Kitabı oku: «Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей», sayfa 4

Вместе мать и сын, Август и Августа, создали новую городскую панораму. Отражающая блеск государственной власти, полная религиозных реликвий со Святой земли, она возникала в империи, изменения которой, при всей их постепенности, были колоссальными и необратимыми. На месте казарм Максенция протянулась на 100 метров Латеранская базилика. Детище правителя-триумфатора, утверждавшего свою веру, она была прозвана «золотой» за сияние желтого мрамора, которым была выложена [47]. Во дворце Елены была выставлена в отдельной часовне, в обсыпанном драгоценными камнями золотом вместилище, откопанная в Иерусалиме и очищенная от земли реликвия – Святой Крест Господний. Из этой часовни выросла нынешняя базилика Санта-Кроче-ин-Джерусалемме, нареченная по обломку креста с Голгофы, что навечно прописан в Риме.

Пересекая город в северо-западном направлении, минуя Колизей и то место, где вскоре вырастет церковь Санта-Мария-Маджоре, римляне переходили через реку и оказывались перед другой крупнейшей стройкой Константина – базиликой Святого Петра на Ватиканском холме. Как и при строительстве Латеранской базилики, император покончил с прежней жизнью Ватикана, чтобы строить будущее города. При возведении базилики Святого Петра он не должен будет ни сносить казармы своего врага, ни выкорчевывать камни, связанные с поклонением языческим богам. Но для выравнивания болотистого бугристого кладбища, на котором покоился святой Петр, строителям приходилось засыпать скромные памятники, которые украдкой посещали христиане в первые века Римской церкви [48]. Маленькая эдикула, поддерживаемая простой мраморной колонной, веками обозначала это место и служила ему защитой. Все вокруг пришлось переделывать, сотни могил уходили все глубже в землю, а над ними росло здание, превосходившее размерами даже Латеранскую базилику: оно имело 122 метра в длину и 66 метров в ширину. Когда базилику открыли, туда хлынули верующие. В дальнем конце нефа, там, где будет проходить служба, их взорам предстало венчающее триумфальную арку, начертанное золотыми буквами имя Константина [49].

* * *

Режим Константина разрушал строения его врагов и сносил языческие молельни. Теперь он разрыл смиренные корни Римской церкви ради того, чтобы заложить фундамент будущего христианского города-триумфатора. Однако главными опорами его базилик, воздвигнутых в честь Петра, Иоанна Крестителя и самого Христа, служили истории их мученичества. Их судьбы, особенно судьба Петра, на многие столетия останутся надежнейшими фундаментами нового христианского Рима.

Христианский Рим – а позже папский Рим – так и не появится при жизни Константина. Однако повеления Константина создали его институциональные формы и выковали его мощь. Сюда относится и возвышение епископа Рима, способствовавшее увековечению того в качестве папы всей Западной церкви. Ведь Константин установил иерархию, которая до сих пор отождествляется с католической церковью, а в свое время господствовала в важнейших сферах религиозной, политической и общественной жизни Запада. На вершине пирамиды, чуть ниже самого императора, расположился епископ Рима, он же «консул Господень» [50]. Ему принадлежал судейский трон в апсиде Латеранской базилики, его посвящали в сан в пещероподобном нефе базилики Святого Петра. В те времена епископа Рима назначала группа священников и стоявших на ступеньку ниже тех дьяконов [51]. После этого выбор утверждали епископы-соседи, например епископ ближнего приморского города Остии. Кандидатура нового епископа Рима могла быть официально или неофициально утверждена или отвергнута волей народа [52]. Становление этой практики началось еще до Константина. Усилиями императора она укреплялась по мере того, как значение личности и действий епископа Рима начинало влиять на неуклонно растущее число христиан.

