Kitabı oku: «Гойда», sayfa 14
Пред Басмановым возникла неряшливая фигура Васьки Грязного.
– Так как же так-то! – Грязной всплеснул руками, а затем указал на камеру.
Фёдор потянулся и поднялся на ноги.
– Так ведь как же нынче мы мертвеца казнить-то будем?! – причитал Грязной.
– И правда… – ответил Басманов, даже не силясь придать голосу своему али лицу и тени удивления.
Глава 10
Тихое пение, вернее, бормотание стелилось, будто тяжёлый туман, по мрачной зале. Грузные тела воевод мирно покоились, кто на скамьях, а кто и рухнул на каменный пол. Изредка доносились отголоски какой-то песни, да были столь пьяны мужи, что не в силах были и слова внятного молвить. Боле всех хранил рассудок Иоанн. С тоскою глядел он на соратников своих, на наречённую им братию.
– Не оставьте меня, – едва слышно произнёс владыка, его губы едва шевелились.
За окном давно стемнело. Ночь, укрывшая Слободу, прибирала свой покров, чтобы незаметно скрыться в преддверии ранних сумерек. Усталый взгляд царя вновь прошёлся по зале. Вся братия была сражена крепким вином и особым кушаньем.
– Не оставьте меня, – тихо повторил Иоанн, поднимаясь со своего трона.
Выпрямившись во весь рост свой, государь будто бы на плечах ощутил тяжесть своего бремени. Всё его тело в мгновение обратилось непосильной ношей. Царь упёрся руками о стол, дабы не повалиться с ног. Тяжёлое дыхание сопутствовало бешеному биению сердца. Иоанн схватился за грудь, не в силах унять огонь, грызущий его изнутри. Отчаянный крик сорвался с его губ, и царь в бешенстве ударил себя в грудь несколько раз, прежде чем изнуряющая боль стала отступать.
Звон. Жуткий звон наполнял голову, сжимая виски, будто тугим венцом. Коридоры, двери и лестницы плыли перед глазами Иоанна, когда он спешно вырвался во двор. Свежий воздух даровал ему вольное дыхание. Все невзгоды медленно отступали, не лишая себя бесовского удовольствия помучить изнурённое тело владыки напоследок. Наконец холодный ветер, уже лишённый лютой зимней стужи, отрезвляюще пробил всего Иоанна. К мыслям возвращалась былая ясность. Стоило рассудку остыть, принять долгожданный покой и умиротворение, Иоанн отчётливо услышал, как его кто-то окликнул.
– Отче?.. – не веря собственному слуху, обернулся царь, но прежде чем он успел разглядеть хоть что-то, помимо мрачной тени, он пробудился ото сна.
Тяжёлое дыхание вырывалось из его груди, холодный пот заливал разгорячённый лоб. Иоанн сел в кровати, проводя по лицу рукой. Он бросил короткий взгляд на постель, проверяя, не покоится ли подле него супруга. Кровать была смята, но царицы Марии не было в спальне. Она имела обыкновение покидать супруга, если его судороги и ночные тревоги нарушали её собственный покой. Иоанн провёл рукой по простыням. Они уже остыли, и царь вздохнул с тяжёлым сожалением. Подле него не было ни души, кто бы заверил, что Иоанн пробудился ото сна.
«Пусть так… – с тяжёлым вздохом царь вновь лёг на спину, раскинув обессилевшие руки. – Ежели я всё ещё сплю, пущай так…» – думал Иоанн, смыкая тяжёлые веки.
* * *
Стало много теплее. День ото дня прибавлялся. Солнце всходило и долго любовалось землёю, даруя свой мягкий, нежный свет. И всё же снега не спешили сходить – кучковались тут и там, медленно тая и питая мелкие холодные ручейки под собою.
Неспешно во двор спустились двое опричников, знаменитые отец и сын Басмановы. Старший кутался всё в зимнее одеяние. Басман-отец всё ещё отходил от болезни, мало-помалу возвращая былую силу да стойкость. Оба опричника освобождены были от службы, оттого-то праздно и прогуливались по двору. Алексей опустился на скамью. Глянув наверх, старый воевода убедился, что нет над ним нависших ледяных когтей, и с облегчением выдохнул, откинувшись назад. Фёдор занял место подле отца.
