Kitabı oku: «Мать, тревога и смерть. Комплекс трагической смерти», sayfa 4
Переменные в установках по отношению к смерти
Общее обсуждение
Значения и установки. Очевидное значение смерти вовсе не обязательно подразумевает определенную по отношению к ней установку. Даже реакция на угрозу массового уничтожения не является одинаковой: у некоторых людей усиливается страх перед смертью, в то время как у других появляется чувство нереальности ядерной войны и отрицание собственной уязвимости. В самом деле, существуют нигилисты, которым мысль об уничтожении человечества приносит удовлетворение. Можно было бы согласиться с мнением о наличии позитивной установки при таких значениях смерти как освобождение, духовное рождение заново (перерождение), или как способ приобретения любви или воссоединения с умершими любимыми, но мазохизм искажает позитивную установку, как при этих, так и при других положительных значениях. Более того, мазохизм вызывает готовность к негативным установкам. Даже связанная с увечьем, трагическая смерть может быть желанной для людей, склонных к наказанию самих себя, что обнаруживается при меланхолии. Однако, в большинстве случаев, установки являются не простыми, а амбивалентными. Например, фантазия о воссоединении с матерью с одной стороны несет обещание безопасности и блаженства, а с другой – угрозу уничтожения. Сексуальные значения смерти подразумевают как удовлетворение, так и наказание. Стоическая или героическая установка может скрывать сильный страх. Над идеей о бессмертии можно смеяться, но втайне страстно его желать; а загробная жизнь может означать вечное счастье, но в то же самое время – бесконечное однообразие, или одиночество, или вечное наказание.
Коллективные установки. До какой степени установки по отношению к смерти являются производным личного опыта, а до какой отражают влияние культуры? Treanton (67) напоминает нам, что смерть является также и социальной проблемой. На индивидуальные установки оказывает влияние устройство общественных институтов, различные ритуалы, предусмотренные социальным окружением, а также связи, при помощи которых индивидуум интегрируется в общество. Некоторые авторы рассматривают смерть, как будто бы она не более чем «культурный механизм». Marcuse (21), как уже было отмечено, убежден, что положительная установка происходит из исторической необходимости жертвовать индивидуальным с целью сохранения социального и политического целого. Moloney (68) придерживается мнения, что смерть можно считать сдерживающим механизмом, который используется обществом как средство сурового подчинения. Levin (69) утверждает, что большая часть теоретических построений о смерти, точно также как и желание ее или страх перед ней, являются следствием преднамеренного воздействия предыдущего поколения. Страх исподволь внушается детям, а культурная среда оказывает влияние на подсознание. Пока не будет понято действие этих факторов, утверждает Левин, бесполезно развивать психологические теории, основанные на гипотезе о смерти как о природном процессе. Смерть – это механизм общественного контроля.
Вне сомнения, общие установки влияют на реакцию индивидуумов. Как замечает Eissler (9), в некоторые исторические периоды смерть воспринималась как окончание отпущенного срока жизни, не заслуживающее теоретических спекуляций, в то время как для средневекового человека она была порогом, моментом, изначально более важным, чем момент рождения. Европа в XV веке была доведена до неистовства размышлениями о смерти, или, как полагает Tillich (25), подавлена чувством тревоги, вызванным виной и боязнью отчуждения. Первобытное общество, античные культуры и великие религии имели и имеют установки по отношению к смерти, разделяемые их членами и оказывающие влияние на образ жизни.
Можно ли выделить современную установку, свойственную, скажем, американской культуре? Fulton (71) отмечает, что в США культурный контекст, в котором происходит смерть, а также реакция на нее, предусмотренная общественными институтами, разительно изменились за последние несколько десятков лет. Традиционно установки общества по отношению к смерти диктовались религией. В рамках теологической доктрины смерть, в общем, не несет серьезной угрозы для представления человека о себе самом. Развитие медицинской науки, изобретения в области технологии и другие социальные и культурные факторы пробили броню религиозных убеждений. Неотвратимость смерти и огромное количество жертв во время второй мировой войны также поколебали веру в то, что проповедует церковь. Для человека, ориентированного на мирскую жизнь, смерть стала табу, темой, которую нужно избегать или скрывать. Смерть стала событием, к которому относятся с благоговейным страхом. Fulton убежден, что такое кардинальное изменение в установках по отношению к смерти является результатом перемен в самой культуре, а не следствием борьбы в подсознании или противоречий внутри психики.
