Kitabı oku: «Солнце и Замок», sayfa 8

Но тут мне пришла в голову новая мысль: помнится, когда наш невеликий отряд достиг пробоины во внешней палубе, я, подняв взгляд, увидел над собой звезды…

Оглянувшись, я устремил взгляд назад. Да, за спиной по-прежнему роились, мерцали звезды, но теперь они словно бы образовали в небе огромный диск, и, оглядев этот диск, я обнаружил, что края его изрядно выщерблены, изъедены временем. С тех пор я нередко размышляю над этим зрелищем здесь, близ всепоглощающего, ненасытного моря. Говорят, вселенная столь велика, что увидеть ее как есть не дано никому: всякий видит ее лишь такой, какова она была в прошлом (ведь я в бытность Автархом тоже не мог знать, как обстоят дела в Содружестве, а знал лишь, как обстояли они во время составления присылаемых мне донесений). Если все это так, быть может, и звезд, которые я увидел в тот миг, давным-давно не существовало, а донесения моих глаз оказались сродни бумагам, найденным мною в древних покоях Автарха под сводами Флаговой Башни, стоявших запертыми с давних-давних времен, но отворившихся по моему слову.

Посреди этого звездного диска сияла (как показалось мне поначалу) одинокая голубая звезда, изрядно крупнее, ярче всех остальных. Мало этого, она росла на глазах, и вскоре я понял, что до нее не так далеко, как мне думалось прежде. Гонимый светом, наш корабль обгонял свет, подобно кораблям, бороздившим неспокойные моря Урд, гонимым ветром, но некогда, во времена оны, обгонявшим сам ветер, даже идя в крутой бейдевинд. Но пусть и так, оказаться далекой голубая звезда не могла, и будь она вправду звездой какого-либо сорта, мы были обречены, ибо мчались к самому ее сердцу.

Звезда становилась все больше и больше, и вот середину ее перечеркнула черная линия, изогнутая, словно Коготь – Коготь Миротворца, каким я впервые увидел его, вынув из ташки и вместе с Доркас подняв ввысь, к небу, пораженный его лазурным сиянием до глубины души.

Как я и говорил, голубая звезда росла на глазах, однако кривая черная линия росла еще быстрее, пока не заслонила голубой диск (теперь я уже видел, что это диск) почти целиком. И тут-то я, наконец, понял, что это – канат, единственный канат, по-прежнему связующий взорванную мутниками мачту с палубой корабля. Ухватившись за него, я огляделся и увидел, как мироздание, наша вселенная, имя коей Брия, меркнет, исчезает, словно во сне.

XV. Йесод

Согласно всем законам логики мне следовало бы слезть по канату вниз и вернуться на корабль, но возвращаться я не спешил. Канат я поймал на таком расстоянии от корабля, что стаксели несколько заслоняли обзор, и потому (очевидно, возомнив себя бессмертным, либо решив, будто уже мертв – сие мне неизвестно) полез к мачте, волочившейся за кораблем, с нее перебрался на покосившийся рей, прополз его до конца и, повиснув на нем, вновь устремил взгляд вперед.

Говоря откровенно, описать открывшуюся мне картину попросту не в человеческих силах, однако я попытаюсь. К этому времени голубая звезда превратилась в ярко-лазоревый диск. О том, что до нее было вовсе не так далеко, как до призрачных звезд, я уже поминал. Однако эта звезда, не в пример им, действительно существовала здесь и сейчас, а если так, поди рассуди, что дальше, а что ближе! Глядя на голубую звезду, я все острее сознавал фальшь прочих: их ведь не просто не было там, где они якобы есть, их не существовало вообще, а значит, все они не просто фантомы, но, как и большая часть фантомов, обман. Лазоревый диск рос, ширился, и вскоре я разглядел на его фоне белые пряди облаков. Тут я мысленно рассмеялся, и, не успев отсмеяться, понял, сколь опасно мое положение, понял, что, оставаясь здесь, могу в любой момент распроститься с жизнью, однако даже не сдвинулся с места.

Между тем корабль несся к центру лазоревого диска на полном ходу, и вскоре нас окружило со всех сторон кольцо из черного дерева, инкрустированного россыпью призрачных звезд – Венец Брия.