– Не скоро эти колдуны треклятые переведутся, – хмуро вздохнул Алексей, выслушав сына своего. – А помимо того, что нового?
Фёдор посмотрел себе под ноги да пожал плечами.
– Да так и ничего, – ответил Фёдор просто и беспечно.
* * *
Малюта тяжёлыми шагами ступал по коридору, сея за собою гулкое эхо. Непримиримый настрой его чуялся издалека, оттого-то и рынды отворили перед ним двери заранее. Опричник вошёл в светлую залу, в центре которой накрыт был стол. Малюта застал царскую чету за утренней трапезой.
Иоанн, едва завидев Григория, тяжело вздохнул, выпил чашу с вином до дна и лишь после того дал знак опричнику приблизиться к нему. Малюта отдал низкий поклон и направился к государю. Хоть царица Мария и не старалась уловить ни слова, опричник, уж по обыкновению своему, понизил голос до тайного шёпота.
– Всё то подтвердилось, об чём толковали, – произнёс Малюта.
Иоанн тяжело вздохнул, потерев переносицу и опустив взгляд. Кулаки владыки невольно сжались.
– И кто же супротив приказа моего решил шашкою своей размахивать? – спросил царь.
– Не смею клеветать, не ведаю, светлый, мудрый государь, – кротко ответил Григорий.
– Так разведай! – сорвался царь, грубо толкнув слугу прочь.
Усилия одной руки хватило, чтобы оттолкнуть здоровую фигуру опричника.
Царица резко поднялась со своего места, с опаской оглянувшись на супруга и Малюту. Обычный взгляд Марии, исполненный жестокой насмешки, менялся настороженностью, когда царь начинал терять над собою волю. Иоанн взглянул на жену и, не молвив ни слова, продолжил трапезу.
Мария медленно опустилась на своё место, пока опричник спешил к выходу. Лишь когда тяжёлая дверь за ним затворилась, Малюта плюнул себе под ноги.
Царская чета осталась за столом, но, видно, мысли Иоанна были далеки. Супруги редко имели разговоры, в которых изливали тревоги своих сердец, и это утро не было исключением. Царица продолжила разделывать утку, поданную на золотом блюде. Иоанн же не мог боле проглотить ни куска, но осушил по меньшей мере ещё три чаши с вином и, верно, выпил бы ещё, да серебряный кувшин опустел.
Едва крестьянин, прислуживающий за столом, метнулся за новой порцией пития, царь остановил его жестом. Оставшиеся минуты трапезы Иоанн глядел в стену, сложив руки перед собою замком, подпирая ими голову. Наконец, будто бы получив какой-то незримый знак, царь поднялся из-за стола и безмолвно направился прочь из залы.
Проходя по коридорам, он не обращал никакого внимания на множество поклонов и приветствий. То были как крестьяне, так и верные воеводы. Ни князья, ни даже опричная братия в то утро не были удостоены и взгляда.
– Великий государь! Мудрейший владыка! – приветствовали его отдалённые голоса, ибо разумом Иоанн был далёк ото всех, кого бы ни встретил.
Проносясь мёртвой тенью, Иоанн едва замедлил шаг, а затем и вовсе замер, точно бы он наверняка знал, кто именно появится за следующим поворотом извилистых коридоров. Фёдор, видно, был много больше удивлён, завидев государя. Он тотчас же низко поклонился и поднял ясный взгляд на царя.
– Светлый государь, – кротко произнёс юноша.
Его голос звучал чуть ниже, чем обычно. Быть может, не будь государь столь внимателен, и не заметил бы той перемены. Волосы и густые чёрные ресницы блестели от капель воды, что мелкими бисерными каплями спадали на шёлковую рубаху. Видно было, что Фёдор только что побрился – на его щеках слабо пылал нежный румянец. Иоанну хватило бы и меньше времени, чтобы приметить все особенности на лице молодого опричника.
– Не режешься больше? – спросил царь.
