Kitabı oku: «Солнце и Замок», sayfa 7
XIII. Сражения
Конечно, то было всего лишь изображение, однако настолько похожее, что я, пусть на миг, но поверил, будто передо мною я сам. Под моим изумленным взглядом «Автарх Севериан» развернулся, преувеличенно царственным жестом указал на свободный угол комнаты и сделал два шага, а на третьем шаге исчез, но в тот же миг вновь появился на прежнем месте. Здесь он надолго замер, затем повернулся, снова взмахнул рукой и двинулся вперед.
Широкогрудый, что твоя бочка, вожак повелительно каркнул что-то на незнакомом мне языке, и кто-то освободил мои руки от проволочных уз.
Мой образ снова шагнул вперед. Избавившись от толики внушенного им презрения, я смог отметить и его волочащуюся на ходу ногу, и надменный наклон головы. Вожак рыскунов заговорил снова, и державшийся рядом коротышка, обросший давно не мытой, сальной, как у Гефора, седой шевелюрой сказал мне:
– Ему угодно, чтоб ты сделал то же самое. Не послушаешься, прикончим.
Однако я его почти не расслышал. В этот миг мне вдруг вспомнились роскошные наряды и изящество жестов придворных, и я, ничуть не желавший мысленно возвращаться в прошлое, оказался захвачен, поглощен ими, словно ненасытной крылатой тварью из воздушной шахты. Казалось, передо мной вновь возник серебристый ажур сходней, ведущих на борт пинаса (тогда я еще не знал, что это всего-навсего посыльная шлюпка огромного межзвездного корабля), и мои преторианцы, выстроившиеся плечом к плечу в две шеренги более лиги длиной, образуя аллею, слепящую взор, но в то же время почти невидимую…
– Бей его!
Толпа оборванцев захлестнула меня, словно водоворот. Решив, будто меня вот-вот убьют за то, что не поднял руки и не пошел вперед, я хотел было урезонить их – дескать, да подождите же… но даже рта раскрыть не успел.
Кто-то схватил меня за ворот, рванул назад, сдавливая горло. И совершил ошибку: притянутый к нему вплотную, я получил возможность дотянуться до его палицы, но прежде вонзил большие пальцы ему в глаза.
И тут в беснующуюся толпу вонзился фиолетовый луч. С полдюжины рыскунов попадали замертво. Еще этак полдюжины – с наполовину сожженными лицами, кто без руки, кто без ноги – завизжали от боли на разные голоса, в воздухе заклубился дым, ноздри защекотал сладковатый смрад горящего мяса. Вырвав из рук ослепленного мной человека палицу, я уложил его одним ударом. Глупость, однако рыскунам, бросившимся вон из комнаты, точно стая крыс от хорька, пришлось куда хуже, чем мне: фиолетовый луч выкашивал их, подобно колосьям спелой пшеницы.
Бочкогрудый вожак их повел себя куда разумнее: при первом же выстреле бросился на пол и распростерся в каком-то эле от моих ног. Теперь он, вскочив, бросился на меня. Навершием палице служила массивная шестерня – она-то и опустилась там, где его плечи соединялись с шеей, причем в удар этот я вложил все имевшиеся силы.
С тем же успехом я мог бы огреть палицей арсинойтерия. В полном сознании, не утративший ни капли сил, вожак рыскунов с разбегу, точно помянутый арсинойтерий на волка, бросился на меня. Палица отлетела в сторону, а чудовищной силы толчок вмиг выбил из меня дух.
Слепящая вспышка – и вожак рыскунов, словно в попытке схватиться за голову, вскинул кверху семипалые ладони, однако от головы на его плечах остался только обрубок шеи, дымящийся наподобие пня во время лесного пожара. Великан вновь с разбегу бросился в атаку, но не на меня – на переборку, врезался в нее, отлетел прочь и вновь неистово, слепо рванулся вперед.
Второй выстрел едва не рассек его надвое.
Опершись об пол, чтобы подняться, я оскользнулся в его крови. Чья-то рука, немыслимо сильная, обхватила меня за пояс и подняла с пола.
– Сам стоять можешь?
Голос ее хозяина оказался знакомым: то был Сидеро, внезапно, к немалому моему удивлению, показавшийся мне одним из старых друзей.