Стоило миновать его, лазоревый свет хлынул со всех сторон, а позади – там, где еще недавно сиял хорос из юных солнц – виднелась наша вселенная, кружок не больше черной как смоль Луны, вскоре уменьшившийся в небе Йесода до пятнышка, а затем вовсе скрывшийся из виду вдали.

Если ты, тот, кто однажды, может статься, прочтет все это, до сих пор, невзирая на многообразие совершенных мной глупостей, сохранил ко мне толику уважения, то наверняка утратишь ее сейчас: настала пора рассказать, как я перепугался, точно младенец при виде пугала из выдолбленной тыквы со свечкой внутри. Некогда, по пути к Обители Абсолюта, на нас с Ионой напали Гефоровы нотулы, изловленные зеркалами летучие твари, порхающие над землей подобно хлопьям сгоревшего пергамента в дымоходе, однако, при всей своей неосязаемости, весьма и весьма смертоносные. В этот миг я, взглянув назад, в сторону исчезающей за кормою Брия, решил, будто за мной вновь гонятся схожие существа, только не сажные, каким цветом отличались нотулы, а серебристые.

Охваченный ужасом, я сжался в комок, прячась за реем, но вскоре понял, что это (как, несомненно, уже догадался и ты, мой читатель) всего-навсего клочья тончайшего серебристого бремени взорванной мачты, подхваченные буйным ветром. Однако все это означало, что вокруг нас уже не пустота – атмосфера, воздух, пусть даже разреженный. Окинув взглядом корабль, я увидел его во всей его необъятной наготе: паруса исчезли, как не бывало, десять тысяч мачт и сто тысяч реев оголились, точно лес к началу зимы.

Как странно было, цепляясь за рей, дыша собственной, порядком уже истощившейся атмосферой, видеть, однако не чувствовать титанической силы бурю, бушующую вокруг! Едва я сорвал с шеи оба ожерелья, меня едва не снесло с импровизированного насеста, рев урагана безжалостно хлестнул по ушам.

И как же упивался я этим воздухом! Словами не передать. Одно скажу: то был воздух Йесода, студеный, как лед, сверкающий золотом жизни. Никогда еще я не пробовал на вкус подобного воздуха, и все же он показался знакомым.

Сорвав с моих плеч обрывки рубашки, ураган понес их прочь, к клочьям изорванных парусов, и в этот миг я узнал его. В тот самый вечер, покинув Старую Цитадель и отправившись в изгнание, я шел по Бечевнику, глазел на океанские корабли и каракки, лавировавшие вдоль широкой водной дороги, Гьёлля, и поднявшийся ветер, играя гильдейским плащом за моею спиной, рассказывал, рассказывал о северных землях, а ныне все тот же ветер провожал меня вновь, во весь голос славил новые годы, пел мне все песни и гимны нового мира…

Вот только где же он, новый мир? Под кораблем виднелась лишь лазурная чаша да пряди облаков – все то же самое, что видел я из старой, изрядно засаленной вселенной, приближаясь к вратам в эту. Поразмыслив немного (подолгу торчать без движения на таком холоде – сущая мука), я бросил ломать над этим голову, полез вниз, к палубе…

И тут, наконец, увидел – да не внизу, куда глядел прежде, а над головой – необъятную, величественно плавную дугу, тянущуюся вдаль в обе стороны, и плывущие между нами и нею белые облака; горизонт нового мира, изукрашенного крапчатой зеленью и синевой, словно яйцо лесной птицы.

Увидел я и нечто еще более дивное – явление в сей новый мир Ночи. Подобно братьям по гильдии, облаченная в сажный плащ, Ночь на глазах укрывала его полами красоты нового мира, и мне сразу вспомнилось, что она – мать сказочной Ноктуа из книги в коричневом переплете, о которой я некогда читал вслух Ионе, что над плечами ее кружат летучие мыши, а по пятам за ней, резвясь, словно щенята, трусят лютые волки, а Геспер и даже Сириус шествуют не за ней – впереди, и, вспомнив все это, я невольно задумался: каким образом, благодаря чему корабль наш опережает саму Ночь, если паруса его убраны и не улавливают ни лучика света?

В атмосфере, окружающей Урд, корабли иеродул ходят, как заблагорассудится, и даже судно, доставившее меня (а также Идас и Пурна, хотя в то время я этого не знал) на борт этого корабля, поначалу шло не на парусах, а как-то иначе. Очевидно, наш корабль тоже мог ходить без парусов, двигаясь за счет чего-то иного, но вот странность: зачем капитан до сих пор гонит его вперед прямым курсом? Карабкаясь книзу, я размышлял над всем этим, но размышлять оказалось куда как легче, чем прийти хоть к какому-то заключению.