С другой стороны, Borkenau (34), считает, что изменения в установках по отношению к смерти в той или иной культуре вытекают из противоречивого опыта смерти, гнездящегося в подсознании. Культуры можно охарактеризовать как игнорирующие смерть, принимающие смерть или отрицающие ее. В нашем веке происходит поворот от традиционного игнорирующего смерть отношения (отрицание окончательности смерти, вера в загробное существование) к установке, отвергающей смерть.
Tillich (25) видит наш век находящимся под угрозой духовного небытия. Распад абсолютизма, развитие либерализма и демократии, появление и подъем технической цивилизации – все это послужило социальными предпосылками для тревоги, существующей в настоящее время. Тревога, в той или иной форме присущая каждому, становится всеобщей, если разрушаются привычные структуры власти, веры. Пока эти структуры крепки и имеют силу, они держат тревожность под контролем защитной системы, связанной с участием в жизни общества. Индивидуум, участвующий в общественных институтах и ведущий образ жизни, принятый в этой системе, не свободен от своих личных тревог, но у него имеется возможность справляться с ними хорошо известными способами. Во времена больших перемен эти способы не работают. Небытие в такой ситуации представляется имеющим двойственную сущность: страх перед уничтожающей ограниченностью, невозможности избежать этой участи, ужас от мысли оказаться в западне и страх перед безграничным и бесформенным пространством, бесконечным падением в бездну без надежды найти опору. Наличие обоих аспектов вышеупомянутой реальности, вызывает чувство скрытой тревоги. Сегодня большинству из нас приходится смотреть им в глаза.
Групповыми установками обладают не только большие общности, такие, например, как западная цивилизация или американское общество, но и непосредственное и близкое окружение: субкультура, социальный класс, религиозная конфессия. В общем, можно было бы сказать, что влияние, оказываемое на индивидуума, потенциально тем больше, чем малочисленнее и сплоченнее его окружение. Но, возможно, потому, что я клиницист, я не рассматриваю коллективные феномены как преобладающие над индивидуальными психологическими процессами. Страх перед смертью как наказанием за непослушание, например, берет начало в страхе ребенка перед родителями, а не в более позднем знании о карающих полномочиях государства, как утверждают Moloney (68) и Levin (69). Государство персонифицируется с родителем и становится объектом перемещенных аффективных состояний страха, подчинения или неповиновения. Социальные и религиозные общественные институты оказывают давление, которое индивидуум пытается совместить с уже имеющимися внутренними силами. Это задача подросткового периода. Наше существование не обуславливается автоматически коллективом, но своим участием мы привносим в него тенденции уступчивости или неподчинению, влияющие на процесс интеграции.
Доминирующая в группе установка сохраняется не под влиянием традиций или власти, а потому, что она выражает эмоциональные потребности ее составляющих. Я не думаю, что социальные перемены и дезорганизация создают или хотя бы усиливают тревогу смерти. Страх смерти порождается младенческим опытом и ведет к социальной дезинтеграции, которая является коллективным выражением этого страха. Внутренний конфликт ведет, также, к тому, что многие люди сегодня влюблены в смерть и хотят войны, как заявляет Fromm (72). Он говорит, что презрение к самому себе, проецированное на мировую сцену и рационализированное под националистическими лозунгами, ведет к темноте, жестокости и, в конечном счете, к смерти.
Человек управляет взаимодействием личность-культура, и потребности индивидуума являются первичными. Во всяком случае, главный тезис данной книги основан именно на этом представлении.
Вера в бессмертие. Предполагается, что провозглашение или отрицание загробного существования связано с философией или образом жизни. Два противоположных мнения таковы: если человеческое существование ограниченно, то оно бессмысленно; и потому, что человеческая жизнь конечна, она имеет смысл. Давайте сначала выслушаем приверженцев первой точки зрения. Emerson (73) говорит:
«Как только мы попытаемся избавиться от идеи бессмертия, пессимизм поднимает голову. …Человеческие горести кажутся не стоящими утешения, а человеческие радости слишком мелкими (в лучшем случае), чтобы быть увеличенными. Целый нравственный мир сужается до одной точки. Добро и зло, правда и ложь становятся бесконечно малыми, эфемерными. Умирают привязанности – умирают от осознания своей ничтожности и бесполезности. Незаметно надвигается духовный паралич».