– Думаю, да, – ответил я. – Благодарю тебя.
– Ты сражался с ними.
– Не слишком успешно, – заметил я, вспомнив, как водил в бой войска. – Можно сказать, из рук вон скверно.
– Но все же сражался.
– Да, если тебе так угодно.
В комнату хлынула толпа матросов, ощетинившихся фузеями и окровавленными ножами.
– А снова сражаться с ними согласишься? Постой, не отвечай, – с этим Сидеро качнул стволом собственной фузеи, призывая меня к молчанию. – Твой пистолет и нож я сберег. Возьми.
Действительно, мой пояс с оружием так и остался на нем. Прижав фузею к телу культяпкой правой руки, Сидеро расстегнул пряжку и вернул мне все разом.
– Благодарю тебя, – повторил я.
Ничего другого мне в голову не приходило; подумалось только, вправду ли он ударил меня, бесчувственного, или мои подозрения напрасны?
Металлическое забрало, заменявшее Сидеро лицо, не выражало никаких чувств, а его резкий голос – тем более.
– Теперь отдохни. Отдохни и поешь. Поговорим после. Этот бой не последний. Отдых! – рявкнул он, повернувшись к столпившимся рядом матросам. – Отдых и прием пищи!
И то и другое казалось весьма заманчивым. Драться за Сидеро я вовсе не собирался, однако перед мыслью о сытной еде в компании товарищей, которые постерегут мой покой во сне, устоять не сумел. А улизнуть (так мне в то время казалось) успеется и после.
У матросов нашлось немало съестного, а вскоре мы отыскали запасы убитых нами рыскунов и спустя недолгое время уселись за восхитительный ужин из чечевичной похлебки со свининой, приправленной огненно-пряными травами, хлеба и вина.
Возможно, где-то неподалеку, кроме печи и съестных припасов, имелись и койки либо гамаки, но я лично слишком устал, чтобы разыскивать их. Правая рука еще изрядно побаливала, однако я точно знал, что уснуть это не помешает, а ноющая боль в голове унялась благодаря выпитому вину. Но едва я (пожалев мимоходом, что Сидеро не сберег вместе с поясом моего плаща) собрался улечься на отдых там же, где сидел, рядом присел на корточки матрос отменно крепкого телосложения.
– Помнишь меня, Севериан?
– Очевидно, должен бы, раз уж тебе известно мое имя, – ответил я.
На самом деле матроса этого я совершенно не помнил, однако в его лице чувствовалось нечто знакомое.
– Прежде ты звал меня Заком.
Я в изумлении поднял брови. Лампы светили неярко, но даже со скидкой на сие обстоятельство спутать его с прежним Заком было бы невозможно. Наконец я сказал:
– Не поминая вопроса, в который ни одному из нас не хочется углубляться, должен заметить, что с тех пор ты здорово изменился.
– Это все одежда. Снял с мертвеца. Побрился. У Гунни есть ножницы, она меня еще постригла.
– Гунни тоже здесь?
Зак кивком указал в дальний угол.
– Хочешь с ней поговорить? Она тоже, по-моему.
– Нет, – решил я. – Передай ей: утром поговорим.
Как ни хотелось мне сказать еще что-нибудь, в голову пришло только:
– И еще передай: все, что она для меня сделала, с лихвой искупает любые провинности.
Зак, кивнув, отошел.
Разговор о Гунни напомнил мне о хризосах Идас. Заглянув в кармашек ножен, я удостоверился, что монеты на прежнем месте, а затем лег и уснул.
Когда (написать «поутру» не рискну, так как в действительности времени утреннего или вечернего на корабле не бывает) я проснулся, большинство матросов были уже на ногах и дружно поедали остатки вчерашнего пиршества. К Сидеро присоединились два довольно стройных автоматона – думаю, точно таким же некогда был Иона. Все трое, стоя в некотором отдалении от остальных, о чем-то беседовали вполголоса, так что подслушать их разговора мне не удалось.
В каких должностях состоят эти наделенные свободой воли машины, общаются ли они с капитаном и старшими офицерами чаще Сидеро, я, конечно, не знал, а пока размышлял, имеет ли смысл обратиться к ним и назвать себя, оба покинули нас и скрылись в хитросплетениях коридоров. Сидеро, словно прочитав мои мысли, подошел ко мне.