Не успел я спуститься на палубу, как корабль тоже окутала тьма. Ветер не утихал, будто твердо решив унести меня прочь. Казалось бы, я уже должен чувствовать тяготение Йесода, однако чувствовал лишь слабое, едва заметное притяжение корпуса, как в пустоте. Наконец мне хватило глупости отважиться на прыжок. Ураганное дыхание Йесода немедля подхватило меня, точно опавший лист, и я, подобно гимнасту, покатился по палубе кувырком – счастье еще, что не врезался с лету в мачту.

Весь в синяках, ошарашенный неожиданным приключением, я принялся ощупывать палубу в поисках люка, а не найдя его, решил дожидаться дня – и тут день настал, внезапно, словно глас трубы. Миг – и над темным, круто, точно верхушка баклера, изогнутым горизонтом поднялось солнце Йесода, добела раскаленный шар из чистейшего золота.

Казалось, откуда-то издали донеслись голоса гандхарвов, певцов пред троном Вседержителя. Еще миг, и далеко впереди корабля (блуждания в поисках люка привели меня к самому его носу) показалась огромная птица с широко распростертыми крыльями. Корабль несся на нее, словно лавина, однако птица заметила нас и, не прерывая пения, взмахнула могучими крыльями, взмыла ввысь. Крылья ее оказались белыми, грудь отливала изморозью, и если жаворонка с Урд можно уподобить флейте, то голос птицы с Йесода являл собой целый оркестр, хор множества голосов – от высоких, щемяще нежных, до низких, басовитее самого огромного барабана.

Как мне ни было холодно (а замерз я – зуб на зуб не попадал), я невольно остановился, заслушался, а когда птица, разминувшись с нами, скрылась за скопищем мачт и ее пение стихло вдали, вновь устремил взгляд вперед: не появится ли еще одна?

Нет, с дивными птицами мне на сей раз не посчастливилось, однако в небе появилось кое-что новое. Навстречу нам мчался корабль, каких я еще не видывал – корабль на крыльях гораздо шире крыльев скрывшейся за кормой птицы, но тонких, изящных, словно клинок меча. Едва мы поравнялись с ним, как и со встречной птицей, пройдя несколько ниже, корабль сложил крылья и стремглав спикировал к нам, так что мне на миг показалось, будто он, не обладающий хотя бы тысячной долей нашего веса, врезавшись в нас, разобьется на части.

Однако встречный корабль пронесся над верхушками наших мачт, словно стрела над копьями многочисленной армии, развернулся, вновь поравнялся с нами, опустился на наш бушприт и вытянулся на нем вдоль, совсем как барс, разлегшийся на ветке над оленьей тропой, карауля добычу либо попросту нежась на солнце.

Я замер в предвкушении встречи с его командой, однако с борта суденышка не спустился никто. Вскоре мне показалось, что встречный корабль вцепился в наш крепче, чем я полагал, а вскоре после этого в голове зашевелились сомнения: уж не ошибся ли я? Может быть, это вовсе никакой не корабль, а то, что он, серебристый на фоне лазурного мира, сам по себе бороздил небеса, парил над верхушками леса мачт, мне просто почудилось? Сейчас его корпус казался, скорее, частью нашего корабля, корабля, на котором я (по всем ощущениям) путешествовал долгое-долгое время, необычайно утолщенным бушпритом либо бикгедом, а крылья – просто-напросто ватербакштагами, с помощью коих он крепится к носу.

Однако еще некоторое время спустя мне вспомнилось, что именно такой корабль встречал прежнего Автарха по прибытии на Йесод. Возрадовавшись, я со всех ног помчался по палубе на поиски люка. Бежать в таком холоде, на таком ветру было одно удовольствие, хотя каждый шаг отдавался болью в хромой ноге. Наконец я снова прыгнул вперед, а ветер (на это-то я и рассчитывал) вновь подхватил меня, понес вдаль, вдаль, над необъятным настилом, да с такой силой, что, уцепившись за бакштаг и остановив полет, я едва не остался без обеих рук.

