Kitabı oku: «Адская кошка», sayfa 2

Но я не проснулся, а просто понадеялся на Вселенную – что она спасет меня и не даст умереть.

Большую часть жизни я представлял себя живущим в эдакой тонкой яичной скорлупе, которая не перенесет не только целого цикла стирки, но и даже деликатного полоскания. Другие же говорили, что я просто слишком чувствительный. Кажется, большую часть жизни я не жил, а слонялся где-то рядом, и непременно должен был стать свидетелем автокатастрофы. Когда я был маленьким, моя бабушка по материнской линии, эстрадная актриса и единственный человек в семье, у которого был актерский талант (кроме чувства ритма, конечно: мои родители познакомились в клубе и преодолеть языковой барьер смогли при помощи танца), любила мне рассказывать одну историю о том, как в первую ночь медового месяца на Ниагарском водопаде она проснулась в холодном поту и разбудила деда. «Су! – кричала она, собирая вещи, – нам нужно сейчас же уехать отсюда!» И они уехали. Он знал, даже будучи новоиспеченным мужем, что спорить с ней было без толку. А отель в ту же ночь сгорел. Она любила повторять, что мы с ней сделаны из одного теста, она это видела во мне. (Во многом она была права, но только не в одном: она была наркоманкой и умерла от рака легких. В последний раз я ее видел, когда приходил к ней в больницу – она дотронулась до моей щеки и сказала: «Кто-то хочет заставить тебя бросить курить. Не поддавайся!»)

И хотя эта сверхчувствительность мешала мне жить и трепала мои нервы 24 часа 7 дней в неделю, она же давала мне нечто другое: я буквально мог понимать души людей и животных. И именно это предопределило мой выбор стать художником в широком смысле слова, а не каким-нибудь кадровиком или клерком. Я могу понять, кто ты, просто глядя на твою походку – то, как идешь по улице, покачивая бедрами.

И вот однажды мой отец (венгр, к слову), принес домой старый проигрыватель «Моторола»: такая большая коробка, у которой верхняя крышка раскрывалась как книга, а в середине был поворотный столик, куда укладывались записи. Потом он сходил в ближайший книжный магазин и купил там по дешевке несколько пластинок. Мне было неважно, какие песни звучали. Конечно, я нашел там парочку любимых. Я безнадежно потерял себя в музыке. Мои родители были поклонниками ду-воп (это когда песня исполняется без музыки), поэтому я проглотил и выплюнул все, начиная с Дион⁶ и заканчивая the Shirrels.⁷ Каждый вечер я давал представление, единственным номером там была песня «Chantilly Lace» Бига Боппера; я брал в руки телефонную трубку вместо микрофона, и песня начиналась. А начало было такое: звенел колокольчик и сразу же запевал приятный баритон: «Привет, Крошка!» И я уже заранее знал в то время, кем стану, когда вырасту. Без всякого планирования, без беспокойства об успехе и даже без размышлений о том, как бы мне подняться ввысь на своих подрезанных крыльях, я понял, что умру в обнимку с моей «Моторолой».

Будучи певицей (да что уж скрывать, писательницей, актрисой и невероятной кокеткой), моя бабушка видела во мне эту самую «сверхчувствительную энергию», которую я мог бы направить на что-то полезное.

Стоит отметить, что «что-то полезное» пришло ко мне вместе с со способностью изображать испуг и орать во всю глотку от страха. Обычно я старался не кричать в реальной жизни. Одной из причин, по которой я забросил актерство и решил посвятить себя исполнительству, стало мое амплуа буйнопомешанного. А как певец я смог разрушить стереотип хрупкого и чувствительного артиста, разорвал его на тысячи маленьких чертовых Дэнов Фогельбергов.⁸ Я никогда не был, как говорится, фоновой музыкой.