– Теперь мы можем поговорить, – сказал он.
Я, согласно кивнув, объяснил, что как раз собирался сообщить ему и остальным, кто я таков.
– Бессмысленно. Я навел справки сразу же после встречи с тобой. Ты не тот, за кого себя выдаешь. Автарх в безопасности.
Я принялся убеждать его в своей правоте, однако Сидеро прервал меня, вскинув кверху ладонь.
– Оставим пререкания. Уж я-то знаю, что мне сообщили. Прежде чем снова вступать в спор, позволь мне объясниться. Я причинил тебе вред. Увещевать и карать – мое право и долг… но со временем это начало доставлять мне радость.
Я спросил, не имеет ли он в виду удара, нанесенного мне, пока я лежал без сознания, и Сидеро кивнул.
– Я не должен был…
Казалось, это еще не все, однако Сидеро умолк.
– Не могу объяснить, – после продолжительной паузы признался он.
– Что такое моральные соображения, нам известно, – сообщил я.
– Однако не так, как нам. Вы верите, будто знаете, как надлежит поступать. Мы – знаем точно, но часто совершаем ошибки. Мы вправе жертвовать людьми ради собственного спасения. Мы вправе передавать людям приказы вышестоящих и отдавать приказания сами. Мы вправе исправлять и карать. Но мы не вправе уподобляться вам, а именно это я и совершил. И должен искупить вину.
Я ответил, что вину он уже искупил, причем сполна, когда спас меня от рыскунов.
– Нет. Сражались с ними мы оба, ты и я. Это не в счет. Нанесенную тебе обиду я искуплю вот как. Нам предстоит большой бой. Возможно, последний. Прежде рыскуны только воровали. Теперь затевают резню, захват корабля. Капитан слишком долго их терпел на борту.
Критика в адрес капитана явно далась Сидеро весьма и весьма нелегко: я всем нутром чувствовал, как ему хочется отвернуться.
– Но тебя я от всего этого освобожу, – продолжил он. – Тогда мы и будем квиты.
– То есть мне не придется идти в бой вместе с тобой и твоими матросами, если я сам того не захочу? – спросил я.
Сидеро кивнул.
– До начала боя недалеко. Уходи поскорее.
Разумеется, именно это я и замышлял, однако теперь об уходе не могло быть и речи. Одно дело – сбежать от опасности по собственной воле, благодаря собственному хитроумию, но если тебя гонят прочь, отстраняют от битвы, будто какого-то скопца, в чем же тут доблесть?
Вскоре наш металлический предводитель скомандовал построение. Когда все мы выстроились в ряд, вид товарищей не внушил мне ни малейшей уверенности: в сравнении с ними иррегуляры Гуасахта показались бы несокрушимым воинством. У нескольких, как и у Сидеро, оказались фузеи, еще несколько вооружились легкими аркебузами наподобие тех, что помогли нам изловить Зака (увидев одну из них в руках самого Зака, я с трудом удержался от смеха). Еще у горстки матросов имелись пики либо копья, но большинство бойцов, включая Гунни, стоявшую в некотором отдалении от меня, не глядя в мою сторону, не могли похвастать ничем, кроме ножей.
Тем не менее все они двинулись вперед довольно охотно, словно всерьез настроенные на битву, однако я понимал: надо думать, половина, если не все это воинство, после первого же выстрела пустится наутек. Поразмыслив, я подыскал себе место почти в самом конце нестройной колонны, дабы как можно верней оценить число дезертиров. Однако пока что таковых не наблюдалось: похоже, подавляющее большинство матросов, поставленных под ружье, видели в грядущем генеральном сражении лишь долгожданную возможность хоть немного отвлечься от тягот однообразной повседневной службы.
С ожидаемой баталией, как всегда, как во всех виданных мною войнах любого рода, вышла заминка. Целую стражу, а то и больше шагали мы обескураживающе запутанными коридорами корабля, миновали необъятное, гулкое помещение (должно быть, порожний грузовой трюм), раз остановились, устроив беспричинный, никому не нужный привал, а дважды к нам примыкали горстки матросов, с виду – людей, или созданий, к людям довольно близких.