Этого оказалось довольно. В головокружительном полете я сумел разглядеть ту самую брешь, сквозь которую моя невеликая команда из десятка матросов выбралась на палубу. Добежав до нее, я без оглядки бросился вниз, в привычное тепло коридоров, озаряемых хаотическими вспышками ламп.

В коридорах снова гремел тот самый голос, не всегда отчетливый, но неизменно понятный. На сей раз он взывал к эпитому Урд, и я, радуясь теплу, полной грудью вдыхая воздух Йесода, казалось, проникший даже под палубы, бежал вперед со всех ног, уверенный, что час моего испытания наконец-то настал или вот-вот настанет.

Корабль прочесывали поисковые партии из матросов, однако мне долгое время не удавалось встретиться ни с одной, пусть даже их голоса звучали где-то совсем рядом, а порой я даже мельком видел то одного, то двоих. Наконец, распахнув какую-то дверь в полутемном углу, я оказался на решетчатых мостках наподобие галереи и в тусклом свете, струившемся с потолка, разглядел внизу, под ногами необъятную равнину, в беспорядке заваленную строевым лесом пополам со всевозможными механизмами, а среди всего этого белели подобно сугробам грязного снега груды бумаг, окруженные россыпями ароматной, душистой пыли, словно талой водой. Если это был и не тот самый трюм, куда меня сбросил Сидеро, то очень, очень похожий.

Навстречу мне из его глубины двигалась небольшая процессия – как вскоре сделалось ясно, триумфальная. Многие из моряков размахивали над головой фонарями, чертя в полумраке трюма фантастические узоры при помощи их лучей, другие дурачились, скакали, выкидывая замысловатые антраша, а кое-кто пел:

 
– Баста, баста, брат! Надоело грязь топтать!
Мы, ребята, подрядились в долгий-долгий рейс,
Поведем большой корабль аж за край небес!
И не воротимся назад, пока целы паруса,
Надоело грязь топтать!..
 

…и так далее.

Однако процессию составляли не только матросы. Среди матросов навстречу мне шествовало около полудюжины созданий из полированного металла – в том числе Сидеро собственной персоной, без труда узнаваемый даже издали, поскольку руки ему заменить так и не удосужились.

А вот трое, державшиеся слегка поодаль от остальных, мужчина и пара женщин в плащах с капюшонами, оказались мне незнакомы. Чуть впереди них, словно возглавляя процессию, склонив голову так, что длинные светло-русые волосы целиком закрывали лицо, шел совершенно нагой человек ростом куда выше любого другого. С первого взгляда казалось, будто человек этот поглощен некими размышлениями (тем более что руки он на ходу держал за спиной, а я и сам нередко точно в той же манере расхаживал по покоям, размышляя над множеством бед и невзгод, осаждавших наше Содружество), однако вскоре мне удалось разглядеть сталь цепи на его запястьях.

XVI. Эпитом

Уже не столь невежественный, как прежде, я спрыгнул с мостков и после долгого, медленного, скорее приятного, чем пугающего падения встретил шествие на полпути.

Пленник даже не поднял взгляда. Разглядеть его лица как следует я не смог, однако видел этого человека, определенно, впервые. Ростом он, по меньшей мере, не уступал экзультантам, а над матросами возвышался на добрых полголовы. И плечи, и грудь, и, насколько я мог судить, руки его оказались развиты – на зависть всякому, могучие мускулы бедер пружинили, играли на ходу под бледной до полупрозрачности кожей, словно тела анаконд. В золотистых прядях его волос не нашлось ни следа седины, и, судя по стройности, ему было от силы лет двадцать пять, а может, и меньше.

Троица, следовавшая за удивительным пленником, выглядела – зауряднее не бывает. Все среднего роста и средних же лет; мужчина, кроме плаща, был облачен в длинную блузу с рейтузами, а обе женщины в свободные платья чуть ниже колена длиной. Оружия ни при ком из них не имелось.

Стоило им приблизиться вплотную, я отступил далеко в сторону, однако какого-либо внимания удостоился только со стороны матросов. Несколько (хотя никого из них я не узнал) замахали мне, призывая присоединиться к их празднеству. Лица гуляк лучились радостью, перехлестывающей через край, требуя поделиться ею со всяким встречным.