Фёдор слегка удивился, вскинув соболиные брови, опустил взгляд и невольно провёл рукою по обритой щеке:
– Насколько я могу судить, нет, светлый государь.
– Как Басман? – спросил Иоанн.
– Много лучше, благодарю, – кивнул Фёдор.
– Слава Господу нашему, – произнёс царь, окрестив себя крестным знамением, а за ним и Фёдор. – Ступай.
Басманов вновь поклонился и поспешил вниз, во двор, ибо условились они со Штаденом.
* * *
Близ Слободы раскинулся пустырь. Совсем скоро сойдёт снег, и лавочники разложат свой товар, будут кричать да зазывать честной народ. Нынче же здесь собрались грозные опричники. Уже прослыли они кромешниками, учинив немалую расправу за суровую зиму, оттого и сторонились их на улицах. Стоило лишь заслышать вдалеке чёртов клич «Гойда! Гойда!», как горожане пускались наутёк, бросив всякое дело. Об одном и были молитвы, чтобы чёрные всадники промчались мимо, чтобы эта страшная кара миновала родной дом.
В то утро все те мрачные слухи были лишь на руку самим опричникам. Они громко смеялись на пустыре, заваленном подтаявшим снегом. Боле всех занимал Андрей Штаден, а вернее, роскошный конь его, купленный у приходящих купцов. Иные же из братии ездили на скакунах из царского конюшего приказа. То были сильные и здоровые жеребцы, но, право, всяко было любопытно поглядеть и на скакуна немца.
Боле всех, как многие и прикидывали в своём уме, вниманием преисполнился юный Басманов. Так и кружился опричник вокруг жеребца, разглядывая его да гладя крутую шею.
– Вот, право, зависть меня берёт, Генрих, – произнёс Фёдор, обращаясь к другу на его, нерусском, наречии. – Небось доволен, как свинья.
– Не делай вид, что нет у меня повода для того, – ответил немец, гладя коня по шее.
– Как бы не заставили тебя расстаться с ним. Государь наш смыслит в породе. Того глядишь, и придётся всё в дар отдать, – Фёдор обернулся на своего друга.
– Чему бывать, того не миновать, – ответил Штаден, любуясь жеребцом.
Это было животное поразительной красоты. Окрас глубокого каштанового цвета местами перебивался белыми пятнами. Густая чёлка и грива были острижены. Нрав у коня был спокойный. Он подпустил Фёдора к себе, хоть и внимательно следил большими влажными глазами за каждым движением. Штаден же прервал любование Фёдора конём и увёл животное под уздцы.
– Помнится, государь хвалился, мол, нет Феде равного в седле, – усмехнулся немец, изъясняясь уже по-русски.
Андрей запрыгнул на коня и с усладой взглянул на светлую зависть в глазах своего друга. Опричники было оживились, ибо ведали – ежели кто и мог сравниться в езде верхом с Фёдором, так это чёртов немец. Генрих имел славу лихого наездника. Он запросто управлялся с дикими лошадьми, приручая их и подчиняя своей воле.
Штаден был молод, но всё равно старше Фёдора, да то не мешало их тёплой дружбе. Нередко эти двое отрывались от основной вереницы всадников, мчались вперёд, соревнуясь в искусстве да мастерстве своём.
Сейчас опричники потирали руки да перешёптывались меж собою. Уж все пари были заключены, когда немец погнал своего жеребца вокруг пустыря. Широкие прочные копыта впивались в мягкую от талой воды землю, но ход был ровным да верным. Штаден и не думал сейчас снимать со своего пояса плеть и подгонять коня – животное, казалось, впервые вырвалось на волю и предалось бешеной скачке.
Наездник немец был в самом деле славный, ничего не сказать. То замечали и те, кто лично к Штадену относился с холодом, если не с открытой враждой. Андрей удерживался в седле, когда конь скакал лютым галопом, перепрыгивал через поваленные бог весть чем деревья, вставал на дыбы, будто бы красуясь перед братией.
