Kitabı oku: «Прощай, молчание. История о том, как я пережила выкидыш», sayfa 3

Глава 2
«Я не дала себе возможности развалиться»

В самом начале моего обучения на психолога я узнала, что одна из частых реакций на травмирующее событие – это подход, основанный на «упорстве». В «Диагностическом и статистическом руководстве по психическим расстройствам» (основной справочник по психическому здоровью) это называется «острой реакцией на стресс», что является ярким примером части «бей» из реакции «бей, беги, замри», сопровождающей потенциальную опасность или вред. Эта физиологическая реакция на стресс является адаптивным механизмом, используемым в надежде уклониться от опасности. Я. Должен. Выжить. В повседневной жизни данная реакция может иметь самые разные формы. Некоторые пытаются придерживаться отношения «я могу с этим справиться, все нормально», чтобы преодолеть трудность. Это искренняя (и часто неосознанная) попытка «двигаться вперед», чтобы не увязнуть в одиноком болоте скорби, которое часто сопровождает травму. При потере беременности реакция на стресс проявляется, помимо прочего, в виде тревожности, сложностей с концентрацией, чувства нависшей угрозы и/или отрицания. Мы отчаянно хотим удержать ту жизнь, которая была раньше, до разбивающего сердце события. Вот почему мы цепляемся за прошлое – спокойное, которые было так хорошо знакомо. Но до многих из нас постепенно и неизбежно доходит глубина события. Как иначе? Мы можем долго подавлять боль, прежде чем она ворвется и станет локтями прокладывать себе путь в самый центр сердца. У травмы есть подобная особенность.

Готовы вы или нет, она приходит.

* * *

Даже будучи психологом, несмотря на все знания, полученные за годы обучения в университете, где я проглотила кучи учебников по травмам, и из общения с другими людьми, переживающими далеко идущие отголоски собственных травм, мой путь после потери беременности был сложной смесью бессистемных попыток отточить этот врожденный инстинкт выживания. Прибитая к земле потерей, я сосредоточилась на том, чтобы ставить одну ногу впереди другой. День за днем. Я делала все возможное, чтобы продолжать жить. Приходила, куда надо. Оставалась занятой. Участвовала в разговорах. Отвечала. Иногда даже улыбалась.

Я думала, со мной все в порядке. Однако это не так.

Тем не менее я продолжала двигаться.

* * *

– Джесс, я беспокоюсь. Мне реально кажется, что тебе нужно больше времени, – заботливо и уверенно говорила сестра, когда услышала, что я собираюсь вернуться на работу всего через четыре дня после выкидыша. Ее беспокойство было очевидным, когда мы говорили по телефону тем вечером. Она понимала то, чего я сама не могла постичь: еще не время. Конечно, было рано. Но меня не удавалось переубедить.

– Я знаю, что справлюсь, – мягко возразила я, надеясь, что получится переманить ее на свою сторону. – К тому же я не могу просто бросить пациентов в беде. Не хочу, чтобы они волновались еще и из-за меня. Если просто сидеть дома, это не поможет справиться с болью.

Сидя в тишине слишком долго, я все еще слышала собственный душераздирающий крик, отражающийся от каждой поверхности в доме. Мне нужна была цель жизни, предназначение, в принципе – что угодно, отвлекающее от моей беременности. Я отчаянно нуждалась в этом.

– Прошло всего четыре дня, – повторила она. – Четыре дня! Выкидыш был в четверг. Ты не можешь просто вернуться на работу в понедельник. Не можешь. Это бред. Пациенты поймут, будет лучше для тебя и для них, если возьмешь еще несколько выходных.

Она была права. И я знала, что она права. Я просто не дала себе возможности реально продумать не только все мои варианты, но и потенциальные последствия моего решения. Было ясно, что я не думала о собственных нуждах, моем выздоровлении, моих опустошенных теле и душе. И я очень ценила ее внимание к столь важной детали моей жизни после выкидыша. Это такое проявление любви – позаботиться обо мне, когда я, очевидно, не в состоянии сделать этого сама. Вот так, когда больше всего я боялась оставаться наедине с горем и проходить через то, что могло предстоять, благодаря сестре пришлось притормозить.