Во времена Петра и Павла роль епископов в христианской общине была ограниченной, они символизировали конечную купель милосердия, выступали гарантами безопасности Церкви и ее средств. В масштабе империи они играли важную роль как администраторы, но еще не приобрели статуса духовных пастырей многочисленной паствы, как и могущественных ролей в жизни крупных городов. Ко второму веку их статус стал меняться. Современники призывали христиан «следовать за епископом, как следует за Отцом Иисус Христос», и не предпринимать ничего в духовном смысле без епископского наказа [53]. В IV веке, уже заручившись признанием императора и весомой казной, епископы нарастили авторитет. Особенно богат стал епископ Рима. Дары императора и земли обеспечивали Латеранской базилике и соседнему с ней приделу годовой доход примерно в 15 тысяч золотых солидов, не считая четырех тысяч солидов – годового дохода базилики Святого Петра. В целом епископ Рима получал порядка 30 тысяч солидов в год [54]. Это было немного по сравнению с доходами богатых сенаторов, при своих шестизначных поступлениях не обремененных расходами на содержание храмов. Но богатство епископов Рима при Константине все равно было не в пример больше состояний их предшественников. Естественно, жизнь епископа была несравнима с жизнью среднего прихожанина, чья семья выживала на какие-то 250 солидов в год [55].

Епископский сан неизбежно превращался в лакомую цель для карьеристов и властолюбцев. Видя это, некоторые верующие сетовали на пагубное влияние империи на их Церковь. Находились и те, кто рад был воспользоваться благами нового статуса христианства и его богатствами. Недаром даже аристократ-язычник Веттий Агорий Претекстат в шутку сказал епископу Дамасу I (366–384 гг.): «Сделайте меня епископом Рима, и я тотчас стану христианином!» [56]. Дамас хорошо понял смысл насмешки. Он прибег к экстренным мерам, чтобы обеспечить свое избрание в 366 году: велел обрушить вниз острые куски черепицы с крыши базилики Либериана – там, где сейчас стоит базилика Санта-Мария-Маджоре [57]. Повеление было выполнено разношерстной толпой: могильщиками, зрителями из цирка и прочими, готовыми рисковать жизнью. Камнепад должен был поразить сторонников Урсина, римского дьякона, утверждавшего, что епископом Рима выбрали его, а не Дамаса [58]. Префект города бежал, 137 человек погибли. Эсквилинский холм был запачкан кровью [59]. Но Дамас извлек выгоду даже из этого скандала: он натравил на своего недруга полицию префекта. Урсин отказался снять свои притязания и вооружил сторонников, которые собрались в нескольких километрах к северо-востоку, у недавно построенной церкви Сант-Аньезе-ин-Агоне [60]. Церковь выросла на месте погребения 13-летней девочки, отказавшейся в 304 году отвернуться от веры в Христа, за что ее прогнали нагой по улицам Рима и обезглавили. Теперь христианская церковь настолько возвысилась, что люди убивали друг друга в борьбе за ее епископский сан.

Таким образом, мирское признание Римской церкви обнажало резкие контрасты, провоцировало моральные дилеммы и вспышки насилия, бросавшие тень на то достоинство, которого так алкали Дамас и Урсин. Наблюдая яростную схватку за епископский посох, римский историк и воин Аммиан Марцеллин иронично отмечал: «Победитель непременно обогатится дарами аристократок, будет разъезжать в удобных повозках, носить роскошные одеяния и задавать пиры, не уступающие царским» [61]. Дамас постарается не ударить в грязь лицом и заслужит прозвище «ухочистка знатных дам» после своей победы в боях с Урсином в 366 году. Некоторые высказывали сомнение, достойно ли такое для тех, кто занимает престол святого Петра. Иероним, будущий секретарь Дамаса, клеймил священников, слишком охотно гревшихся в лучах нового престижа Римской церкви. Он негодовал на клириков, которые, в подражание своим покровителям-аристократам, чрезмерно заботились о внешности и даже завивали волосы. Для таких людей было важно, чтобы их одеяния отвечали их новой роли в приличном римском обществе. Однако были и другие священники, которые, как, например, Макарий, сокрушались о показном богатстве. В Церкви, где усиливалась борьба за власть, такие высказывания грозили их автору серьезными последствиями.