Я был художником, исполнителем, и благодаря этому у меня хорошо развито чувство прекрасного. Впервые на сцену я вышел еще даже не будучи подростком. Это было непосредственно дома. Все мои сомнения, переживания, которые были со мной постоянно, как ни странно, улетучились куда-то, как только я оказался в центре внимания. Моя мама часто рассказывала мне историю, как я однажды шел по улице в яркой одежде, в ушах у меня висели достававшие до плеч серьги, и я громко спрашивал, куда так пристально смотрят люди.

Потом я познакомился с гитарой и начал писать песни. Это произошло почти в один момент, и я сразу же я принялся их играть на людях. Я не помню названий моих творений, но помню, что давал представления на улицах Манхэттена. Конечно, звук денег, падающих в мой чемоданчик, ласкал слух, но важнее было, что улица стала для меня своеобразным белым шумом, и я мог концентрироваться на процессе. Я сразу же привлекал внимание. Когда я понял, что мои предпочтения – это театр и музыка, моя способность к наблюдению и проницательность становились все точнее, и только усилились за годы, проведенные в школе и колледже, где меня учили актерскому мастерству. Было это своеобразным вступлением на творческую стезю или же я, очевидно, был несчастен без сцены в принципе, но методы, действия и вопросы всегда оставались одними и те ми же. Я мог пойти в парк, посмотреть на людей и спросить: «Каков внутренний мир этих людей? Что с ними происходит до и после контакта со мной? Куда они идут? Кого оставили дома? Почему он идет, выставив грудь вперед, а она сильно ссутулившись?» Я собирал эти человеческие особенности, как улики, и именно из них я хотел создать историю – ту, которую пропущу через себя.

Нужно было просто создать в своем воображении рассказ, основа которого – наблюдения за людьми (а позднее кошками), а все пробелы заполнить своими домыслами, но только правдоподобными. Но так продолжалось недолго, вскоре я смог и другими способами находить это приятное чувство «жужжания» (своего рода удовлетворения), и мне не обязательно было находиться на сцене. Я попробовал марихуану после сигарет, когда мне было четырнадцать. Алкоголь в этом плане был вещью второстепенной, но он был более доступным. Я не буду здесь рассказывать долгую историю о том, когда, где и как. Поэтому просто скажу, не вставляло, поэтому и не хотелось. Примерно так же, как молоденькая девочка мечтает потерять девственность с мужчиной всей её жизни, я мечтал о грибах, ЛСД, мескалине (наркотик такой). Я просыпался, и сердце бешено стучало, как будто у меня только что случилась поллюция. Скорее всего, так оно и было.

Да, я был таким ребенком. Много чего попробовал.

Я долго держал своих демонов в узде. Я был «высокофункциональным» наркоманом. Я не прогуливал работу, не прогуливал школу. Писал отличные песни и никогда не падал на концертах. Я даже мог поддерживать разные отношения: одни – с нормальными, другие – с похожими на меня ребятками. Я закончил колледж даже лучше некоторых друзей, да и в школе было без происшествий (не считая того, что многие мои одногруппники по курсу «Драматургия» всегда писали для меня роли психопатов).

Однако когда я переехал в Боулдер, чтобы уже, наконец, стать настоящим артистом, певцом и автором песен, я снова почувствовал это: я балансирую на канате и смотрю на свои ноги. Моя излишняя чувствительность мало помогала мне, взрослому человеку. У меня никогда не было правильных личных границ, чтобы достойно существовать в этом мире. Благословение и проклятие, правда же?