– Ты права, – отозвалась я одновременно с ужасом и облегчением от того, что она добилась своего и увидела свет там, где я не могла. – Напишу всем пациентам и объясню, что я вернусь в офис в следующий понедельник, а не в этот. И спасибо, сестренка. Спасибо, что помогла разобраться.

Согласие сбавить обороты вовсе не значило, что я собираюсь полностью перестать двигаться, и даже переживания сестры не могли убедить меня, что не нужно оставаться в состоянии постоянного движения. Проводить время в одиночестве, проигрывая в голове ужасные детали того дня, казалось неприемлемым, даже жестоким. Если бы я продолжала бежать, может, травма не догнала бы меня и не поглотила целиком.

Тогда я этого не понимала. Потребовалось несколько лет, чтобы ясно осознать: я не дала себе возможности сделать то, в чем нуждалась больше всего после потери беременности, – развалиться. Несмотря на профессиональное самообладание, эта ужасная грусть медленно, но верно разъедала меня изнутри, и сколько бы упорства я ни прилагала, чтобы двигаться вперед, это не могло удержать меня от того, чтобы рассыпаться на части.

Оглядываясь назад, я понимаю: мои попытки двигаться вперед были продиктованы желанием снова обрести жизнь до потери, в том виде, в котором она существовала раньше. Я жаждала порядка, предсказуемости и покоя – полной противоположности психологическом хаосу, вызванному выкидышем. Я думала, что смогу снова отыскать все это, если окажусь в офисе. Возвращение к пациентам и важным разговорам с ними, казалось, принесет облегчение и взаимодействие с миром, которого так хотелось. Я жаждала нырнуть обратно: принимать пациентов и установить некое подобие постоянства. В глубине души я, наверно, знала, что чуть больше недели недостаточно, чтобы оправиться от физической и психологической травмы, но мне нужно было снова включиться в жизнь – вернуться к работе, наполняющей жизнь целью. «Это акт самосохранения, – говорила я себе. – Это работа по восстановлению».

Однако когда это произошло, сразу стало очевидно, насколько я травмирована и как неэффективны были мои попытки выиграть в гонке с горем. Пока я не вернулась в рабочее кресло, я, похоже, не задумывалась, что моя работа неразрывно связана именно с этим видом травмы. То, через что я проходила на работе, никак не помогало отвлечься от собственных чувств. Всего неделю назад я могла сидеть и слушать, как того требовала профессия, не думая о себе. Но в попытке избежать эмоциональных последствий я устремилась туда, где подробно обсуждались потеря, горе, травма, траур и способы, которыми мы все это переживаем. Я не могла отделить мысли о собственной жизни от того, что обсуждали со мной пациенты. Мне были открыты страдания и переживания тех, кто прошел через очень похожие травмы. И снова не было пути назад.

* * *

Я не скоро забуду первый сеанс, который провела после возвращения на работу. Я сидела напротив Кейт⁴, пациентки тридцати с небольшим лет, которую наблюдала в течение нескольких лет. Так получилось, что наша новая встреча совпала с ее первым визитом в мой офис за несколько месяцев. Сеансы были на паузе, так как она недавно родила третьего ребенка.

Мы сидели вместе в кабинете, освещенном лучами осеннего солнца, и говорили друг другу о том, как здорово снова встретиться. Когда начался сеанс, я чувствовала себя присутствующей, спокойной. Сидеть напротив нее было привычно и уютно, и я была благодарна за то, что снова оказалась на своем месте и помогала в трудные моменты людям, достаточно смелым, чтобы вытаскивать наружу скрытые аспекты личности. Я также была благодарна за возможность продолжать концентрироваться на чем-то, кроме своего горя. Я сосредоточилась на Кейт и была этому очень рада.

– Как ваши дела? – спросила я.

– Эм, – ее голос дрогнул при ответе. Судя по языку тела, ей было тяжело. – Все нормально, думаю. Ну как, вроде того. – Она сбилась, а потом поменяла ответ. – На самом деле иногда… нет, не нормально. Я не знаю. – Слезы потекли по порозовевшим щекам. – Извините, – прошептала она. – Я не хотела начать плакать так быстро. Это гормоны, в последнее время мне кажется, что я не я. Я чувствую себя не очень, потерянной, сбитой с толку.

– Мне очень жаль, – с сочувствием сказала я. – Это такой эмоциональный период. Такое большое изменение. Еще одно большое изменение.