Любым, кто, подобно мне, командовал армиями либо – опять же, подобно мне – повидал битвы, где обращались в прах, словно пучки травы в топке, целые легионы, овладел бы немалой силы соблазн посмеяться над нашим маршем, то и дело перемежавшимся остановками. Пишу «соблазн», так как смеяться тут, строго говоря, было не над чем – скорее, наоборот. Самая пустяковая стычка отнюдь не пустяк для тех, кто в ней гибнет, а посему и нам ее, в конечном счете, полагать пустяковой не стоит.
И тем не менее я, позвольте признаться, поддался сему недостойному соблазну, как поддавался многим другим. Поддался и забавлялся от всей души – особенно после того, как Сидеро (очевидно, в надежде по возможности уберечь меня от опасности) отрядил часть матросов в арьергард, а мне велел их возглавить.
Разумеется, матросов мне вверили из тех, на чьи силы Сидеро не рисковал полагаться, когда нашему разношерстному войску придет время вступить в бой. Шестеро из десятка оказались женщинами, причем женщинами далеко не такими рослыми и мускулистыми, как Гунни. Трое из четверых мужчин, также с виду отнюдь не дородные, были если не откровенно стары, то давно миновали пору расцвета сил. Вдобавок только четвертый из них – то есть я сам – обладал оружием хоть сколько-нибудь внушительнее рабочего ножа либо стального ломика-гвоздодера. Место (написать «в колонне» при всем желании не могу) нам отвели чейнов на десять позади основных сил.
Имей я такую возможность – повел бы наш невеликий отряд сам, так как был вовсе не против, чтоб любой из этих девяти бедолаг сбежал поскорее, если того пожелает. Увы, пойти первым я не мог: интерьер корабля – зыбкий свет, постоянное мельтешение красок и очертаний – до сих пор сбивал меня с толку, а посему сам я вмиг потерял бы всякий след Сидеро и остальных. За неимением лучшего выхода пришлось пустить вперед самого крепкого телом матроса, объяснить ему, какую нужно держать дистанцию, самому занять место сразу за ним, а прочим предоставить идти следом – кто пожелает, конечно. Признаться, я всей душой сомневался, услышим, узнаем ли мы, что бой начался, буде идущие впереди столкнутся с врагом.
С врагом идущие впереди разминулись, а мы узнали об этом немедля.
Глядя вперед, через плечо ведущего нас за собою матроса, я увидел, как кто-то, выпрыгнув из-за угла, метнул в нас вращающийся на лету нож о множестве острий и мягкими, увесистыми прыжками тилакосмила помчался к нам.
Помнится, я этого не почувствовал, но боль от ожога, очевидно, лишила мою руку проворства. К тому времени, как мне удалось высвободить из кобуры пистолет, рыскун взвился в прыжке над телом злосчастного матроса. Сам я мощности выстрела не повышал, однако это, должно быть, проделал Сидеро: сгусток энергии, угодив в рыскуна, разнес его на куски – клочья разорванного тела брызнули мне навстречу вспугнутой стаей птиц.
Увы, возможности торжествовать победу, а уж тем более хоть чем-то помочь нашему проводнику, лежащему у моих ног, заливая кровью метательную гидру рыскуна, мне не представилось. Не успел я нагнуться, чтоб осмотреть его рану, как из бокового ответвления в коридор навстречу нам высыпало еще без малого полсотни рыскунов, и я со всей быстротой, с какой способен был жать на спуск, выпустил в толпу пять разрядов.
Огненный луч, исторгнутый чьим-то контосом, или боевым копьем, взревев, словно пламя в кузнечном горне, ударил в переборку за моей спиной, рассыпался фейерверком голубоватых искр. Развернувшись, я – насколько уж позволяла изувеченная нога – пустился бежать и пробежал, гоня перед собою уцелевших матросов, около полусотни элей. Не успели мы остановиться, как сзади донесся шум боя: рыскуны ударили по основным нашим силам с тыла.