F. C. S. Schilder (74) убежден, что:
«… если глава жизни определенно закрывается со смертью, все ее триумфы заканчиваются отчаянием. Потому что согласиться с тем, что смерть является концом всего сущего, означает отвергнуть идеал счастья, признать, что адаптация невозможна, и что все усилия должны заканчиваться провалом. И это горькое осознание отравляет всю жизнь и, более того, в конечном счете отвергает веру в разумное устройство вещей».
Hocking (31) говорит, что мы знаем о жизни после смерти только то, что она должна быть. «Так как если нет возможности продолжения человеческого «я», то мир оказывается наполненным утратившими смысл значениями, обломками человеческих ценностей и, таким образом, неудачами самого Бога». Но Hocking также замечает, что именно ограниченность во времени позволяет жизни иметь форму и отличительные признаки. Толстой был убежден, что окончательное уничтожение омрачает все, что происходит до него, и обесценивает любые достижения в настоящем.
«Какая может быть истина, если существует смерть?» Экзистенциалисты, соглашающиеся с окончательным характером смерти, также считают жизнь абсурдной: «если мы должны умереть, то наша жизнь не имеет значения» (Сартр). Подобные заявления, по мнению Hook (75), могут быть выражением страха смерти и страстного желания продолжить существование после нее. Мучительные переживания по поводу смерти характеризуются им как одна из самых непривлекательных черт интеллектуальной жизни нашего времени.
Santayana (76) придерживается противоположного взгляда: «Темная подоплека, имеющаяся у смерти, позволяет увидеть нежные краски жизни во всей их чистоте». Keyser (77) развивает эту мысль:
«[если бы жизнь] была бы бесконечным процессом, она была бы лишена тех ценных вещей, которые заставляют нас страстно желать бессмертия. … Все святое, делающее жизнь бесценным даром, появилось благодаря всепроникающему ощущению конечности мирского существования. Смерть – это не трагедия жизни; это установление ее пределов, необходимое для наслаждения ей; трагедия в том, что если бы не было смерти, жизнь не имела бы цены.
… Ценности жизни – это ценности жизни, заканчивающейся смертью».
Даже очень религиозный человек, по мнению Liebman (78), может сказать: «Присутствие смерти делает все ценности жизни более значимыми».
Я полагаю, что во всех этих утверждениях причина и следствие, так или иначе, меняются местами. Дело не в том, как осознание того, что человек смертен, влияет на нашу жизнь, а в том, как наша жизнь влияет на нашу установку по отношению к смертности. Страх жизни и страх смерти идут рука об руку. Если кто-то не боится жизни (это проявляется, прежде всего, в отсутствии страха травматической смерти), он не видит в ее эфемерности ни тщетности, ни усиливающего эффекта. Он живет своей жизнью, не думая ни о том, что она может внезапно оборваться, ни о полном прекращении существования, и не пытаясь мысленно перенестись в загробный мир. Для боящегося человека смерть – это враг (точно также как и жизнь, по причине постоянной угрозы), и он занимает одну из двух позиций: либо он провозглашает важность жизни, несмотря на смерть, либо он отрицает смерть, провозглашая бессмертие. Тень смерти не падает на предыдущую жизнь, тень наших страхов падает на смерть.
Смерть других. Отношение к смерти зависит от многозначности связывающих людей уз, и поэтому смерть другого человека может либо не оказать на нас никакого воздействия, а только внести вклад в наши образные представления и связанные с ней ассоциации, либо, наоборот, может вызвать или усилить эмоциональный конфликт, сильно влияющий на наши установки. Обычно мы не реагируем на то, что Weisman и Hackett (79) называют «обезличенной смертью», если только она не вызывает жалость или не была садистской. Если мы знаем человека понаслышке, может появиться чувство сожаления или ощущение мимолетности жизни. Когда уходит из жизни выдающаяся творческая личность или человек, известный своими гуманистическими взглядами и поступками, мы ощущаем бессмысленность и жестокость смерти. Реакция на смерть монарха или президента может быть такой же сильной, как и на потерю родителя (80). Даже если всеми уважаемый и почитаемый человек умирает в преклонном возрасте, как, например, Уинстон Черчиль или Альберт Швейцер, мы испытываем чувство сожаления и печали. Что же касается крупномасштабного уничтожения человеческой жизни во время войны, геноцида или стихийных бедствий, то его размеры столь велики, что мы немеем от непостижимости случившегося. Смерть ребенка или животного может быть мучительной для нас, но безжалостное истребление многих жизней, после ужаса и отвращения, ввергает нас в апатию и ощущение нереальности происходящего. Все эти реакции на смерть «постороннего человека» не требуют серьезного анализа и обычно не влияют на глубинные установки по отношению к смерти.