Многие творческие люди и наркоманы рассказывали мне: «Мы принимаем наркотики, чтобы создавать что-то новое на более высоком уровне; они помогают нам поддерживать нужное состояние в обычной жизни и не потерять его в бытовухе. А иногда в какой-то момент нам просто нужно выключить свет. Правда, где-то здесь, на этом пути, мы все-таки теряем контроль, и наркотики из духовных наставников становятся нашими начальниками-тиранами. Не стать жертвой банальностей, но и суметь достичь чего-то более глубокого, темного и еще черт знает чего в обмен на правду, в обмен на способность не только видеть все эти вещи, но понимать их и пройти сквозь них – вот что важно. И иногда, прежде чем вытащить пулю из раны, хочется сделать укол обезболивающего. Поэтому ты неизбежно учишься предотвращать попадание пули в плоть. Плохие вещи – это те, которых слишком много, и у тебя нет времени или инструментов (знаний) прорабатывать их все, так почему бы к ним просто быть готовыми, оставаясь в том же оцепенелом состоянии? Это поведение очень напоминает кошачье: так коты ходят по дому и метят двери и окна. Они это делают, чтобы предотвратить вторжение чужака на их территорию, они считают, лучше предупредить сейчас, чем сражаться потом. И эти самые чужаки на всякий случай будут знать, кому принадлежит эта часть мира.

Когда я с глухим стуком приземлился в Боулдере в 1992 году, я с трудом держался на ногах; потребовалось еще полгода, чтобы вся эта принятая дрянь вышла из меня. Я занимался самолечением от души, пока трудился на бесперспективных работах – тех, где я мог заработать хоть какие-то деньги на оплату аренды жилья, еду (человеческую и кошачью), наркотики и гитарные струны. Я был гениальным идиотом, поскольку позволял окружающим определять мое мышление, а потом я их обвинял в том, что они перевирают все мои истинные идеи. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что окружил себя своеобразными громоотводами, людьми и всякой химией. Я делал себя уязвимым, пытаясь решать проблемы, я становился комком оголенных нервов, который метался между желаниями защитить себя «кожей» или остаться в таком же несчастном состоянии; к тому же каждый день я буквально заставлял себя идти на работу. Я встречался с психотерапевтом и психиатром, один меня слушал, другой выписывал рецепты. И оба хотели уложить меня в лечебницу на продолжительный срок – просто чтобы понять мою натуру. В итоге работа с психиатром привела меня к черной дыре из лекарств, в которую я попал на десять лет. Конечно, я, как любой наркоман со стажем, обвинял ее во всех моих бедах, в том, что я потерял все, что я любил. Эта черная дыра стоила мне всего: человеческих отношений, моей группы и моего творчества. Я катился вниз в объятия его величества Клонопина. Чудом было то, что хотя всем моим творческим начинаниям не хватало покорности (хотя как покорность могла ужиться с рок-музыкантом?), и что моя муза покинула меня, через несколько лет она возродилась в моей любви к животным.

Когда я вновь прочитал в газете, что общество защиты животных набирает сотрудников, то мне одновременно стало и хорошо и плохо: меня тошнило от волнения, я даже немного грустил. Снова вселенная окунула меня лицом в дерьмо. И мигом на меня навалились нежелательные эмоции, мне срочно нужно было набраться и отключиться. День был невыносимо жарким, а дрянь, которую я принимал, остужала мой пыл. Я стоял практически нагишом на балконе и играл свои песни так громко, как только мог. Я жил с тремя парнями, и они мне в этот день подпевали. А почти напротив на другом балконе загорала парочка слащавых ребяток, и им очевидно очень не нравилось, что я мешал слушать джем-сейшены Фишей.⁹

– Правда, – сказала Барби, – не могли бы вы?

Нет ответа, только какое-то движение головой и колыхание дредов в стиле Криса Корнелла или Роберта Планта.¹⁰

– Да ты даже не ХОРОШ! – закричала она мне. Она напомнила мне о концерте, который мы давали в пустом баре пару недель до балконного противостояния. За одним из столиков сидела девушка, похожая на Барби на соседнем балконе, абсолютно пьяная, она перебила меня на середине песни и попросила, чтоб я спел песню «С днем рождения» для одного из их компании. Это воспоминание подстегнуло меня, и я запел еще громче. Я порвал струну, был абсолютно не в духе, и мне, кажется, это нравилось.