Притом что людей, подобных Иерониму и Макарию, отвращала показуха, Церкви необходимо было проникнуть в высшее общество Рима. Как позже утверждали римляне, базилику на том месте, где боролись Дамас и Урсин, ныне известную как Санта-Мария-Маджоре, возвели именно христиане-патриции. Традиционно считается, что ее строительство началось в 350-х годах, когда некая богатая бездетная пара спросила у Бога, как им оставить свои накопления Пресвятой Деве. Они молились на Эсквилинском холме, стоя на коленях, душной августовской ночью, как вдруг с безоблачного неба повалил снег – на то самое место, где теперь стоит базилика. Однако эта легенда не единственная, относящаяся к данной церкви. Есть другая: якобы папа Либерий (352–366 гг.) построил эту базилику, увидев сон о снегопаде в Риме тем летом. Утверждают также, что он превратил в базилику стоявшее на том месте светское здание или дворец, принадлежавший семейству Сицинини [62]. Так или иначе, все предположения указывают на то, что тогдашняя Римская церковь пользовалась все более явственной поддержкой самого состоятельного слоя населения города.

* * *

Сами папы тоже, как следует из истории с Либерием, становились крупными меценатами. Вскоре после своего возвышения Константин покинул Рим. Несмотря на союз императора с Лицинием, их дружба была натянутой и недолговечной. Лициний стал видеть в Константине соперника в борьбе за власть и начал преследовать христиан, считая их прислужниками своего соправителя [63]. К 325 году Лициний погиб, его армия была разбита Константином, а его хладный труп повесили на всеобщее обозрение. Константин стал наконец единственным повелителем империи. Однако отсутствие союзников в управлении Востоком грозило ему неприятностями. Воинственные персы и варвары, возможности его более богатых и густонаселенных восточных земель, торговля на Черном и Средиземном морях – все это лишало императора сна. Для сохранения власти ему требовалось перенести столицу империи из Рима на Восток. В 324 году он учредил новый центр власти в древнем Византии, находившемся на стыке Азии и Европы, в центре скалистого перешейка между Мраморным и Черным морями. Не прошло и шести лет, как Византий был переименован в честь императора.

Переселение императорской власти в новую столицу, Константинополь, неизбежно лишало Рим и его Церковь прежнего внимания и милостей императора. О снижении значения города выразительно свидетельствовала переправка на Восток церковных реликвий. Елена доставила свои священные находки в Рим, но уже останки главных апостолов, Луки и Андрея, отвезли прямиком в Константинополь [64]. Процессы принятия решений в Церкви по всему миру тоже приобрели восточный уклон. В 325 году Константин созвал первый за все время экуменический собор не в Риме, а в Никее, в 100 километрах к юго-востоку от новой столицы империи [65]. Константин пригласил примерно 1800 епископов отовсюду, от Испании до Персидской империи, чтобы покончить со спорами, возникшими между христианскими общинами и внутри их. Предметами спора стали еретики, дата Пасхи и истинная природа Бога и Иисуса. Константин, официально не имевший права голоса, сидел позади епископов, однако было ясно, что он намерен активно участвовать в христианских делах. По сообщению Эвсебия, император величественно предстал перед собравшимися «в пурпурной мантии… сияя золотом и драгоценными камнями», «словно то были лучи света» [66].