Не успели эти слова слететь с моего языка, я услышала их – я имею в виду, действительно услышала. Они выбили из меня дух. Или скорее я сама забыла, как дышать.

Пока Кейт плакала и говорила о тех сложных чувствах, которые неизбежно сопровождают четвертый триместр после появления на свет новорожденного, я старалась сохранять осознанность и спокойствие. Однако заметила, что темп моего дыхания слегка изменился. А еще мое уставшее тело наполнилось теплом. Но не утешительным; скорее, это был холодный пот и затем жар от моих послеродовых гормонов, только без ребенка, чтобы их куда-то направить. Чувство походило – хотя проявлялось совсем иначе – на паническую атаку. Причина в том, что прямо напротив меня сидела женщина на том этапе, к которому, как я думала, двигаюсь я сама: послеродовые изменения, новорожденный, полная грудь молока, волосы, кое-как собранные в неаккуратный пучок. У нее был полный дом психологических проблем, и буквально полный дом: трое детей.

У нее. Не у меня.

Каким-то образом мне удалось дотянуть до конца рабочего дня, хотя я не могу сказать, как именно, учитывая мысли, то и дело всплывающие в голове. И когда я, наконец, забралась в машину и закрыла дверь, все, от чего я бежала, наконец, настигло меня. Оно захватило тело, пронзило внутренности, а затем вылилось с остервенением. Я швырнула сумочку на пассажирское сиденье, наклонилась вперед и закрыла лицо руками. Я тяжело рыдала, пока не лишила себя всех эмоций. Слезы падали из глаз, как капли дождя. Я жаждала вернуться в прошлое, исправить грандиозную потерю, вернуть себя прежнюю. Теперь оставалось лишь знакомиться с новой мной, пережившей выкидыш, а знать ее совсем не хотелось. Я понимала: невозможно вернуться и жить той жизнью, к которой я шла до крови и туалета. А также понимала, что многого не знаю о том, что ждет впереди, что придется пережить в последующие месяцы и как это неизвестное изменит меня. Потеря разделила время на «до» и «после», и я чувствовала себя подвешенной между ними.

Мне некуда было двигаться – ни вперед, ни назад, – и я погрузилась в нервирующее чувство уязвимости. «Почему я? Почему я? Но опять же, – спросила я себя, – почему бы и не я?» Я знала статистику по потере беременности, так же как и сложности горя после репродуктивной травмы. Я глубоко изучала их. Я включила их в повседневную жизнь. Я посвятила им карьеру. Как я могла позволить себе так удивиться исходу, пережить который бесчисленные часы помогала другим?

В какой-то момент я, должно быть, разделила профессиональную и личную жизнь, поместив их в две разные ячейки в голове. В результате, похоже, до меня не доходило, как быстро и ловко они могут спутаться друг с другом. Это такой уровень уязвимости и обнажения, о котором я даже не подозревала. Мое сердце было открыто, и я переполнилась эмоциями настолько, что стало физически больно.

Ретроспектива бывает таким мудрым учителем. Я узнала об этом трудным путем (будто есть другой способ). В первые дни и недели после выкидыша, думаю, меня держал на плаву прежде всего адреналин. Я должна выжить. Должна продолжать. Должна делать. Но потом, когда я, наконец, поняла, насколько изранена, не удалось избежать окончательного падения. И это только начало.

* * *

Через несколько недель после выкидыша я отправилась на педикюр туда же, куда всегда ходила. Я была прикована к дому и офису и просто пыталась заняться чем-нибудь, что казалось привычным. Банальным. Нормальным. Я не то чтобы хотела, просто это виделось умным шагом. Я решила, что уход за собой – отличный пункт в списке дел, особенно в такое время. Я подумала, что неплохо заняться чем-нибудь бессмысленным и приятным. В конце концов, это лишь двадцать минут езды вниз по холму Лорел Каньон до бульвара Сансет. Когда я зашла в знакомый маникюрный салон, преимущественно забитый пожилыми женщинами, меня поприветствовала Джоанна – грузная румынка, которая делала мне педикюр еще до беременности Львом. Мы многим делились за эти долгие годы: от гордого описания важных моментов в жизни наших детей до сетований на плотный трафик Лос-Анджелеса – я всегда была рада ее видеть.