– Господи Иисусе, – бешено вскричала она, – ну почему надо быть таким придурком?!

Я послал ее, мои соседи по квартире громко заржали. Тогда ее Кен встал. Клянусь, я видел, как шесть кубиков на его животе превратились в двенадцать. А потом он медленно сказал, напрягая каждый из них: «Слушай, чувак: Я ВЫЗОВУ КОПОВ! ТЫ ЭТОГО ХОЧЕШЬ?»

Я огрызнулся.

– Это то, чего хочешь ТЫ. ТЫ ХОЧЕШЬ! Заткнись, или я сожгу твой дом, а пока ты будешь спасаться бегством, я догоню тебя и вмажу тебе, да так сильно, что ты будешь реветь!

Я помню, как хрипел. Мои соседи не из тех, кто пытается любыми способами замять конфликт; к тому же было воскресенье, а в этот день они к полудню уже набирались. Я прокричал Майку, чтобы он достал мне ножницы. А он, как идиот, так и сделал. Клянусь, это было неосознанно, я просто хотел посмотреть на реакцию этих отвратительных «кукол», но сейчас, оглядываясь назад, я понял, это было сродни просветлению. Я схватил ножницы и начал срезать дреды. Я прижал пакли к носу, притворился, что сделал глубокий вздох, потом изобразил отвращение на лице, словно я только что понюхал вонючий носок, который не снимали дня три подряд. А потом бросил дреды в Барби и Кена, которому, кстати, угодил прямо в живот. Он закричал, как 13-летняя девчонка, увидевшая Бибера, и игра началась. Я срезал волосы, ругался и бросал отрезанные пакли в их сторону, как гранаты. Идеальная парочка постепенно разлепилась, и каждый раз, когда казалось, что они собираются ответить, я швырял в них огромный, противный клок волос оранжевого, фиолетового и еще невесть какого цвета. А воняло от моих дредов так, будто я не мыл их годами. Им было очень противно, и они ушли. Майк стоял позади меня и отрезал оставшееся «богатство», как будто бы он лепил дополнительные снежки для атаки крепости Барби и Кена, которую мы в конечном итоге взяли.

Наконец, все закончилось. Я взял лук и ушел с поля битвы… Э-э-э-э… С балкона. Пошел в ванную и побрился налысо. С лысой головой было очень непривычно, но прикольно. Дреды оттягивают кожу на голове, они же тяжелые, особенно когда в них бисер, бусины, монеты и всякая всячина (я не говорю о случайно попавших в прическу объектах). Когда я закончил, то почувствовал себя легче, светлее, я все еще был собой, но уже ближе к роду человеческому.

И снова хочу сказать, что умение оглядываться назад и вспоминать – гениальная способность существа по имени «Человек», и ее с гордостью нужно использовать. Я должен соответствовать большинству рок-н-ролльщиков. Теперь я лысый, и я сделал это достойно. Не «они» заставили меня резать дреды, а я сам решил кардинально поменяться, чтобы забыть все, что было до.

Я не мог тянуть с походом в приют. Мое вранье, что «я мимо проходил», было, как мне кажется, неверной стратегией в общении с Одри, когда она сидела напротив и смотрела на меня с искусственной, как будто приклеенной, улыбкой на губах. На этот раз, черт побери, эта работа стала моей.

Преграды и препоны, монстр и 45 поцелуев

Я довольно неуютно чувствую себя, если на меня давят, или когда оказываюсь в непривычной новой среде. Пожалуй, это главный страх большинства актеров. В 7-м классе я перешел в новую школу и впервые там столкнулся с такими вещами, как расписание, сроки, шкафчики, кодовые замки, и еще меня пугала школьная нагрузка. Я нервничал в школе целый день, по восемь минут подбирал шифр к замку своего ящичка, бился насмерть за учебники по математике, карандаши, транспортиры и прочую канцелярскую дребедень, и – БАХ! – однажды я проколол себе руку карандашом и сломал его. Я перенервничал, потому что из меня вытекла целая река крови, пока я стоял у своего школьного ящичка; потом меня успокаивала медсестра, говорила, что, в общем-то, бояться мне нечего, но добавила, что, возможно, я подарил себе возможность сделать первую татуировку. Еще она сказала, таких моментов может быть больше! И она оказалась права – сейчас на моей правой ладони красуется доказательство неумения ориентироваться в чем-то новом и незнакомом.