Перенесение императорской власти на Восток озаботило ряд предводителей христиан. Но были и другие, увидевшие в этом новые возможности. После отъезда Константина они могли утвердить верховный статус римского престола. Епископы Рима расширяли и расцвечивали его монументальный проект христианского Рима. За две-три недели до смерти Константина Юлий I (337–352 гг.) будет избран епископом города и до того, как его сменит Либерий, построит пять церквей. Не обходилось и без сбоев. В 381 году, через полвека после переноса столицы, Дамас I спохватится, что епископа Константинополя именуют «патриархом Нового Рима» [67]. Дамас, епископ «Старого Рима», имевшего, по его убеждению, уникальное религиозное и церковное значение, рвал и метал. На встрече, посвященной обсуждению законных и недозволенных священных текстов, он проявил свои чувства, процитировав самого Иисуса. На совете в Риме он привел в подкрепление своей власти слова из Евангелия от Матфея: «Ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою» [68]. Петр был выбран Иисусом для создания земной Церкви. Петр умер на римском престоле. Петр был источником авторитета епископа Рима. Претендовать на это не мог никакой другой епископ. Для Дамаса и для его окружения величание Константинополя – «Новый Рим» – только подчеркивало уникальность их Святого престола: для возвышения новой столицы империи приходилось ссылаться на старую.

Неслучайно Дамас I продолжил ваять христианский лик Рима. Украшая и расширяя здания, гробницы и раки, он придавал многим уголкам города отчетливо христианский характер. Там, где не хватало чудес для освящения новых строительных проектов, прибегали к историям о христианских мучениках. Еще до того, как епископы Рима нарядились в мантии архитекторов города, Константин строил церкви, опираясь на легенды, скелеты, реликвии, свидетельствовавшие о насилии и кровопролитии. Прославление христианами людей, судимых и погибших под пытками как преступники, было решительным разрывом с прошлой римской культурой. В языческом Риме славили самопожертвование ради славы, но презирали срам поражения. Древний Рим был единственным обществом, где развлекались смертельными гладиаторскими боями². Августин Иппонийский, возмущаясь этим «кровожадным увеселением», оплакивал судьбу своего друга Алипия, впавшего в безумство вместе с римской толпой [69]. Неудивительно поэтому, что большая часть римлян-нехристиан не обращала внимания на тех, кто расставался с жизнью во имя учения Иисуса Христа. Они героизировали других, тех, кто бросал вызов смерти, и издевательски интересовались у окровавленных христиан, «насладились ли они купанием» [70]. Христианский подход к смерти был совершенно другим. Христиане принадлежали к Церкви, чей Господь был прилюдно казнен на кресте – самым унизительным способом в те времена. Однако, по вере христиан, своей смертью Иисус спас все человечество от вечного адского пламени.

Придя в Рим из Иудеи в II веке, Юстин Мученик с гордостью называл христиан гонимым народом. Для Юстина было «очевидно, что никто не может запугать или покорить» христиан, ибо «нас обезглавливают, распинают, бросают диким зверям, заковывают в железо, жгут, подвергают всем прочим пыткам, но мы не отрекаемся от нашей веры; наоборот, чем чаще такое происходит, тем больше и больше появляется новых истинно верующих» [71]. Для Юстина и других христиан кровь мучеников превратилась в животворный родник Церкви. Преимущества этой веры проявлялись в поступках некоторых особенно истовых верующих. Еще до Константина появлялись люди, чья приверженность идее мученичества побуждала их искать смерти во имя веры и тем приводить в изумление римских вельмож. Император Марк Аврелий (161–180 гг.) философствовал на тему того, что смерть следует принимать «разумно и с достоинством», а не «картинно… как христиане» [72]. Один римский префект даже предупредил группу таких изготовившихся к мученичеству, что не пойдет им навстречу и что им следует готовиться к повешению и к сбрасыванию со скал [73]. Однако многие кончали жизнь мученической смертью – чаще всего непреднамеренно. Молодой Лаврентий был брошен на раскаленную решетку у подножия Эсквилинского холма за то, что прогневил власти своей преданностью христианской вере. В ответ на требование сдать церковные ценности Лаврентий привел группу самых бедных в Риме людей. К IV веку на месте его казни выросла часовня в честь его страданий и смирения.