Наконец Андрей начал смирять своего жеребца. Тот неохотно перешёл на рысь, всё спокойней становился его шаг. Конь непокорно встряхивал головою, верно, слишком разгорячившись. Немец знал, что не имеет особых друзей средь опричников, да, впрочем, и не искал он их дружбы. И тем не менее слышалось из-за спины одобрительное бормотание меж братии. По негласному правилу, Андрей передал уздцы жеребца Фёдору, который всё то время наблюдал за дикою скачкой с лукавой самодовольной улыбкой.
– Удачи, Тео, – усмехнулся немец, хлопнув своего друга по плечу.
Басманов же не удостоил Андрея какого-либо ответа. Заместо того он одним лихим рывком запрыгнул на коня да провёл по крутой сильной шее, бормоча что-то полушёпотом. Жеребец не сразу признал всадника, пытался высвободиться. То лишь пробудило горячий азарт в сердце и глазах Фёдора – и он крепче схватился за узду. Немалых сил стоило ему совладать с буйным нравом коня – видно, скачка вдоль пустыря разыграла в нём резвость, сокрытую прежде.
– Не по зубам ему коняшка-то! – молвил кто-то из опричников и едва ли не оказался прав.
Конь то резко вздымался на дыбы, то подавался вперёд, взбрыкивая задними ногами с такою неистовой силой, что весь круп поднимался выше уровня шеи, и всадник рисковал быть сброшенным. Смешанным криком разразилась братия, и немец с усмешкою обернулся, дабы поглядеть на лица опричников. За толпою лиц, охваченных всецело действом, Штаден заметил, как поодаль стоит одинокий всадник.
Зрение немца не подвело, и лицо его переменилось. Он высоко вскинул брови, а затем свёл их от недоумения. Глаза не могли подвести его – он явственно видел, что высокий тёмный силуэт на вороной лошади не может принадлежать никому иному, как государю Иоанну Васильевичу. Царь в самом деле находился на некотором отдалении от своей братии, и едва Штаден потянул руку наверх, чтобы снять шапку, государь мотнул головой и жестом велел не придавать его появлению никоего почёта. Немец был сметлив, понял всё без единого слова и обратил свой взор обратно на пустырь.
Тем временем Фёдор и не догадывался, кто явился поглядеть на его мастерство. Конь не смирял своей прыти, да к тому и испытывал волю наездника, непременно пытаясь сбросить Басманова. Разбушевался конь на славу! Будь на том месте да тот же Штаден – и немец готов был то признать, – не удержался бы в седле да полетел бы кубарем.
Как и немец, Фёдор был в разном свойстве с братией, да все охотно признавали в нём всадника столь умелого, что нынче у всякого захватывало дух. Верно, уж и конь примирился с ловкостью наездника и бросил кидаться то на задние копыта, то на передние. Заместо того жеребец пущай и поддался Басманову, да описал круг на пустыре с яростью, подобной дикому пламени. Уж тогда Штаден развёл руками да с улыбкой выругался на своём наречии, ибо признал свой провал, не без светлого восхищения удалью Фёдора, да не знал ещё никто из братии, ни царь, который безмолвно наблюдал в стороне, что задумал сам Басманов.
Едва ход дикого жеребца начал было ровняться, Фёдор теснее прижался к седлу, тихо пробормотал себе под нос что-то да с тяжёлым выдохом уцепился за гриву. Колени, что ранее были крепко прижаты к бокам коня, медленно передвинулись выше, почти на спину жеребцу. Резкий рывок – и Басманов едва не рухнул на землю – конь резко взмыл в воздух, перескакивая через поваленное дерево. Стоило жеребцу вновь ступить на землю да окончательно выровнять свой шаг, Фёдор ухватился выше за гриву и медленно встал на ноги, подбирая место на седле, куда ступить.
Штаден одобрительно присвистнул, Грязной вторил ему, да и иные опричники, кто не замер от безрассудства да ловкости Фёдора.
Басманов объехал всего немного, стоя ногами на седле, – не боле двух кругов, да того хватило, чтобы окончательно сделаться лучшим наездником во всей братии – уж и споров быть не могло. Наконец Басманов вернулся в седло и велел коню сбавлять шаг, похлопывая его по крутой шее.