Первый рабочий день в ОЗЖ был немногим лучше. Я мучился от страшного похмелья, нервничал из-за новой работы (помните, я наврал на собеседовании, что у меня есть опыт волонтерства), а накануне я принял адскую смесь из сиропа от кашля, травы и вина, чтобы просто уснуть. Но, несмотря на то что как только я вошел в приют, мне дали обучающие материалы и различные инструкции, где пошагово были описаны мои обязанности на весь рабочий день, паниковать я меньше не стал. Положительным в этот день было то, что с утра до пяти вечера я был настолько занят, что мне некогда было страдать из-за допущенных ошибок, а их был миллион.

Урок изучен. Когда ты заходишь в логово дракона (в клетку к зверью, в этом смысле), животные орут и сводят тебя с ума, а накануне ты часов пять провалялся в отключке на полу, ты понимаешь, что с наркотиками нужно завязать. Или хотя бы подобрать что-то более легкое. Все это происходит моментально, а потом остатки сознания добивают запахи: у кошачьей и собачьей зон он свой, у прочего зверья – тоже, а все вместе они дают невероятное дикое смешение «ароматов».

Первая моя работа было связана с собаками. Элисон, моя наставница, была в ответе за любое мое действие. И она могла быть очень вспыльчивой, и об этой ее особенности я узнал довольно быстро. Я все время потел и волновался. Облицованная кафелем комната была огромной, а окна располагались под потолком на дальней стене. Длинная низкая перегородка разделяла помещение на две части, чтобы псы не могли видеть друг друга. Помнится, по обе стороны от этой перегородки было по 12 собак. Металлические перемычки разделяли пространство: если в приюте собак мало, такое приспособление позволяло сгонять их в одну сторону и кормить в одном углу, а в другом в это время мыть и чистить. Ну а когда приют был забит до отказа, то эта стена выполняла свою непосредственную функцию – отделяла животных друг от друга. В свой первый рабочий день я трудился в этой зоне, обутый в калоши, одетый в шорты и зеленую рубаху с логотипом ОЗЖ. Влажность стояла такая, что было трудно дышать, а вонь от животных усугубляла ситуацию, поэтому еще до обеда я помирал раз двенадцать. Было ощущение, что звери знают, что я новичок в этом болоте. Я умудрился случайно выпустить нескольких псов из загонов, и пока я догонял их, спотыкаясь в неудобных калошах, представлял, что это собачий бунт: сбежавшие бунтовщики ломятся к своим соседям и наслаждаются содеянным, как Пол Ньюман в фильме «Хладнокровный Люк». Потом я долго не мог их отловить и прицепить поводки к специальным ошейникам. Эти поводки действуют наподобие лассо: они перекидываются через спины на плечо, а пойманный таким образом пес выглядит как какой-нибудь храбрый генералиссимус из стран четвертого мира. Из остального персонала я сразу же выделили «фронтовиков» – Сьюзен, Дастин Ким и моя грозная наставница Элисон: они были настолько уверены в своих действиях, что играючи справлялись с огромными разъяренными псами и невыносимыми одичавшими котами. Я даже завидовал этим ребятам и восхищался их отточенными движениями и ловкостью, в то время как у меня самого банальные миски с едой выскальзывали из рук.

– О, Боже! – раздраженно сказала Элисон, когда я в очередной раз не смог поймать поводок, – как будто ты никогда раньше этого не делал!