Желая закрепить положение Рима в иерархии священных городов, Дамас I посвящал мученикам Рима и их памятникам поэтические строки. Сидя в своем кабинете, он сочинял эпитафии с упоминанием подвигов людей, проливших кровь на улицах и в цирках Рима. По утверждению епископа, многие из этих историй он узнавал из первых рук, так как вырос в этом городе. Уже взрослым человеком он не был поколеблен презрением римлян к низменным смертям, ибо они только укрепляли образ героического христианского Рима. В надписи, посвященной святому Евтихию, Дамас описывает его «тюремную нечистоту», «отказ от пищи» и «торчавшие из спины осколки глиняной посуды» [74]. На этом мучения не кончились, ибо святого, «всего в кровоточащих ранах», швырнули в «глубокую темницу» [75]. Как всегда бывало с христианскими мучениками, Господь пришел на помощь со своими чудесами: место, где лежало тело Евтихия, обозначилось во сне. «Он найден и теперь почитаем», – написал Дамас. Теперь Евтихий внимал с небес молитвам тех, кто читал стихи Дамаса и прославлял имя святого.

Мирской престиж епископов IV века, таких как Дамас, был дарован им императорской властью. Однако для кристаллизации идеи и статуса Рима как христианского города главы Церкви заглядывали в свое недавнее тяжелое прошлое. Дихотомия смерти и набожности, выраженная в стихах Дамаса, послужит оформлению еще более возвышенного и влиятельного христианского Рима. В центре располагался, как всегда, епископ, благодаря своим связям с Петром медленно превращавшийся в папу. Этот владыка, еще не так давно презираемый, теперь восседал в палаццо, умело пользуясь приемами мирской власти. Средствами классической поэзии, монументальных базилик и невероятного изобразительного искусства епископ Рима начинал присваивать роли, ранее принадлежавшие императору. Скоро на изогнутых апсидах церквей, например Санта-Пуденциана, воссияют мозаичные лики Христа и апостолов. Смиренные сыны Ближнего Востока изображались как важные фигуры сенаторского вида в белых тогах. По сравнению с римским простонародьем они были преисполнены важности и авторитета. В завершающей строке своего стихотворения о Евтихии Дамас не мог не подчеркнуть собственную возрастающую роль. Имея в виду свое стихотворение, он написал, обращаясь к множащейся христианской пастве: «Дамас превознес достоинство [Евтихия]; поклоняйтесь же его могиле». В предстоящие века этому повелению будут следовать миллионы, ибо Рим станет не только высшим авторитетом для всей христианской Церкви, но и центром паломничества, наполненным верующими христианами со всего мира.

II
Непокорные пастыри

Саркофаг конца II в. с изображением столкновения римлян и варваров

؂

3
Коронован на могиле империи

К началу V века Рим оказался на грани крушения. Письмо Пелагия, бежавшего из города, полно страха: «Это случилось совсем недавно, ты сам об этом слышал. Рим, владыка мира, задрожал, исполненный ужаса… Где же была знать? Где были привычные и видные носители достойных рангов? Все сбились в кучу, сотрясаемые страхом. Рабы и аристократы оказались вместе. Призрак смерти повис над всеми нами» [1].

Рим, некогда caput mundi³, венец могущества и влияния, раз за разом подвергался вторжениям и разграблениям. Для Иеронима, секретаря Дамаса I, это был самый настоящий конец света [2]. Богатый город в середине Апеннинского полуострова, брошенный императором Константином, остался уязвимым и незащищенным. В V и VI веках ему угрожали варвары, гунны и вандалы. В 410 году настал черед вестготов, которых привел их король Аларих (395–410 гг.). Затрубили военные трубы, дома рухнули, от роскошной виллы в садах Саллюстия осталась груда камней [3]. На всех холмах города и между ними бушевало испепеляющее пламя, разделенное только извивающимся Тибром. Но главные христианские святыни Рима устояли, не подверглись осквернению [4]. Дело в том, что при своей устрашающей наружности и свирепом нраве многие в армии вестготов следовали милосердному учению Иисуса Христа. Они нанесли по городу много ударов, но христианские базилики Рима так же гордо, как раньше, продолжали устремляться ввысь. Зато многие языческие святыни были повергнуты в прах. Даже объятые ужасом, римляне замечали разборчивость нападавших и искали убежища в огромных христианских церквях, построенных при Константине.