– В чем дело? – нежно поинтересовалась она. – Ты выглядишь грустной.

С опаской я поделилась новостями. Слезы инстинктивно текли по щекам, пока я вкратце описывала ужасающий опыт, который едва пережила. Я не хотела перегружать ее кровавыми деталями или шокировать, рассказывая о бесконечном потоке крови, или ребенке в пластиковом пакете, или о тошнотворном чувстве, навечно поселившемся во мне, или о том, как из меня без анестезии выскабливали плаценту. Но я ощущала сочувствие, было комфортно делиться с ней кратким пересказом моей истории. Мы поддерживали зрительный контакт, пока ее глаза от шока наполнялись слезами. Слезинка сочувствия скатилась из ее голубых глаз, пока мы в единении держались за руки. Она объяснила, что тоже потеряла малыша. Десятки лет назад. Я не знала, что у нее был выкидыш, пока не поделилась собственной историей, да и откуда мне знать? Мы привыкли не говорить об этом. Привыкли жить среди других, не вспоминая о боли, которую все пытаемся преодолеть.

Пока мы крепко держались друг за друга, я не могла не переживать, что в какой-то степени ненароком ранила ее своей пресловутой историей репродуктивной войны. Или, возможно, неожиданно спровоцировала тяжелые воспоминания. Однако я не смогла долго удерживать эту мысль. Она исчезла так же быстро, как и появилась в моем сознании. На долю секунды я потеряла стойкость. Меня охватило смятение, я не понимала, как вообще здесь оказалась. Еще один непредвиденный эффект травмы: мы на миг поддаемся чрезмерно сильным эмоциям, за которыми сразу следует истощение всего тела и настолько сильное опустошение, что можно практически отключиться. Когда эмоциональный шторм сопровождается такими физическими ощущениями, понимаешь, что травма – это утомительная встряска и для тела, и для разума.

Я позвонила мужу из спа-кресла, будучи полностью дезориентированной. Меня охватило жуткое чувство страха. Что происходит? Это стало незваной мантрой. Это было почти все, о чем я могла думать: что происходит?

– Пожалуйста, приезжай! Джей, мне нужно, чтобы ты посидел со мной, – умоляла я. – Не знаю, как я сюда попала. Не уверена, смогу ли добраться до дома.

К моменту его прихода я дрожала от озноба, несмотря на то что ноги были погружены в теплую мыльную воду, которую приготовила Джоанна. Тревога продолжала безжалостно прокладывать себе пути вглубь тела, и я ощущала себя где-то далеко от воды, кресла, Джоанны и самой себя.

Присутствие Джейсона почти сразу же изменило ощущения, но нужны были и его слова. Слова ободрения и, может, даже догадка о том, почему я чувствовала себя такой потерянной и чужой в собственном теле. Не то чтобы он мог точно определить причину – как? – но сама попытка поразмышлять вслух со мной о том, почему именно сейчас, принесла успокоение. Этот обмен словами и нежностью в конце концов вернул меня в настоящее. К креслу. К воде. К Джоанне. К моей жизни.

* * *

Диссоциация стала новой нормой. Я была то активным участником собственной жизни, то ее сторонним наблюдателем, причем без предупреждения о смене роли.

Места, которые раньше я посещала не задумываясь, стали триггерами – я терпеть не могла супермаркет и прачечную. Повседневные дела, которыми все мы занимаемся, внезапно стали вызывать тревогу и понимание, насколько я изменилась, насколько отрешенно себя чувствовала. Рутина, которой я придерживалась всю взрослую жизнь, заставляла нервничать. Неструктурированное время – когда я не была на работе или в семье – позволяло вновь обретенной тревожности пронзать меня, протыкать и смешиваться с чувством покинутости. Свободное время, которое большинство расценивает как возможность для отдыха, которое сестра считала полезным для меня, только создавало неограниченное пространство для беспокойства. В эти моменты в мозгу появлялось пустое пространство, медленно заполнявшееся чрезмерными переживаниями. В эти первые недели мне казалось совершенно невозможным отклоняться от распорядка дня. Я была такой ранимой, подверженной боли, если что-то шло не по плану.