Я поспешил к ним, и тут меня крепко схватил за руку Пурн. Не заметивший его вовремя, я вздрогнул от страха и неожиданности – ведь он уже дважды успел бы меня заколоть, но нет, на лице его отражалась лишь радость встречи. Прокричав что-то (слов я в общем гомоне не разобрал), Пурн от души хлопнул меня по спине. Спустя еще миг Гунни, отпихнув его в сторону, расцеловала меня столь же крепко, звучно, как и при первой встрече.

– Подлец ряженый, – сказала она и поцеловала меня снова.

На этот раз поцелуй вышел не таким грубым, но куда более затяжным.

Выяснять с ними отношения в таком гаме явно не стоило, и, откровенно сказать, если им хотелось со мной помириться, то я (не имевший на борту ни единого друга, кроме Сидеро) был бы этому только рад.

Змеей втянувшись в дверной проем, наша процессия миновала длинный, круто тянувшийся вниз коридор, а коридор тот привел нас в отсек, не похожий ни на одно из помещений, где мне когда-либо доводилось бывать. Стены его казались иллюзорными, зыбкими, но вовсе не призрачными – скорее, необычайно тонкими, тоньше ткани, готовыми лопнуть в мгновение ока, и мне тут же вспомнился мишурный блеск балаганов ярмарки Сальта, где я лишил жизни Морвенну и свел знакомство с зеленым человеком. Охваченный недоумением, силясь понять, к чему все это, я замер посреди общего галдежа.

Тем временем одна из женщин в плащах уселась на высокий табурет и захлопала в ладоши, призывая сошедшихся к тишине. Не подогретое вином, веселье матросов слегка улеглось; ее вскоре послушались, и загадка моя получила ответ: за тонкими стенами негромко, но явственно шумел ледяной ветер Йесода. Вне всяких сомнений, я слышал его посвист и прежде, только сам того не сознавал.

– Дорогие друзья! – заговорила женщина. – Благодарим вас за гостеприимство и помощь, и, разумеется, за все внимание, уделенное нам на борту этого судна.

Матросы откликнулись нестройным гомоном – кто попросту добродушными возгласами, а кто и блеснул простонародной, провинциальной учтивостью, в сравнении с которой манеры придворных выглядят сущей дешевкой.

– Знаю, многие из вас родом с Урд, однако хотелось бы точней оценить, сколь много здесь ее уроженцев. Будьте любезны, покажитесь. Пусть каждый, кто родился на мире под названием Урд, поднимет вверх руку.

Руки подняли почти все.

– Всем вам известно, к чему и за что приговорены нами народы Урд. Теперь они полагают, будто заслужили наше прощение и шанс вновь занять те же места, что и в прежние…

Большая часть матросов, в том числе – Пурн (но Гунни, как я отметил, к ним не примкнула), разразилась свистом и глумливыми выкриками.

– Посему они, дабы заявить об этом, и отправили к нам эпитома. Да, он пал духом и скрывался от нас, но этого не следует ставить в вину ни им, ни ему. Напротив, мы полагаем, что подобная демонстрация осознания вины, лежащей на родном мире, свидетельствует в их пользу. Сейчас мы, как видите, собираемся отвезти его на Йесод, для судебного разбирательства. В то время как он будет представлять Урд на скамье подсудимых, прочим надлежит представлять ее на скамьях амфитеатра. Принуждать к сему кого-либо мы не станем, однако ваш капитан дал позволение взять с собой тех из вас, кто пожелает. Прежде чем корабль снова отправится в путь, всех их вернут на борт. Те, кто не хочет лететь с нами, пусть удалятся немедля.

Несколько матросов из задних рядов тихонько двинулись к выходу.

– Также, – продолжила женщина, – пусть нас покинут и те, кто рожден не на Урд.

От толпы отделилось еще несколько матросов. Больше никто не ушел, хотя, по-моему, многие из оставшихся походили на людей разве что смутно.

– Все остальные готовы отправиться с нами?

Оставшиеся согласно загудели.

– Постойте! – крикнул я, пробиваясь вперед, где меня наверняка услышат. – Если…

И тут произошли разом три вещи: Гунни крепко зажала мне рот, Пурн заломил руки за спину, а пол, который я принимал всего лишь за палубу какого-то странного отсека нашего корабля, ухнул куда-то вниз.

Падая, он накренился так, что и мы, и толпа матросов, не устояв на ногах, смешались в кучу, а падение оказалось ничем не похожим на прыжки по вантам. Ненасытное тяготение Йесода немедля вцепилось в нас, повлекло книзу, и после множества дней в едва ощутимом притяжении корабельных трюмов показалось мне невероятно сильным, пусть даже значительно уступало тяготению Урд.