Трое из них устремились за нами. Этих я пристрелил и роздал их оружие, пару копий и вульж, матросам, объявившим, что умеют с ними обращаться. Вновь двинувшись вперед, мы миновали дюжину с лишним убитых – частью из рыскунов, частью из матросов Сидеро.
Внезапный порыв ветра, с оглушительным свистом налетевшего сзади, едва не сорвал с моей спины изодранную рубашку.
XIV. Конец мироздания
Матросы, оказавшиеся куда умнее меня, поспешили надеть ожерелья. Я же сумел понять, что происходит, только увидев ожерелья на их шеях.
Ужасающей мощности взрыв где-то невдалеке от нас вскрыл обшивку, отделявшую коридоры от пустоты за бортом, и воздух из нашей части корабля устремился наружу. Надевая ожерелье, я услышал лязг огромных дверей – раскатистый, гулкий, словно гром титанических боевых барабанов.
Стоило мне щелкнуть застежкой ожерелья, ветер словно бы унялся, хотя в ушах по-прежнему слышалась его песнь, а вдоль коридора стремительно, мириадами сигнальных ракет неслись, обгоняя нас, буйные пыльные смерчи. Странно: вокруг меня всего лишь приплясывал умеренный бриз.
Крадучись, в любую минуту ожидая нового появления рыскунов, мы добрались до пролома. Казалось бы, где, если не здесь, мне удастся как следует разглядеть внутреннее строение корабля и узнать нечто новое о его конструкции… однако не тут-то было. Пробоину окружали лишь расщепленные доски, искореженный металл да растрескавшийся камень пополам с материалами, неведомыми на Урд, гладкими, словно нефрит или слоновая кость, но окрашенными в какие-то небывалые, диковинные цвета либо вовсе бесцветными. Местами среди всего этого виднелось нечто вроде клочьев льняной кудели, ваты или грубой шерсти неких безымянных зверей.
Дальше, позади многослойных руин, нас ждали безмолвные звезды.
От основных сил мы безнадежно отстали, однако сомнений быть не могло: брешь в корпусе корабля необходимо закупорить, и как можно скорее. В надежде, выбравшись на палубу, отыскать там бригаду ремонтников за работой я знаком велел восьмерым уцелевшим матросам, назначенным в тыловое охранение, следовать за мной.
Будь мы на Урд, подняться наверх по разрушенным ярусам оказалось бы невозможно, но здесь не составило никакого труда. С осторожностью прыгни, ухватись за искореженную балку либо распорку и прыгай дальше, лучше всего – с каждым прыжком пересекая пробоину поперек, что в любых иных обстоятельствах выглядело бы безумием чистейшей воды.
Так мы добрались до палубы, хотя поначалу казалось, будто ничего этим не достигли: палуба оказалась столь же безлюдной, как ледяная равнина, простиравшаяся за верхними окнами Последнего Приюта до самого горизонта. Вдоль палубы змеились громады канатов, а еще несколько канатов колоннами тянулись вверх, удерживая стоймя остатки сломанной взрывом мачты.
Одна из женщин, махнув рукой, указала в сторону другой мачты, отделенной от нас не одной лигой. Поначалу я, как ни приглядывался, не смог разглядеть там ничего, кроме исполинского хитросплетения парусов, канатов и реев. Но вот среди них вспыхнул неяркий, крохотный, едва различимый среди звезд фиолетовый огонек… а на другой мачте вспыхнул в ответ такой же.
Далее произошло нечто столь странное, что на миг мне почудилось, будто все это обман зрения либо попросту сон. Казалось, мельчайшая крупица серебра во многих лигах над головой склонилась к нам и медленно, крайне медленно начала расти. Конечно же, она падала, но, не встречая ни малейшего сопротивления воздуха, даже не трепетала, а сила тяжести, увлекавшая ее вниз, была столь незначительна, что падение превратилось в полет.
До сего времени я вел матросов за собой. Теперь они устремились вперед, полезли вверх по снастям обеих мачт, а я застыл столбом посреди палубы, завороженный невиданным зрелищем. Вскоре, оставшись один, я обвел взглядом вверенных моему командованию людей, стрелой перепархивающих с каната на канат, порой стреляя в прыжке… но сам все еще мешкал.
Следовало полагать, одну мачту удерживали мутники, другую же – экипаж корабля. На какую взбираться? Ошибка в выборе означала бы гибель.