Резкие контрасты на данном архитектурном полотне служат выразительным фоном для метаморфоз Рима в V–VI веках. Остатки языческого прошлого города разрушались, а его сила как очага христианства множилась. События этого периода в Риме и вне его послужили, как известно, сценой для возникновения папства. Когда императоры уже не вдохновляли тех, кто жил среди руин Рима, и не помогали им, опустевшее место заняли папы. Вне города христианские епископы тоже прислушивались к своим римским коллегам. После того как рухнули институты и власти империи, поддерживавшие развитие Церкви, они отправили своих делегатов к наследнику Петра – епископу Рима. Их вопросы по нарождавшемуся богословию и практике Церкви и письма, которые сменявшие друг друга папы писали в ответ, скоро превратятся в папский закон [5]. По прошествии 1200 лет Томас Гоббс напишет, что папство оказалось «призраком скончавшейся Римской империи, коронованным на ее могиле» [6]. Метафора выразительная, однако это еще не вся картина. Папы того периода не спускались в могилу цезарей в циничном поиске большей власти. Скорее они (по своей воле) подбирались все ближе к ней, отзываясь на требования извне и перенимая в процессе имперский тон и авторитет [7].

* * *

Рим того периода почти не знал передышек. После нападения вестготов старый город-гигант попытался снова встать на ноги, но получил удар наотмашь от нового захватчика. Вандал Гейзерих (428–477 гг.) привел своих солдат в 455 году и напал на войско Алариха, но без должной ретивости. Сын короля и рабыни, предводитель вандалов поклялся исправить репутацию вандалов как народа-воина. Один из их королей пал от мечей франков, когда вестготы одолели тех в Испании. Историк VI века Иордан называет Гейзериха «способным» политиком – «хитрым победителем варваров» и при необходимости «умелым сеятелем зерен раздора в стане врагов» [8]. Однако предводитель вандалов был прежде всего воином. «Задумчивый, но решительный», он был «свиреп в гневе и жаден до победы» [9]. Гейзерих тоже являлся христианином, но, когда он набросился на Рим, удары мечей вандалов не щадили ни церквей, ни храмов, ни святилищ.

Захватчики врывались в христианские церкви, снося их ворота. В повозке вандалов оказалась менора – семисвечник, похищенный императором Титом (79–81 гг.) из еврейского храма в Иерусалиме [10]. Но вандалы не являлись оголтелыми иконоборцами, что как будто следует из их имени. Нет, нападение было рассчитанной демонстрацией политической и военной мощи. Не проявляя разборчивости – под их ударами гибли и языческие, и христианские святыни, – они сдирали даже позолоту с крыши храма Юпитера на Капитолийском холме [11]. По всему городу купцы, патриции, слуги бежали из домов, чтобы спастись и не видеть, как чужестранные захватчики растаскивают их добро. После 14 дней ада на земле выжившие взирали на до неузнаваемости изуродованный Рим. Опьяненные славой, нагруженные добычей, угоняя тысячи пленных, победители уходили на юго-восток, в Остию, к своим кораблям, а потрясенные римляне робко тянулись назад, к своим оскверненным жилищам.