– Славно, славно… – одобрительно бормотал Фёдор, сам пребывая в неистовом восторге от своего дерзкого свершения, да на глазах братии.
Оттого зашептался Малюта с Хворостининым:
– А я-то думал, уж кажется мне, – пробормотал Скуратов, чуть наклонившись к князю.
Хворостинин же вскинул бровь, подавшись к Малюте, дабы расслышать речь его.
– А он и впрямь с лошадьми толкует. От любопытно послушать, об чём же, – продолжил Скуратов.
Князь прищурился, и впрямь заприметив за Фёдором то странное обыкновение.
– Да и что с того? – спросил Хворостинин, пожав плечами.
– Да просто любопытно, – отмахнулся Малюта, скрестив руки на груди.
Фёдор меж тем отдал должное благодарности буйному скакуну, и стоило молодому Басманову поднять взгляд, так и замер он на месте, не в силах перевести дыхание. Он тотчас же заметил одинокого всадника в чёрном облачении, который неспешно двигался к опричникам. Иоанн был достаточно близко, чтобы юноша сразу понял, кто перед ним. В груди резко вспыхнуло что-то необъятно светлое, нечто много больше и ценнее, нежели жажда выслужиться перед своим владыкой. В том ощущении, пробившем всё тело, было что-то доселе неведомое самому Фёдору и, может, самую малость таило в самом тёмном уголке некую жестокость, какую разглядеть нынче не было никакой возможности.
Фёдор глядел на приближающуюся фигуру государя, затаив дыхание, покуда опричники один за другим оборачивались да дивились. Не было никакой тайны ни в том, где опричники собрались, ни в праздной их потехе. Государю об том было доложено, да не единожды, но до последнего Иоанн хранил равнодушное и холодное молчание. Оттого никто не ожидал увидеть великого царя. Один за другим опричники скидывали шапки прочь, кланялись. Иоанн ежели и отвечал, то лишь коротким кивком да холодным взглядом.
Юный Басманов всё не перевёл духу, когда с ним поравнялся царь. Они не обмолвились ни словом. Фёдор лишь склонил голову, не слезая с лошади, а Иоанн ответил медленным кивком и тихой улыбкой. Затем государь окинул взором свою мрачную братию. Они напоминали единое чёрное многоликое облако.
– И чей же сей лихой жеребец? – спросил Иоанн, обратившись к опричникам.
Братия расступилась, дав немцу предстать перед государем.
– Мой, светлый государь, – с поклоном ответил Штаден. – Десятого дня купил.
Иоанн одобрительно кивнул, разглядывая и скакуна, и наездника.
– И во сколько же он обошёлся? – спросил царь, медленно переведя взгляд на немца.
Штаден усмехнулся и развёл руками.
– Сколько бы ни стоил, всяко принадлежит вам, великий царь, – кивнул Андрей, чем вызвал улыбку на величественном лице Иоанна.
Царь одобрительно кивнул, оценив жест немца, и принялся взглядом искать в толпе опричников рыжебородое лицо Малюты Скуратова. Григорий тотчас же предстал перед государем, склонив голову.
– Пожалуй Андрею серебром за жеребца, – повелел владыка. – Коня определить в конюший приказ.
Штаден положил руку на сердце и поклонился. Фёдор спешился и отдал поводья Андрею.
– Ежели поведёшь его в конюшню, вели сей ночью снарядить, – произнёс Басманов. – Видать, по тому, как он гривою всё встряхивает, всё рвётся вскачь.
С теми словами Фёдор сел верхом на свою лошадь Данку. Во главе с великим царём направились опричники обратно в Слободу. Путь не занял много времени. Во дворе, едва спешившись, Иоанн подозвал Фёдора к себе жестом. Тот повиновался и, кротко склонив голову, проследовал за государем.
– Ты, Федя, гляжу, нарезвиться рвёшься? – спросил царь, ступая на мягкий снег.
Юноша лишь вскинул бровь, будто бы и не смекая, куда клонит государь.
– Ведь зимою сам нарвался, – с деланым сожалением вздохнул Иоанн.
Фёдор усмехнулся да мотнул головою.