За первым серебряным пятнышком последовало второе.
Сбить выстрелом единственный парус могли и случайно, но два, один за другим… здесь чувствовалась целенаправленность. Лишившись определенного количества парусов и мачт, корабль вовек не достигнет цели, а стремиться к этому могла лишь одна из сторон. Рассудив так, я прыгнул к вантам мачты, с которой падали паруса.
Выше я сравнивал палубу с ледяной равниной мастера Аска. Теперь, в прыжке, я сумел разглядеть ее много лучше. Воздух, по-прежнему рвавшийся в пустоту из огромной пробоины у подножия взорванной мачты, на глазах обретал видимость, превращался в призрак некоего титана, сверкающий миллионами миллионов микроскопических огоньков. Огоньки эти кружили над палубой в медленном-медленном (впрочем, на их месте и человек падал бы не быстрее) танце, оседали вниз, словно снег, покрывая настил белыми блестками изморози.
Миг – и вот я вновь стою у окна в доме мастера Аска, вновь слышу его голос:
– То, что ты видишь – последнее оледенение. Поверхность солнца совсем тускла и вскоре ярко вспыхнет от жара, однако само солнце сожмется, так что будет отдавать окрестным мирам еще меньше энергии. В итоге, если на Урд появится кто-то живой, с поверхности льда солнце покажется ему попросту яркой звездой. А лед, на который он встанет, будет уже не ледником, который ты видишь за окнами, а замерзшей атмосферой этого мира. Под этим льдом Урд и останется на долгие-долгие времена. Возможно, до завершения дня мироздания.
Казалось, он снова со мной. Даже после того, как приближение вант вновь привело меня в чувство, он словно бы летел рядом, а слова его отдавались эхом в ушах. Тем утром, когда я вел его одним из орифийских ущелий к Маннее, в госпиталь Пелерин, он внезапно исчез, и здесь, на корабле, я понял, каким образом ему удалось улизнуть.
Еще я понял, что ошибся в выборе мачты: если корабль навеки увязнет меж звезд, жив или мертв Севериан, некогда – подмастерье гильдии палачей, некогда – Автарх всея Урд, будет уже несущественно. Посему, добравшись до вант, я не полез на них, а развернулся и прыгнул вновь – на сей раз к мачте, удерживаемой рыскунами.
Сколь бы часто ни тщился я описать эти прыжки, порождаемый ими восторг и ужас мне не передать ни за что. Прыгаешь здесь точно так же, как и на Урд… но первый миг взлета растягивается до целой дюжины вдохов, словно полет брошенного ребенком мяча, и, упиваясь полетом, прыгун отчетливо сознает, что, миновав все до единой реи и шкоты, непременно погибнет – канет в пустоту навсегда, подобно мячу, заброшенному в морские волны. Разумеется, я, прыгая, чувствовал все то же самое, пусть даже взор мой до сих пор застилал образ равнины, укрытой льдом. Однако руки мои были вытянуты вперед, а ноги назад, и я казался себе самому не столько мячом, сколько чудесным ныряльщиком из некоей древней сказки, нырявшим, где заблагорассудится.
Внезапно – без звука, без всякой видимой к тому причины – передо мной, в пространстве меж мачтами, где никаких снастей не было и быть не могло, возник новый канат – канат из слепящего пламени. Первый канат накрест перечеркнул второй, за ним – третий, но в следующий же миг все они угасли, исчезли, а я, едва разминувшись с ними, промчался сквозь пустоту. Очевидно, засевшие на мачте рыскуны, узнав меня, открыли по мне стрельбу.
Позволять врагу беспрепятственно палить по себе чаще всего неразумно. Выдернув из кобуры пистолет, я взял на прицел место, откуда был сделан последний выстрел.
Гораздо выше я рассказывал, как напугал меня, замершего в темноте коридора за порогом личной каюты, над телом убитого стюарда, крохотный алый огонек лампочки у затвора, означающий, что пистолет заряжен. Теперь он напугал меня вновь: нажимая на спуск, я с ужасом отметил, что лампочка не горит.
