, исходивший от Кочешковой, но и без обоняния все было понятно – запах зримо сочился, исходил от неё, окутывал, поглощал. Видеть запах любви, чувствовать, что только что эта дешевка любила и была любима, Кынтикову было очень неприятно. Левой рукой он прижал Кочешкову к себе, плотно зажал ей рот, правой достал свой ТТ.

– Где? – давая Кочешковой нюхнуть запах металла и масла, ввинчивая дуло в кочешковскую тонкую ноздрю, хриплым шепотом спросил Кынтиков. – В спальне? Нет? Где? В шкафу? В каком? Все равно найду! Говори! Сам найду – отстрелю ему яйца!

Она поняла – Кынтиков все равно найдет Сурмака. Оставалось только Кынтикову поверить, ведь если не верить вставшим на задние большеглазым плюшевым псам, то больше верить просто некому.

Чтобы за Кынтиковым успеть, Кочешковой пришлось мелко-мелко перебирать ногами, подпрыгивать. Она потеряла тапочки, ей не хватало воздуха; обессиленная, в спальне она указала глазами на дверь туалетной комнаты. Кынтиков повернул торчавший в замочной скважине ключ, дверь комнаты заперев, ключ в карман положил, а Кочешкову толкнул на постель. Она упала навзничь, поясок развязался, и халат распахнулся. Кынтиков спрятал ТТ и расправил плечи. Вся спальня наполнилась хрустом. Кочешкова смотрела на него снизу вверх как зачарованная.

– Ты сука, бля! – сказал умевший как следует выразиться Кынтиков.

Он подошел к двери в туалетную комнату.

– Эй! Боец! Ты все услышишь! – И начал расстегивать брючный ремень.

– Не надо! – слабым голосом попросила Кочешкова.

– Надо! – высвобождаясь, Кынтиков шагнул к постели, опустился, вошел в Кочешкову, замурлыкал, заныл.

Полные слез глаза Кочешковой были последним из увиденного Кынтиковым: сзади к постели подошел успевший одеться Сурмак, который и не думал отсиживаться в туалетной комнате, а насилье над Кочешковой наблюдал из-за оконной портьеры, и под основание кынтиковского черепа, глубоко, через ромбовидную ямку, в продолговатый мозг, глубоко-глубоко проникло жало отвертки.

Чужие кровь и пенящаяся слюна залили её высокую шею. Остекленевшие глаза закатились под тяжелые надбровные дуги. Белый взгляд смерти. Лопающиеся кровяные пузырьки на кончике носа картошкой.

С отвращением пыталась Кочешкова сбросить на пол забившегося в агонии Кынтикова, но не смогла. Сурмак ей помог. Кынтиков гулко упал на ворсистый ковер. Сурмак наклонился, вытащил отвертку из кынтиковской шеи, обтер впопыхах не надетым носком. Кочешкова села на постели, глубоко вздохнула, и её профузно стошнило. Когда она, утерев рот тыльной стороной руки, на Сурмака посмотрела, ей показалось, что Сурмака стало двое. Она смахнула слезы, но двоенье осталось: ее муж, Кочешков, вернувшись домой, стоя в дверях спальни, с все возрастающим удивлением переводил взгляд с тела Кынтикова на Сурмака, с Сурмака – на свою жену.

– Он хотел меня изнасиловать, – указав на Кынтикова, выговорила Кочешкова.

Что было совершеннейшей правдой.

– А он меня спас, – кивнула она на Сурмака, наконец-то решившего расстаться с отверткой и положившего её на плюшевый пуфик.

И это было правдой.

Кочешков, под грузом правды ощутивший слабость в коленях, сел на пуфик.

– Швейцарцы приехали! – вынимая из-под себя отвертку, отшвыривая её в угол, сказал Кочешков. – Я так с ними устал!

Что было правдой тоже.

Темный вечер, косой дождь со снегом стали их сообщниками. Кочешкова, запахивая легкую шубку, притоптывая сапожками, стояла возле, когда муж её с Сурмаком грузили кынтиковский труп. Джип даже качнулся и немного просел. Тяжеленек был Кынтиков при жизни, смерть же, как известно, непостижимым образом увеличивает вес, хотя и должно быть иначе, мертвые должны быть легче живых, ибо в момент смерти живых покидает душа.

С немым вопросом Кочешкова посматривала на Сурмака и Кочешкова: кто из них вернется? кто? муж или любовник? неужто оба?