– Ох, светлый государь, помилуйте! Уж и забыл я про спор тот треклятый, – якобы сокрушаясь, выпалил Басманов.
– Что за спор? Так точно же! – радостно произнёс Иоанн, будто бы припомнил какую мысль, что вечно убегала от него. – Верно, верно, – закивал государь. – Неча уж серчать, ежели сам и напомнил.
Фёдор развёл руками.
– Не ведал я, ветреною головою своей, что задача та непосильною будет мне, – с сожалением вздохнул юноша. – И право, искал я ту красу, что взволнует вашу душу…
– Не мой приказ, не моя и ничья воля не склоняли тебя к тому, – Иоанн пожал плечами, ступая на массивные каменные ступени. – Лишь своей волею на то и вызвался.
Басманов сперва замедлил шаг, а после того и вовсе остановился, оперевшись о каменные перила широкой лестницы. Царь было ступил вперёд, да обернулся на молодого опричника.
– И будто бы вы не ведаете отчего, – Фёдор произнёс те слова с улыбкой, бесцеремонно глядя прямо в глаза владыки, точно испытывал его, выводил на безмолвную тайну меж ними.
Иоанн спокойно выдержал тот взгляд, всяко не подал виду, что его обуревают какие-либо душевные волнения. Он оглядел юношу с ног до головы, притом взгляд сменился на мягкую насмешку, но никак то не была насмешка над самим юношей. Вернее, Иоанн улыбался боле самому себе.
– Потехи ради и нарвался на спор, – пожав плечами, ответил царь. – Как и всё, что творишь ты, басманов отпрыск.
С теми словами государь продолжил своё восхождение. Фёдора позабавили слова государя, и он направился следом.
– Вы судите меня не так, как иных, – тяжело вздохнул Басманов. – Верно, видите меня мальчишкою. Неужто не выслужился я пред вашей волей аки мужчина и воин?
Иоанн вновь прервал свой ход и обернулся на своего слугу.
– Верно, – царь усмехнулся, вновь окинув беглым взглядом Басманова. – Мой суд над тобой разнится с прочими.
Фёдор было улыбнулся, но быстро посерьёзнел. Безмолвно пылали его уста, всё не решаясь молвить то, что уразумели они оба. Видя смятение на лице юноши, Иоанн избрал иную личину. Он глядел с такой нескрываемой прямотой и простотой, что едва кто мог сказать, что пред ним предстал великий царь. Ныне, в своём мрачном рубище, он больше походил на блаженного монаха, затворника одиноких и тихих монастырей. Как, верно, Иоанн и вознамеривался, это простоватое, будто бы пустое выражение лица точно выбило почву из-под ног юноши.
– Что? – спросил царь.
На то Фёдор лишь с усмешкою отвёл взгляд да пожал плечами.
– Просто верилось мне, что победа будет за мной, – ответил Басманов.
– У тебя ещё есть на то время, – произнёс государь.
– И сколько же, великий государь? – голос юноши заметно оживился.
– Этого я уж не ведаю, – просто ответил царь, пожав плечами.
– Нынче вы не настроены спорить с волей Господа? – спросил Фёдор, вскинув бровь.
– Ты в шаге от ереси, Федя, – буднично ответил царь. – Недалеко и нести за то расправу.
– Но ваш суд надо мной разнится с прочими.
– А ты и рад испытывать моё радушие к тебе.
Фёдор широко улыбнулся, а потом тихо рассмеялся. Этот смех был преисполнен счастливой беспечности, свежей и чистой, как небо в преддверии весеннего рассвета, когда роса ещё блестит на стеблях и тугих бутонах. Оттого уж не мог и Иоанн сдержать улыбки и также предался той манящей беспечности, притом не мог отвести глаз от слуги своего.
* * *
Алексей Басманов ощущал, как былая сила возвращается к нему, и он с нетерпением жаждал вернуться на службу, да вместе с братией мчаться по полям, да выламывать стойкие ворота. Оставались последние дни, покуда было велено не тревожить Басмана.