Ясное дело, о фиолетовом разряде не могло быть и речи. Будь я действительно таким умным, каким порой притворяюсь – наверное, выбросил бы пистолет сразу же. Но нет, я по привычке сунул его в кобуру, а нового выстрела, самого точного, даже не заметил, пока луч не сверкнул над моей головой, едва не опалив темени.
После этого стрелять и подставляться под выстрелы сделалось недосуг. Канаты такелажа тянулись кверху со всех сторон и здесь, у палубы, в самом низу, не уступали толщиной стволам огромных деревьев. Впереди показался канат, за который следовало ухватиться, а вдоль него вниз, наперехват мне, мчался один из рыскунов. Поначалу я счел его человеком вроде меня самого, только необычайно рослым и крепко сложенным, но затем (и времени все это заняло куда меньше, чем описание происходящего) обнаружил, что ошибаюсь: за канат он мог цепляться не только руками, но и ступнями ног.
Когда же он, словно борец, готовящийся схватиться с противником, протянул ко мне руки, на пальцах его в свете звезд блеснули длинные острые когти.
Несомненно, он рассудил, что мне придется схватиться за канат, иначе меня ждет гибель, а как только я ухвачусь за канат, тут он со мной и покончит. Однако я хвататься за канат не стал, а устремился прямо к врагу и остановил полет, вонзив ему в грудь нож.
Абзацем выше я написал, что остановил прыжок, однако в действительности едва с этим не оплошал. Оба мы закачались в пустоте: он – будто лодка на якоре, я – будто другая, зачаленная за нее. Выплеснувшаяся из раны по обе стороны от клинка, кровь врага, кажется, оказалась такой же алой, как человеческая, и ее брызги обернулись шариками вроде карбункулов, одновременно вскипавшими, замерзавшими и иссыхавшими, едва выплыв за пределы окружавшей его воздушной оболочки.
Испугавшись упустить нож, я дернул рукоять на себя – и, как и надеялся, ребра противника не подвели: клинок увяз в них так прочно, что мне удалось подтянуться к канату. Разумеется, после этого сразу же следовало взобраться повыше, однако я, ненадолго замешкавшись, пригляделся к нему: вдруг когти окажутся не природными, а рукотворными, наподобие стальных когтей волшебников из высокогорных джунглей либо люсэве Агии, располосовавшим мне щеку? Если так, они вполне могли бы мне пригодиться.
Увы, его когти оказались не вполне природными и не вполне рукотворными, а чем-то средним – думаю, результатом некоей чудовищной хирургической операции, проделанной над ним в раннем детстве, наподобие ритуальных увечий, наносимых мужчинам по обычаям некоторых племен автохтонов. Достойные арктотера, когти были вылеплены, изваяны из его пальцев, устрашающих и в то же время парадоксально безобидных – за неспособностью удержать любое другое оружие.
Прежде чем я нашел в себе силы отвести взгляд в сторону, внимание мое привлекло необычайное сходство его лица с человеческим. Я заколол его, лишил жизни, подобно многим, многим другим, не перемолвившись с ним ни словом. Неписаный закон не позволяет палачу ни вступать в разговоры с клиентом, ни понимать что-либо из оным клиентом сказанного. То, что каждый из нас – палач, открылось мне еще в одном из давних, первых прозрений, и сейчас агония человекомедведя подтвердила: я остаюсь палачом до сих пор. Да, убитый мною был рыскуном, но кто же мог знать наверное, по собственной ли воле он принял сторону бунтовщиков? Что, если причины, побудившие его биться за рыскунов, ничем не хуже моих, побуждающих меня драться на стороне Сидеро и капитана, которого я знать не знаю?
Упершись ногой в его грудь, я выдернул нож из раны.
«Убитый» открыл глаза и взревел, хотя изо рта его, пенясь, брызнула кровь. На вид он казался мертвее мертвого, однако в первый момент я, вовсе не ожидавший его воскресения, куда сильней удивился тому, что слышу его рев в бескрайнем безмолвии пустоты, а между тем объяснялось все просто: вблизи окружавшие нас атмосферы слились воедино, и я смог услышать даже бульканье крови, извергаемой раной.
Высвободив клинок, я ударил его в лицо. К несчастью, острие угодило в толстую лобную кость, а без опоры для ног удар оказался не настолько силен, чтоб пробить ее, и меня оттолкнуло назад – назад, в окружавшую нас пустоту.