Темнота, пустота, плохая погода. Где-то пробили часы, трагическая, не чаровница, луна выскочила из-за туч. Кочешкова вставила в угол рта тонкую сигарету, щелкнула зажигалкой. На мгновение ее зрачки вспыхнули красным. Она глубоко затянулась. Вкус табака напомнил о том, что с утра она выпила только чашечку кофе. Сурмак и муж теперь стояли возле джипа в скорбном молчании: собирались с духом. Кочешкова выпустила дым и заметила на противоположной стороне улицы маленький автомобиль, в нем двух человек, чьи лица, бледные в лунном свете, словно неживые, напоминали о смерти вернее, чем само её соседство, чем присутствие её рядом, чем недавнее прикосновение к ней. Двое из маленького автомобиля наблюдали за ней, за Кочешковой. Их глаза, черные и большие, смотрели на неё не мигая. Ей стало не по себе, она быстро взглянула на мужа и Сурмака, вполголоса обсуждавших, стоит ли копать могилу или лучше просто бросить Кынтикова в какой-нибудь овраг, где его тело засыплет вскорости снег, а найдут то, что от него останется, лишь весной. Сидевшие в маленькой машине заметили её взгляд, и один из них поднес палец к губам. Кочешкова послушалась, растоптала сигарету каблуком, шикнула на мужчин: скоро вы там? долго еще будете резину тянуть? Те встрепенулись, полезли в джип. Кочешкова подошла к двери мужа, поцеловала его, потом, обойдя джип, поцеловала Сурмака. Ей нечего было бояться, она была связана с ними кровью. Кочешков тронул джип с места медленно, как катафалк.

Стоило джипу скрыться за поворотом, как маленькая машина развернулась, остановилась возле Кочешковой, один человек ступил на тротуар и открыл для Кочешковой дверцу.

– Садитесь, пожалуйста! – сказал кынтиковский, сам оставаясь под снегом с дождем.

Сев в машину, Кочешкова попала в объятия густого, тягучего мужского аромата. За рулем, сидел Тебеньков. Его перебитый нос со свистом втягивал и выпускал воздух.

– Убили, значит, Санька? – спросил Тебеньков.

Кочешкова промолчала.

– Кто? – спросил Тебеньков.

Кочешкова промолчала вновь.

– Ладно! – Тебеньков воткнул скорость, и машина юзом пошла по дороге. – На вот, держи!

На ладонь Кочешковой легла продолговатая черная коробочка, на ней попеременно вспыхивали две лампочки-кнопочки, красная и зеленая.

– Что это? – спросила Кочешкова.

– Когда скажу «Давай!», нажмешь на зеленую, – проинструктировал Тебеньков, – а потом сразу на красную. Понятно?

– Да…

Они догнали джип. Тебеньков сначала просто сел на огни, потом чуть отстал, потом приблизился вновь, потом отстал метров на пятьдесят и отставание свое увеличил. Улица шла через парк, было пустынно, тоскливо.

– Нажимай! – сказал Тебеньков.

– Нажала! – выполнив приказ, сообщила Кочешкова.

– Теперь красную!

– Нажала!

И трое ее мужчин, двое живых и один труп, сокрылись в огромной огненной вспышке: в джипе удачливого бизнесмена сработала бомба.

– Ключ! – завопила Кочешкова. – Ключ от сейфа! Ключ!

– Дура! Что же ты не сказала?! – Тебеньков, уже собравшийся уйти на боковую аллею, помчал навстречу огню. – Где?

– На шее!

Тебеньков выскочил, Кочешкова – за ним. Раскуроченный взрывом джип полыхал. Тебеньков стащил с полных плеч свой любимый куртец, орудуя им, как кошмой, смог открыть дверцу. Кочешков выпал на грязный асфальт, словно куль, с влажным чмоканием. Тебеньков с Кочешковой склонились над ним: половины головы как не бывало, весь закрученный, грязный, весь обугленный. Мертвый. Кочешкова развязала узел галстука, Тебеньков разодрал ворот рубашки. Его скользкие руки никак не могли захватить тонкое золото ажурной цепочки. Наконец он смог цепочку рвануть, и тут же подъехали на трех машинах менты.

– Тю! – сказал один из них, освещая лицо Тебенькова светом большого фонаря. – Сам вышел на дело!

– Искусственное дыхание! Помощь пострадавшим! Проезжал мимо с подругой, увидел, решил… – заговорил-запричитал Тебеньков, но знавший его мент был далеко не промах: Тебенькову заломали руки, надели наручники, для проформы наподдали коленом, Тебеньков возмутился и тогда его отмутузили всласть.

Кочешкова, пока шло разбирательство по первым следам, под присмотром сурового сержанта сидела в маленькой машине и пила из термоса кофе. Ключ от сейфа был у нее. Сержант смотрел на Кочешкову так, словно в ней одной было сконцентрировано все то недоброе, что может погубить Великую страну. Кочешкова, чувствуя сержантское настроение, поглядывала на него с выражением осознания собственной вины, с заверением в том, что в дальнейшем всё исправит, ко всему забытому вернется, всё испорченное восстановит. Сержант постепенно мягчал и начинал смущаться.

Где-то через полгода – Кочешковой можно было уже не спешить – она прилетела в Женеву. Такси из аэропорта привезло её прямо в банк. Лайка перчаток была безупречна, поля шляпки отбрасывали нужную тень. На формальности ушло не более получаса. Сотрудники банка поили Кочешкову горьковатым кофе, куда-то звонили и быстро-быстро говорили по-немецки. Наконец все утряслось. Кочешкова спустилась в помещение индивидуальных сейфов. Сотрудники стыдливо потупились, когда она расстегнула верхние пуговицы жакета и достала похожий на анк ключ.