Я стала совсем избегать повседневных дел, но не каждый аспект жизни можно просто поставить на паузу. Порой приходилось заправлять машину, например, но каждая необходимость сопровождалась внутренними торгами. «Может быть, заправиться завтра, – не раз думала я. – Может, съездить до дома, потом до работы, до того как загорится лампочка. Еще один день без дел, пожалуйста. Всего один день». Мы с Джейсоном в принципе всегда делили работу по дому. После потери беременности он занимался абсолютно всеми делами вне дома: покупал еду, ездил в химчистку и в аптеку, отвозил и забирал сына. Мой уровень кортизола, казалось, нуждался в передышке. Дом и работа были всем, с чем я могла справиться.

* * *

Обратиться к психотерапии было для меня естественным. Я встречалась со своим психологом Валери уже больше десяти лет, и она помогала мне со столькими вещами за это время: выпускные экзамены, карьера, отношения, брак с Джейсоном, рождение Льва – вот почему обратиться к ней было очевидным решением. В день после выкидыша я оставила Валери сообщение, причем позвонила инстинктивно, без размышлений, почти так же, как звонят матерям после какого-то потрясения:

– Валери, это Джессика Цукер. Пожалуйста, перезвоните мне, когда будет возможность. У меня был выкидыш. Ребенок выпал, пока я была дома одна. Я хотела бы назначить встречу как можно быстрее. Спасибо.

Щелчок.

Тишина.

Валери – та, кто собрал все кусочки.

* * *

Я знала ее с тех пор, как переехала в Бостон, когда мне было чуть меньше тридцати. Тогда я работала в Гарвардской школе общественного здравоохранения, изучая там психологию и гендер. Я не испытывала острой необходимости в лечении как таковом, но практически всегда приветствовала терапию как чрезвычайно полезную и открывающую глаза вещь и пользовалась возможностью извлечь из нее всю выгоду. Поэтому я попросила относительно новую подругу Ализу, с которой познакомилась в студии йоги, расположенной вверх по дороге от моего дома на третьем этаже в Кембридже, взять у ее терапевта рекомендации. Ализа была умна, и я верила, что ее терапевт знает в этом районе профессионалов высокого уровня. Так и вышло: она знала Валери.

Ее офис находился в нескольких минутах ходьбы от моей старой квартиры, приютившейся среди рододендронов в двух шагах от Гарвард-Ярда. До сих пор помню первый сеанс. Я пришла рано, держа маленький стаканчик кофе, чтобы согреть руки. Я еще не привыкла к кусачему холоду бостонской осени и тому, насколько погода отличалась от Манхэттена, где я выросла. Будучи новичком, я была склонна прижимать к себе теплые вещи, когда выходила на улицу, надеясь сделать холод менее пугающим. Несмотря на то, что терапия была мне хорошо знакома, я поймала себя на мысли, что испытываю страх. Пролистывая журналы в приемной, я не могла отделаться от вопроса, как много смогу рассказать на первой пятидесятиминутной сессии – с чего вообще начать? Рассказ истории своей жизни – это неизбежная неловкость.

Но тот сеанс был очень полезен, как и бесчисленные другие, которые следовали за ним еженедельно. Я благодарна терапии за то, что она обеспечила основу мировоззрения и безопасную гавань – место, где я могла выложить все и шаг за шагом расставить все по местам. Валери стала источником беспрецедентной проницательности и своего рода маяком, который помог смягчить – осмелюсь даже сказать «исцелить» – некоторые мои гноящиеся детские раны. Слово «благодарность» меркнет по сравнению с тем, что я чувствую по отношению к ней и ее важной роли в моей жизни. Несмотря на переезд из Бостона в Лос-Анджелес через несколько лет после первой встречи в стенах ее уютного, уставленного книгами кабинета, где я в поисках комфорта садилась на твердый диван из зеленого бархата, она, казалось, понимала меня так, как никто другой не смог бы. Поэтому я продолжала сессии по Skype и по телефону. Она была особенно полезна во время моего обучения, чтобы стать психотерапевтом несколько лет спустя. Психологу действительно нужен хороший психолог.

* * *

Через несколько дней после выкидыша на экране ноутбука застыло от шока ее знакомое лицо, когда я рассказывала об ужасах того рокового дня: 11 октября 2012 года. Валери была рядом: чтобы выслушать мой рассказ и разделить со мной полное неверие, разбитое сердце, откровенный шок, похмелье горя. Она была рядом на протяжении всего рассказа, стала свидетельницей множества слоев травмы: вспышек гнева, моментов, когда я цеплялась за отрицание и за надежду. Она была рядом, как и всегда.