За переборками взвыл во весь голос чудовищный ураган, и в тот же миг переборки исчезли, как не бывало, однако что-то – что именно, мы бы сказать не смогли – по-прежнему заслоняло нас от буйного ветра. Еще что-то, в той же мере непостижимое, не позволяло нам вывалиться из небольшого флайера, будто букашки, сметенные со скамьи, и тем не менее мы оказались в воздухе, между небом, так сказать, и землей, если не брать в расчет узкой палубы под ногами.

Палуба та, накренившись, помчалась вперед, словно дестрие, несущийся в самую сумасбродную из атак самого отчаянного сражения от начала времен. Так быстро, как мы, не скользил со склона воздушной горы ни один тераторнис, а у ее подножия мы вновь ракетой взвились вверх, кружась, точно веретено – нет, точно стрела на лету.

Еще миг, и мы ласточкой промчались над мачтами корабля, а затем – вот уж и впрямь словно ласточка – заметались меж ними, огибая мачту за мачтой, канат за канатом, рей за реем.

Поскольку многие моряки попадали с ног либо присели на корточки, мне удалось не только разглядеть лица троих йесодцев, что привели нас на борт флайера, но и впервые окинуть взглядом лицо их пленника. Йесодцы держались спокойно (казалось, происходящее их даже слегка забавляет), лицо же рослого юноши облагораживало непоколебимое мужество. Сам я, понимая, что на моем собственном лице не отражается ничего, кроме страха, вновь чувствовал себя как в тот день, в те мгновения, когда над строем скьявони, возглавляемых Гуасахтом, с ревом мчались пентадактили асциан. Однако к этому страху примешивалось еще кое-что, а что – сейчас расскажу.

Те, кто никогда не бывал в сражениях, полагают, будто дезертир, сбежавший с поля боя, стыдится содеянного. Нет, дезертиру нисколько не стыдно, иначе не бывать бы ему дезертиром: на поле боя, за исчезающе ничтожным исключением, бьются трусы, страшащиеся сбежать. Так вышло и со мной. Стесняясь проявить страх на глазах Пурна с Гунни, я скроил мину, несомненно, напоминавшую подлинную решимость не более чем посмертная маска старого друга напоминает его улыбку, помог Гунни встать и забормотал какую-то чушь: надеюсь-де, с ней все в порядке, и тому подобное.

– Мне-то что, а вот парнишке, на которого я свалилась, изрядно досталось, бедняге, – отвечала Гунни, и я понял, что ей стыдно не меньше, чем мне, а посему она полна решимости держаться твердо, пусть даже живот подводит от страха.

Пока мы вели разговоры, флайер вновь взмыл над мачтами, выровнялся и расправил крылья. Казалось, все мы стоим на спине какой-то громадной птицы.

– Вот вам и приключение, которым можно похвастать перед товарищами по возвращении на корабль, – сказала женщина, державшая перед нами речь. – Тревожиться не о чем. Неожиданностей больше не будет, а упасть за борт этого судна при всем желании невозможно.

– Я знаю, что ты собирался сказать ей, – прошептала Гунни, – но ведь сам видишь: настоящий нашелся.

– «Настоящий», как ты выражаешься, – это я, – возразил я, – и мне непонятно, что происходит. Я ведь тебе рассказывал… хотя нет, не рассказывал… Так вот, знай: вместе с верховной властью мне досталась память всех моих предшественников. Можно сказать, я – это не только я сам, но и они, все до единого. А прежний Автарх, передавший мне трон, тоже летал на Йесод, в точности так же, как я… Вернее, это я думал, будто меня здесь ждет все в точности то же самое.

Гунни, явно жалея меня, сокрушенно покачала головой.

– По-твоему, ты все это помнишь?

– Не «по-моему», а действительно помню! И каждый шаг путешествия, и даже остроту ножа, лишившего его мужского достоинства. И в тот раз все было совсем не так: его встретили с подобающим почтением, доставили вниз, а на Йесоде он претерпел долгие испытания и, наконец, был сочтен их не выдержавшим, так как сам счел, будто не выдержал их.

С этим я оглянулся на женщину и ее спутников, надеясь, что привлек их внимание.