Удары, нанесенные в те времена городу, сказались как на его человеческом лике, так и на материальных богатствах. Некоторые из сенаторской элиты остались в Риме и помогали отстраивать город, но многие из тех, кто играл определяющую роль в его религиозной и интеллектуальной жизни, не вернулись в Рим [12]. В августе 410 года к его воротам подступил варвар Аларих. Некоторые, как молодая аристократическая пара, Мелания и Пиниан, уже покинули город [13]. Мелания, отправившаяся на юг в 408 году, являлась особенно большой потерей для Рима. Она была не только одной из богатейших женщин города, но и верующей христианкой. Подобно своей бабушке, Мелании Старшей, младшая Мелания была поборницей смирения, которого не принимало ее сенаторское сословие. Замужем с 14 лет, она боролась сначала с семьей, а потом с мужем за право не быть рабыней богатства, отказывалась от роскоши вроде духов, одевалась в рубище. Эта неугомонная особа много постилась и отказывала себе в безумствах, присущих ее полу и юному возрасту, о чем свидетельствуют ее агиографы [14]. После того как они с Пинианом потеряли двух детей, она уговорила его жить с ней не как муж и жена [15]. Хрупкая, бездетная, намеренно невзыскательная, Мелания была противоположностью знатной римлянке. Тем не менее она являлась влиятельной силой в возрождающемся христианском городе. Отказавшись от личного богатства и не имея наследников, Мелания передавала семейные средства священникам и их церквям. По мере роста Римской церкви такое частное покровительство становилось все важнее. Христианство все больше утверждалось в жизни города, и богатые жертвователи, как Мелания, основывали tituli – скромные христианские центры, разбросанные по всему Риму [16].

Аниция Фалтония Проба спаслась от нападения Алариха в последний момент: она сбежала в Карфаген, когда Рим уже подвергался разграблению. Ее бегство стало для города и материальной, и духовной утратой. Будучи женой одного из богатейших предпринимателей Рима, она тоже избрала стезю аскезы [17]. В относительной безопасности Карфагена ее друг Августин, епископ Гиппона Царского, поощрял ее в суровом отречении от радостей плоти. Он упорно напоминал Фалтонии, что материальные блага не заменят ей тяги к божественному [18]. Но набожность не была для Фалтонии равнозначной полному уходу от мира. Напротив, она активно участвовала в делах влиятельной группы женщин из рода Анициев, привлекшей внимание некоторых крупных христианских мыслителей ее времени. Епископ Рима Иннокентий I (401–417 гг.) написал за свою жизнь всего одно официальное письмо. То было не послание старому другу и не просьба о совете, обращенная к надежному знатоку божественного, а письмо к одной из этих женщин – к невестке Фалтонии, Аниции Юлиане. В нем Иннокентий хвалил ее за принятие безбрачия во вдовстве и за благочестивую жизнь [19]. Дочь Юлианы, Деметрия, также получала советы и похвалы от таких уважаемых людей, как Августин, Иероним и Пелагий. Для этих последних аскетичные аристократки воплощали самые возвышенные римские и христианские ценности в утонченном женском исполнении. Для Иеронима они были «выдающимися женщинами с правом управлять, внушать веру недужным и требовать то, что им необходимо» [20]. И вот теперь тяготы жизни и варвары изгнали их из Рима.

В 410 году Иероним представил падение Рима почти как экзистенциальный вопрос. Цитируя античного поэта Лукиана, он вопрошал: «Если Рим может сгинуть, то что может оставаться в безопасности?» Рим был вечным. Он попросту не мог пасть. Неверие Иеронима было вызвано, возможно, жестокостью захватчиков, но истинные проблемы коренились в самой политической сути Рима. Аларих не проломил ворот Рима – его впустили изменники из числа самих римлян. Более того, накануне вторжения Гейзериха в 455 году в Риме даже не было императора. Императора Валентиниана III (425–455 гг.) убили на Марсовом поле в марте того года враги [21]. Он слез с коня, чтобы поупражняться в стрельбе из лука, и получил удар по голове, чтобы, повернувшись, получить и второй, уже смертельный. Столь жалкий конец император навлек на себя сам. Полный опасений и не доверяя собственным военным, он годом раньше заманил в ловушку и убил своего военачальника Аэция. Это произошло в Равенне, крепости близ адриатического побережья Италии, где жил император [22]. В 402 году Равенна стала столицей Западной Римской империи; в годы детства Валентиниана там выросли христианские здания из нежно-розового кирпича с разноцветными мозаиками. Вернувшись в Рим, друзья Аэция отомстили за его смерть, устроив покушение на Марсовом поле. Взамен убитого они усадили на императорский трон послушную куклу.