Весь тревожно широкий спектр моих чувств (который, как я вскоре узнала, абсолютно нормален) был встречен с пониманием, и именно с Валери я кривилась от горя, рычала в негодовании, кричала от ужаса, снова переживая те события. Здесь я могла не беспокоиться о своем лице, преодолевая чудовищные трудности, отчаянно желая, чтобы они произошли не со мной.

По ходу сессий мы выяснили, что значит жить в изношенном теле с надломленной психикой после такого вида травмы. Хотя она придерживается линии, где не говорит с пациентами в клинических терминах – а значит, у меня не было формально диагностировано посттравматическое стрессовое расстройство, – вместе мы увидели, как травма изменила разные аспекты жизни. Симптомы сопровождали меня так долго, что уже сложно вспомнить. Это, конечно, не мой уникальный опыт – согласно исследованиям, примерно четыре из десяти женщин испытывают симптомы ПТСР после выкидыша⁵. И некоторые из традиционных симптомов – навязчивые воспоминания, раздражительность, эмоциональная отстраненность, сильная тревога, и это лишь часть – стали моим образом жизни. Однако, как оказалось, заучивание статистики и штудирование научных трудов, помогающее лучше лечить моих пациентов, – совсем не то же самое, что лицом к лицу столкнуться со смертью. Та «я» до потери беременности могла отделить науку от личного опыта, реально пережитый опыт от статистических данных, чтобы обеспечить нуждающихся взглядом со стороны и разъяснениями. Но та «я», что осталась после выкидыша, не могла этого сделать. Теперь я была частью статистики. Я застряла во времени, снова и снова проигрывая картинки и физические ощущения, ассоциируемые со смертью, случившейся в теле.

Валери была рядом, когда я поняла, что думала, будто чувствую себя нормально, однако это было не так. В конце концов я именно благодаря этому часу раз в неделю перестала бестолково барахтаться и в принципе перестала двигаться. Благодаря постоянству ее эмоционального присутствия и нашим детальным разговорам я наконец позволила себе замереть и развалиться на части.

* * *

Оставшиеся шесть дней в неделю, тогда, когда я не разговаривала с Валери, невероятным даром свыше оказалась возможность изливать все мысли ручкой на бумаге. А стук пальцев по клавиатуре стал синонимом избавления. Там, на этих страницах – позже опубликованных или ставших публичными постами, даже в тех документах Word, которые никогда не увидели света, – я установила глубокую связь с самой собой, вроде как медитируя, чтобы избавиться от боли. Писательство всегда являлось моей страстью, будь то ведение дневника, работа над статьями во времена учебы в магистратуре, написание получившей награды диссертации или компиляция уже опубликованных материалов. В то время писательство стало настоящим инструментом выживания. Чистые страницы не осуждают; на самом деле они молят, чтобы на них излили эмоции. Пустые листы готовы выслушать мои истории, и, рассказывая их снова и снова – неважно, с запинками или на одном дыхании, минималистично или красочно, – я добиралась до глубин собственной души, не гнушаясь того, какие мучительные и сбивающие с толку мысли там обнаружатся. Однако вскоре необходимость писать как способ выживания трансформировалась во что-то новое, способное охватить куда больше, чем мой травмирующий опыт. Продолжая писать, я надеялась, что мои слова смогут сделать для других то же, что сделали для меня: вырыть тоннели и проложить дороги сквозь потерю, травму и траур – чтобы те, кто пережил похожее, могли найти способ перестать бежать от того человека, которым их сделали беременность, выкидыш и потеря младенца. Я начала представлять сценарий, где страницы, написанные мной с целью почтить личную потерю, помогут кому-то найти их уникальный путь справиться с горем.

Пером прокладывая путь в глубины собственной душевной боли и участвуя в беседах с Валери, которые были спасательным кругом, вытаскивающим меня обратно на поверхность, я нашла призвание, которому еще не полностью открылась. Оно состояло в том, чтобы озвучить призыв к действию, способный поведать миру о сокрушительной боли, от которой я сознательно и неосознанно пыталась отгородиться, и тем самым подтолкнуть других без стеснения поступить аналогично.