– Все еще утверждаешь, что ты и есть настоящий Автарх? – спросил подошедший к нам Пурн.

– Да. Бывший, – ответил я. – И Новое Солнце на Урд приведу обязательно, если только сумею. А ты все так же готов зарезать меня за это?

– Не прямо ж сейчас! А может, и вовсе ну ее, эту затею. Я – человек простой, понимаешь? Потому в байки твои и поверил. Но когда настоящего изловили, понял, что ты меня просто за нос водил. Или умом повредился. Я в жизни никого не убивал, и за выдумки человека резать не стану. А лишить жизни того, кто, как говорится, из Порт-о-Лу́на приплыл – дело вовсе дурное, тут уж наверняка жди несчастий. Как думаешь, – обратился Пурн к Гунни, будто меня рядом нет, – он вправду во все это верит?

– Нисколько не сомневаюсь, – отвечала она, а поразмыслив, добавила: – И, может, все это даже правда. Послушай меня, Севериан. Служу я здесь давно – послушай, не пожалеешь. Этот рейс на Йесод для меня второй, а первым мы, надо думать, твоего прежнего Автарха сюда везли, только я его ни разу не видела и вниз спуститься тогда не смогла. Ты ведь знаешь, что этот корабль пронзает ткань времени – туда-сюда, туда-сюда, будто штопальная игла, верно? Теперь-то знаешь?

– Да, – подтвердил я. – И, кажется, понимаю, к чему ты клонишь.

– А тогда ответь-ка, будь добр, вот на какой вопрос. Что, если мы привезли сюда не одного – двух Автархов? Тебя и одного из твоих преемников? Подумай: допустим, тебе предстоит вернуться на Урд. А там – рано ли, поздно – преемника выбрать. Что, если это он и есть? Или тот, кого выбрал в преемники он? А если так, какой тебе смысл стоять на своем и идти до конца? И в итоге за здорово живешь лишиться кой-чего нужного?

– Хочешь сказать, как я из кожи ни лезь, будущее предрешено?

– Ну да! Сам видишь: будущее-то – вон оно, на носу этого самого тендера…

Разговаривали мы так, точно никого из других матросов поблизости нет, однако в таких случаях никогда ни за что поручиться нельзя: ведь подобные вещи проходят лишь с молчаливого согласия игнорируемых. Один из матросов, оставленных мной без внимания, схватил меня за плечо и подтянул на полшага к себе, чтобы я лучше смог разглядеть нечто за прозрачным, словно хрусталь, бортом флайера.

– Глянь-ка! – воскликнул он. – Глянь, не пожалеешь!

Однако я первым делом взглянул на него самого и вдруг осознал, что этот матрос, для меня ничего не значивший, для себя самого – пуп мироздания, а я для него лишь статист, один из миманса, лишенный всякой индивидуальности и служащий лишь для того, чтоб, разделив его восторги, удвоить их.

Отказ означал бы нечто сродни предательству, и посему я послушно устремил взгляд наружу. Наш флайер, замедлив ход, описывал широкий-широкий круг над островом посреди бескрайнего синего, невероятно прозрачного моря. Остров возвышался над волнами огромным холмом, облаченным в зелень садов и белизну мрамора, а подол его платья окаймляла бахрома из множества крохотных лодок.

Казалось бы, любоваться тут особенно нечем: и Стена Несса, и даже Башня Величия выглядели куда внушительнее. Однако этот остров намного превосходил их кое-чем иным: в нем все без изъятия было прекрасно, от него так и веяло радостью, вздымавшейся выше самой Стены, к темным грозовым тучам.

При виде этого острова и грубых, бессмысленных лиц окружавших меня матросов меня осенило: за всем этим кроется нечто еще, нечто большее, однако неразличимое глазом. Словно в ответ на невысказанный вопрос из глубин памяти всплыло видение, посланное одной из туманных особ, толпящихся (с моей точки зрения) за спиной прежнего Автарха, из тех наших предшественников, кого я вижу в лучшем случае смутно, а зачастую не вижу вовсе. То был образ прекрасной девы в разноцветных шелках, словно росой усыпанных жемчугами. Дева та пела на улицах и площадях Несса, засиживалась у фонтанов до ночи. Ни один горожанин не дерзал причинить ей обиды, ибо ее заступник, пусть даже оставаясь незримым, укрывал все вокруг своей тенью, хранил деву от любых бед.