Несмотря на унижения Рима в начале V века, на некоторых золотых солидиях, попадавших в руки состоятельных людей (и тех, кто их грабил), красовался смелый девиз: INVICTA ROMA AETERNA. Этот лозунг означал, что Рим непобедим, вечен и неизменен. Римляне, наблюдая противоположное, не могли не усмехаться. На оборотной стороне солида они могли любоваться профилем Приска Аттала, узурпатора с нависшими бровями и со слабым подбородком, навязанного городу Аларихом на несколько месяцев примерно в 410 году. Неудивительно, что эпиграмма на монете подвергалась осмеянию как бесстыдное утверждение в отношении города, чье тающее богатство истребляли ненасытные захватчики [23]. Гонорий, настоящий император Запада в 393–423 годах, даже не осмеливался поселиться в Риме и сделал своей столицей Милан. При первом вторжении Алариха в Италию в 401 году Гонорий переместил свой двор оттуда на юг, в относительно безопасную Равенну [24]. Иначе говоря, с начала V века утверждать, будто Рим непобедим и вечен, можно было только вразрез с истиной или от отчаяния. На самом деле этот подход продвигали захватчики и их марионетки, пытавшиеся почерпнуть законность и преемственность в утраченном прошлом, разрушить которое помогли они сами.

* * *

В повседневной жизни старый ритм и характер Рима кое в чем сохранились, несмотря на перемены в религии и политический разброд, начавшиеся при правлении Константина. Жители города, числом примерно 800 тысяч, толкались на улицах у подножия Капитолийского холма, ведущих к тамошним рынкам и к рынкам у портика Октавии и у театра Марцелла [25]. Там они собирались у прилавков со свежей рыбой, зеленой капустой и редиской, привезенных из сельской местности или с городских ферм. На форуме ораторы старались перекрыть своим криком шум толпы. Публика в Большом цирке с замиранием сердца наблюдала за гонками колесниц, на древних трибунах Колизея теснились римляне, любовавшиеся дикими зверями и борцами. К середине IV века количество дней года, отданных под зрелищные игры, более чем удвоилось и достигло 177 [26]. Ludi plebeii, ludi ceriales, ludi saeculares: игры для плебса, игры вместо хлеба, игры для самого Рима. Люди наслаждались зрелищем мчащихся по беговым дорожкам лисиц с подожженными хвостами и слушали хоровое пение переодетых в сатиров мужчин с лошадиными ушами.

В непрекращающемся распространении традиционных игр видна сложная реальность Рима после Константина. Этот император даровал христианам престиж и законную защиту, но не сделал Рим христианским городом. В базиликах по всему городу теперь курили фимиам единому христианскому Богу, поклонение христианским мученикам все шире охватывало улицы Рима и запечатлевалось в его традициях. Однако в религии города не случилось резкого водораздела – старые и новые верования, римские и чужестранные, единобожие и многобожие продолжали сосуществовать. Языческие памятники стояли на прежних местах, пусть и утратили былую популярность. Храмы языческих богов восстанавливались и приводились в порядок. В 394 году был обновлен храм Весты [27]. Вдоль Священной дороги, связывавшей самые святые места древней языческой религии, вырастали новые языческие статуи. Другие места поклонения оказались поглощены новыми христианскими постройками. Базилика Святого Климента была построена поверх святилища Митры, откуда рукой подать до общежития гладиаторов Колизея. Ирландский доминиканец и археолог преподобный Джозеф Маллули был поражен, когда раскопал в 1867 году эти древние помещения [28]. Но римлянин V века не разделил бы его изумление. Такое смешение религиозной архитектуры представляло собой обычное явление для города, продолжавшего молиться в разные стороны, несмотря на то что в нем открывали двери все больше новых христианских базилик.