Ответный удар – и когти человекомедведя рассекли мне плечо. Сцепившись, мы закружились, закувыркались над палубой, а оброненный мною нож парил между нами, поблескивая в свете звезд окровавленной сталью клинка. Попробовал я поймать его, но человекомедведь, взмахнув рукой, отправил нож в бездну межсолнечной пустоты.
Тогда я, дотянувшись до шеи противника, сорвал с него ожерелье из цилиндрических бусин. Ему бы в таком положении вцепиться в меня, да покрепче, но, вероятно, этому помешали когти на пальцах. Ударив меня наотмашь, он судорожно принялся хватать ртом пустоту, вмиг задохнулся, обмяк, а я кувырком полетел прочь.
Увы, всю возможную радость победы без остатка затмили угрызения совести вкупе с уверенностью, что вскоре такая же смерть ждет и меня. Совесть терзала меня, оттого что я вправду, со всей искренностью, на какую способен человеческий разум, когда ему более не грозят испытания, сожалел о его гибели, а уверенность в гибели собственной внушало направление полета: судя по наклону мачт, ни до растяжек, ни до вант мне было уже не дотянуться. Надолго ли хватит воздуха в ожерельях, я представлял себе разве что смутно – может, на стражу, может, чуть больше. Запас у меня двойной… значит, максимум на три стражи, а когда сей срок истечет, я неизбежно умру – медленно, все лихорадочнее и лихорадочнее хватая ртом воздух, неумолимо переходящий в ту форму, что дарит возможность дышать, жить, одним лишь цветам да деревьям.
Но тут я вспомнил, как спасся от гибели, запустив в пустоту свинцовый ларец с рукописью, и принялся думать, что могу выбросить на этот раз. Ожерелья? Нет, это – верная смерть. Сапоги? Сапогами я некогда уже пожертвовал, впервые в жизни выйдя на берег того самого всепоглощающего моря. Воспоминания о заброшенных в озеро Диутурна обломках «Терминус Эст» наводили на мысль об охотничьем ноже, сослужившем мне столь скверную службу, но нож уже канул в бездну…
При мне оставался лишь пояс, а на поясе – ножны из черной кожи с девятью хризосами в кармашке и разряженный пистолет в кобуре. Спрятав в карман хризосы, я снял пояс, и ножны, и кобуру с пистолетом, прошептал молитву и отшвырнул все это прочь.
Действительно, дальше я полетел гораздо быстрее прежнего – да только, вопреки всем надеждам, не к палубе, не к вантам и не к растяжкам, и вскоре поравнялся с верхним такелажем мачт справа и слева. Бросив взгляд в сторону на глазах уменьшавшейся палубы, я заметил искорку фиолетового луча, выпущенного с одной из мачт по другой, но на этом стрельба прекратилась. Более жуткий покой пустоты не нарушало ничто.
Вскоре я с обычным усердием, сопутствующим стараниям выкинуть из головы все до единой мысли о смерти, начал гадать, отчего по мне не стреляют, как во время прыжка к мачте, и почему никто не стреляет вообще.
Но стоило мне подняться над топом кормовой мачты, и все эти пустячные головоломки разом вылетели из головы.
Над кромкой самого верхнего из парусов, подобно Новому Солнцу, что, быть может, взойдет однажды над Несской Стеной (только гораздо, гораздо больше, прекраснее самого Нового Солнца в той же мере, в какой самый крохотный парус, венчающий мачту, а на поверку – целый материк из серебра, превосходит величиной громаду Несской Стены, нескольких лиг в высоту и нескольких тысяч лиг протяженностью, но в сравнении с ним кажущейся изветшавшей изгородью овчарни), всходило солнце, подобного коему вовек не увидит никто из стоящих ногами в траве – то самое, что знаменует рождение новой вселенной, изначальный взрыв, заключающий в себе все солнца разом, первое солнце, отец-прародитель всех будущих солнц. Сколь долго дивился я на него в благоговении, сказать не могу, однако стоило мне вновь бросить взгляд вниз, на мачты, и мачты, и сам корабль оказались далеко-далеко.