Никак нельзя сказать, что Алексей скучал всё то время, покуда шло исцеление тела его. Чего стоит только Глаша, навещавшая его каждый день, а то, бывало, и по нескольку раз. Она была истинною отрадою для Алексея. Глаша приносила ему всякое кушанье и всегда угадывала, чего сейчас бы отведал Басман, притом не спрашивала его об том напрямую.
Зачастую опричник сам настаивал на том, чтобы женщина с ним разделяла его трапезу, и нынче выдался как раз один из тех вечеров, когда Глаша оставалась ночевать с Басмановым. К воеводе уже вернулся боевой пыл, и страстный огонь вновь обуял его сердце. Нельзя было сказать, что та близость была супротив воли женщины, ибо не раз она приходила и без приказа Алексея.
Нынче же они лежали, точно супруги, в постели, переводя дух от пылкой страсти. Глаша, по обыкновению своему, отводила взгляд на стену, Басманов же пялился в потолок, покуда глаза его закатывались сами собой.
– От оно что… – тихо пробурчал Алексей, припомнив дело.
Глаша приподнялась на локте и обернулась к опричнику.
– Ублюдки твои, поди, научены, что к чему? – спросил Басман.
– Неужто кто из них дерзнул? – торопливо забормотала Глаша.
– Приглядывай за ними, да с пущим рвением. Не для того я при дворе твоих выблядков держу, чтобы сына законного смущать.
Сердце Глаши часто билось, полнясь ужасом всё боле и боле с каждым словом опричника. Да как увидел Басман испуг женский, смягчился.
– Полно тебе, полно, – пробормотал Алексей. – Одно у нас дело, сберечь их ото всякой своры. От думаешь, не вижу я, как Юрка твой от даже на меня исподлобья смотрит? Гадёныш он упрямый. От пущай и смотрит, да токмо чтобы дров не наломал.
– Чтит он вас, Алексей Данилыч, покровитель, благодетель наш! – залепетала Глаша, стоило о сыне молвить.
Отмахнулся Алексей:
– Следи за ними. Нету мне права на людях впрягаться за ублюдков. Не должно родителям чад своих хоронить.
* * *
Стук в дверь прервал мысли Иоанна. Он на мгновение замер и обратил взор, с которого только что спала пелена, на написанное. Бегло перечитывая письмо, царь велел войти. На пороге покоев государя предстал Малюта. Он отдал низкий поклон и подошёл к государю.
– Отчего же не спится тебе в столь поздний час… – чуть не со злостью произнёс Иоанн, потирая переносицу.
Григорий принял это приветствие дурной вестью, и должно было опричнику собраться с мыслью. Тем временем Иоанн наполнил чашу свою крепкой медовухой, ибо то ароматное питьё заглушало полуночных бесов, что имели особую усладу терзать царский разум в кромешной тьме.
– Нынче же видали, с какой удалью Фёдор красовался предо всей опричниной? – спросил Малюта.
Лишь заслышав это имя из уст Григория, царь обрушил кулак с чашею на стол. Оглушительный удар заслышался во всём коридоре, отчего даже рынды вздрогнули.
– Не могли не видеть вы, будто Федька с лошадьми толкует. Да толкует давно, – сглотнув, доложил Малюта.
Иоанн откинулся назад в своём кресле, потирая переносицу.
– Пущай толкует, – отмахнулся царь, и голос его был преисполнен страданием.
– Так с лошадьми-то пущай, – согласно кивнул Григорий. – Да только о чём же тогда толковал Федька с колдуном?
Царь поднял яростный взгляд на опричника. Тот кивнул.
– Федька службу нёс, когда тот бес дух испустил. Ежели колдун и впрямь убиенный, то лишь один мог то совершить, – доложил Малюта.
Вся ярость на лице Иоанна стихла за одно мгновение. Он пожал плечами и вновь наполнил чашу свою.
– Не переменяй своего отношения к Басманову, – велел Иоанн.
Григорий поклонился и поспешил удалиться. Едва Малюта вышел прочь из царских покоев, по коридору пронёсся оглушительный звон, точно кто-то в порыве неистовства бросил медную али иную стальную посуду о каменную стену.