– Ну… Я…

– Неважно, просто делай и все!

Остаток дня прошел как в тумане.

Первые полгода пролетели незаметно, я вкалывал и физически, и эмоционально.

Во главе угла у Общества защиты стояло животное. Я начал работу «на задворках». По утрам мы чистили клетки, кормили «питомцев», готовили «комнату встреч» животных с потенциальными хозяевами. Все делалось быстро. Общение с животным ограничивалось теми несколькими минутами, когда ты открывал клетку, чистил ее и ставил миску с едой, забирал ее. У нас было не более трех часов, чтобы покормить-помыть-привести в порядок животное перед открытием приюта. Свободного времени не было вообще. Курить получалось, пока бежишь на задний двор с едой для свиней и кур. Вскоре я перешел на более привилегированную должность: если до этого я трудился за кулисами, то теперь стал работать на сцене: принимал бродячих и одичавших животных, регулировал посещения хозяев, чьи животные по каким-либо причинам были приведены в приют, а также рассматривал кандидатуры новых опекунов. Но больше всего я любил моменты, когда наши питомцы получали возможность уехать из приюта в новую семью.

Обычно в конце рабочего дня мы собирались у одного из коллег, чтобы отдохнуть и восстановиться после тяжелого дня. Адреналин бил из нас весь день, прожигая дыры в «крышах» (в головах, мозгах – называйте, как хотите). И теперь, вечером, нам нужно было эти дыры залатать чем-нибудь химическим, которое к тому же и на ноги нас сможет поставить. Обычно мы ходили к Лонни, он был главным на передовой. Там мы напивались вдрызг, а после я у него мылся. Делал я это потому, что практически сразу после перехода на работу в приют я переехал в сарай, где не было водопровода. После я отправлялся на репетицию.

Те дни были действительно насыщенными и невероятными. Я больше не хотел работать, чтобы просто приносить домой энную сумму денег, я хотел заботиться о кошках и собаках, поддерживать их, чистить, мыть, убирать, кормить, находить для них новые дома и конечно же помогать выстраивать отношения с новыми хозяевами. А еще мне хотелось узнать как можно больше о каждом животном, которое оказывалось в моих руках, хотелось их всех защищать и любить.

Речь шла не только о том, чтобы научиться выполнять свои обязанности, но делать это искренне, с состраданием к каждому животному. И в то же время не вредить себе или хотя бы чувствовать себя нормально, потому что каждый день тебе приходится выбирать между жизнью и смертью. Кажется, уже в первый свой день я почистил крематорий, а потом отправил туда первого питомца. И именно в этот первый день и даже час я узнал, что такое запах мертвого животного. В конце концов, дело было летом. Раздавленный под колесами авто зверь «дозрел» быстро.

Работа в приюте учит вести «окопные войны», то есть всегда надо быть начеку, чтобы немедленно среагировать, потому что, если хоть на секунду отвлечешься, то вернуться на место будет очень не просто. Сразу после начала работы в приюте придется учиться проводить процедуру эвтаназии. Приходится быстро привыкать к смерти, потому что приют не хочет тратить время на животного, если по его состоянию и так понятно, что оно в любом случае отправится в крематорий. Примерно так же понятно по состоянию новорожденного, будет он жить или умрет. Легко представить работника приюта бесчувственной машиной или роботом. Но намного сложнее понять, что это не так. Я никогда не встречал людей, которые так бы отдавались своему делу, так бы беспокоились о животных. Приютские работники – люди особенные: изо дня в день они помогают несчастным зверям, но в тоже время находят силы на убийство своих «питомцев».

Ветеринар в одной из клиник, и где я проходил обучение, специализировалась на стерилизации животных. Она буквально выгорела на своей работе, и ей действительно не стоило работать в ветклинике, где нагрузка была нереальная. Конечно, я был новичком, но нужно было быть слепым, чтобы не видеть плещущие через край чувство обиды и возмущение. Я помогал ей на операции по стерилизации (но по сути это был 11-часовой аборт). Кажется, внутри собаки было шесть или семь щенков, врач доставала их из тела матери, а я вкалывал им пентобарбитал натрия¹¹ – мы его называли «голубой нектар» – и эмбрионы становились синими. И хотя и прошло пятнадцать лет, я до сих пор помню, как щенки пищали, когда в них входила иголка. Тогда я действительно хотел доказать, что могу принять такую истину, мне не хотелось выглядеть наивным или спросить: «Зачем убивать щенков, если можно их вышвырнуть за дверь, когда они немного подрастут?»

И когда я делал очередной укол, врач ответила мне довольно холодно и сухо и, видимо ей это приходилось делать в миллион-сотый раз: «Еще раз, как тебя зовут?»

– Джексон.

Укол, писк щенка.

– Так, Джексон, – уголки губ опустились презрительно. Она произнесла мое имя так, будто это было имя ненормального дядюшки, который избивал ее, когда она была маленькой.

– Джексон, это именно то, что случается, когда люди не стерилизуют животных, – очередной мертвый эмбрион упал в огромную чашку. Она использовала эти моменты в качестве запятых в собственной речи. И хотя я был в шоке, когда она продолжила, я все-таки смог осознать, что это неясная тревожная дрожь сначала приняла форму тошнотворного страха, а потом превратилась в ярость. Я попытался хоть как-то прийти в себя и подумал: «Я не один из этих, кто бездумно заводит собак и позволяет им плодить детенышей, сучка. Я другой, я один из тех, хороших парней».

Я вдруг вспомнил Лонни и его комментарий по поводу того, как я ударился о свой двухфутовый керамический бонг накануне – «усталость от сострадания». Или говоря иначе – притупление чувства сострадания. И чем больше я думал, тем больше убеждался, эта врач – олицетворение этого явления. Я понял в этот момент, что неважно, сколько я проработаю с животными, но эта женщина займет свою страницу в моем личном неписаном словаре. Еще Лонни мне сказал, что такое восприятие обыденно для работников приюта, и по его опыту, оно незаметно подкрадывается и овладевает тобой. Вот ты убираешь дерьмо, вот пишешь отчеты и заполняешь бумажки и – бац! Вот ты уже используешь трупики эмбрионов щенков как знаки препинания – а это конец! Вот ты заботишься о животных, чувствуешь реальную симпатию к ним, и эти эмоции со временем становятся только сильнее. И тут раз – и ты перешел черту, понимаешь, что что-то не так и начинаешь винить всех подряд. А потом все становится на свои места, и ты перестаешь просто замечать это чувство.

Очевидно в тот момент я еще не был близок к выгоранию. Я спускался по склонам в довольно нервном темпе, жил той новой жизнью, в которой я был защитником животных. Конечно, было кое-что еще, не столь очевидное, скрытая ветка – то, что я скрывал и за что меня можно было схватить – мой энтузиазм и маленькая ложь, которую я отлично разыграл, будучи лучшим в мире актером. Эвтаназия – это то, в чем у меня абсолютно нет опыта, но сейчас она мчалась мне навстречу, как бейсбольный мяч, брошенный крутым игроком высшей лиги.

Когда я увидел свое имя в ежедневном расписании в графе «Эвтаназия/Кремация», то начал нервничать, и очень сильно. И как бы я ни горел своей новой ролью защитника животных, который заботится о братьях наших меньших, и ни думал о своей собственной персоне, все-таки меня не покидала тревога. На каждом углу, в каждой щели приюта стояла смерть, стояла и ждала, когда же мы перестанем бороться и смиримся с неизбежным. Моя наивность подводила меня. Я знал, что буду делать это: я поклялся быть членом команды, и я должен был усыплять животных.

Эвтаназия уравнивала нас. Все мы были равны в глазах холодного и мрачного последнего дома в квартале. А на тяжелой металлической двери, которая скрывала крематорий, велся счет усыпленным, а к тому моменту, как я устроился на эту работу, ее перекрашивали уже несколько раз. Нам приходилось украдкой проносить убитых животных в крематорий через заднюю дверь приюта, убедившись, что в коридоре не шастают посетители.

Первым животным, при усыплении которого я присутствовал, была собака – полукровка, смесь питбуля и еще чего-то. А сейчас, к слову, большая часть животных, которых убивают в приютах, относятся к этой породе. Этот пес был напуган, и его вели на специальном поводке, похожем на палку, поскольку он явно одичал, и его поведение предсказать было невозможно. Для того чтобы не расклеиться, я решил сосредоточиться на своей задаче. Подойти к холодильнику. Взять успокоительное. Отмерить нужное количество вещества в зависимости от веса, чтобы «успокоить животное». Ждать этого самого успокоения. Мы использовали смесь кетамина и ромпуна. Одним из побочных эффектов этого коктейля было диссоциативное состояние, сопровождающееся галлюцинациями, которые приводили к тому, что животное мотало головой из стороны в сторону, как будто следило за полетом теннисного мяча. Поговорить с животным. Быть его защитником в этот, пожалуй, самый ужасный момент в его жизни. Держать себя в руках. Черт возьми, Джексон, дыши, ритмично, но медленно, потому что даже будучи под действием препарата, зверь быстро поймет, что и тебе страшно, и напугается сам. Набрать голубого нектара. Сколько это займет времени? Еще совсем недавно животных массово усыпляли в газовых или декомпрессионных камерах. Сейчас же мы пытались создать более комфортные условия. (Кстати, мы работали в темноте или при свете? Они были одни или с людьми?) Дальше. Обездвижить пациента: повернуть голову зверя в сторону, чтобы зубы были как можно дальше от руки человека, который делает укол. Вспомнить, как найти вену на передней части лапы, если не получается, то искать на задней. Пока я здесь работал, научился делать инъекции самых разных препаратов: в брюшину, внутримышечно, внутривенно и даже в сердце, когда животное вроде бы мертвое, но сердце еще бьется. Я даже узнал, под каким углом надо вводить иглу в вену, чтобы не порвать ее. (Вот это был сущий кошмар, особенно если при эвтаназии присутствовали владельцы. Ты не хочешь и не можешь искать другую вену, чтобы не мучить и так уже замученное старое животное, особенно когда его печальный хозяин стоит перед тобой и видит все это.) Все, чего ты хочешь, это спокойствия для питомца. Конечно, эта мысль звучит довольно дико в подобной ситуации, но нужно делать свое дело. Тот пес, помесь питбуля и еще не пойми чего, в моих руках. Я фиксирую собаке голову и шею. Одри колет. Я слышу его последний вздох, и он уходит. Аккуратно кладу на полотенце, на котором он лежит. Минуту или около того молчу. Эта привычка появилась у меня именно тогда. Не то чтобы я скорблю по животному, а просто даю время собаке или кошке свыкнуться с новой для него или нее реальностью. Такой подход помогал мне воспринимать и жизнь, и смерть как что-то переходное. Я так часто видел, как уходит жизнь, что даже сосчитать не могу. Я никогда не принимал смерть как должное, неважно, были ли это мои животные или чужие. А вот здесь надо сказать: «Я не монах, а смерть – это отстой. Терять красивых животных, потому что “так надо”, – ужасная боль, постоянная, но простая и понятная. И со временем я сделал выбор не принимать её. Да, работу нужно делать, и я буду, но все равно буду искать другие пути решения проблем: я буду пропагандировать стерилизацию животных, и буду работать с животными, чтобы исправлять их поведение. Я смогу помочь хозяевам держать себя в руках, держать эмоции под контролем, которые в большинстве случаев были причинами попадания животных в список смерти, а дальше в холодную мрачную комнату в последнем доме в квартале».