Но отклики на смерть тех, с кем мы связаны эмоционально, имеют большое значение. В то время, как смерть ненавидимого или вызывающего зависть человека приносит только чувство удовлетворения, иногда омраченного угрызениями совести, потеря любимого человека вызывает острую тоску из-за разлуки с ним и ощущение, что умерла часть тебя самого. Смерть родителя или сиблинга, пережитая в детстве, может серьезным образом повлиять на установку по отношению к смерти, – и таким образом, на направление развития эго. В более позднем возрасте смерть родственников или друзей может переживаться как процесс умирания. Moreno (81) называет «социальным атомом» индивида и людей, с которыми он эмоционально связан в то или иное время. «Социальная смерть» – это не то, как мы умираем изнутри, а то, как мы умираем снаружи. Она омрачает существование индивида задолго до его собственной физической или психической смерти. С самого детства мы познаем значения смерти через связи нашего «социального атома». Возможно, что именно шок, вызванный социальной смертью, прокладывает путь к преждевременному старению, болезням и физической смерти.
Самым тяжелым и наиболее подходящим для изучения психологии смерти следует считать переживание, связанное с кончиной амбивалентно любимого объекта, когда чувство разлуки и потери вынуждено бороться с чувством вины за реализованное желание смерти этого человека. Это тот самый конфликт чувств, который, по убеждению Freud (32), заставил первобытного человека рефлексировать.
Умирание, смерть и загробная жизнь. Установки по отношению к смертности человека касаются не только процесса прекращения жизни, но также и конечного события (самого момента смерти) и того, что может ждать нас после него. Все эти три аффективных состояния связаны между собой – по крайней мере, те, которые можно отнести к процессу умирания и смерти – но у некоторых людей реакция, по-видимому, сфокусирована, скорее, на процессе умирания или на том, что ожидает их после смерти, чем на самом последнем вздохе. Во втором разделе этой главы уже описаны разнообразные установки по отношению к собственно смерти и возможному загробному существованию: надежда на сохранение своего сознания и индивидуальности и бесконечное счастье, боязнь того, что смерть может не быть концом всего, ужас перед неизвестным, страх вечного наказания и мазохистское желание мучений. Поэтому сейчас мы можем рассмотреть установки, относящиеся к процессу умирания.
Marriott-Watson (82) пишет:
«Смерть сама по себе – ничто; тень смерти – вот, что ввергает в страх. Это боль, а только боль имеет значение, неважно, душевная или физическая».
Вот что выяснили Bromberg и Schilder (30) при изучении нормальных людей. Страх перед умиранием является преобладающим, а нежелание страдать отчетливо выступает в ответах тех, кому неприятна мысль об умирании. Одна женщина сказала: «Я совсем не боюсь смерти, но умирание – это совсем другое. Я очень боюсь страданий, и, как большинство женщин,… я страшно не хочу быть искалеченной, обезображенной, или чтобы моя внешность была изменена каким-то другим образом. Если бы я была уверена, что умру быстро, без страданий и без продолжительной болезни, я бы не боялась». Cappon (83) обнаружил, что подавляющее число людей (от 80 до 95 процентов из всего числа опрошенных и 100 процентов из числа опрошенных врачей и студентов-медиков) во что бы то ни стало хотели бы умереть внезапно. Время ожидания приближающейся смерти, время боли и мучений, – мы молим, чтобы чаша сия нас миновала. Конечно, вполне рационально предпочесть быстрый и милосердный уход в мир иной старческой дряхлости и мучительному смертельному недугу. Но, я полагаю, подсознательным мотивом является желание избежать травматической карающей смерти. Само по себе старение может восприниматься как наказание, особенно женщинами, а тяжелая затяжная болезнь или хирургическое вмешательство, ведущее к увечью, могут выглядеть как актуализация угрозы недоброжелателей. Мы страшимся смерти, но еще больше мы страшимся катастрофической смерти.
«Когда?» и «Как?» смерти. Среди всех возможностей, уготованных нам жизнью, есть два великих неизвестных – время и способ смерти. Преждевременный уход из жизни, как других людей, так, возможно, и наш собственный, вызывает чувства, которые не испытываются при прекращении существования кого-то, пережившего «отпущенный» человеку век. Но разница в эмоциях еще заметнее в зависимости от того, умирает ли человек от травмы или болезни, или «естественным» путем в преклонном возрасте. Мы не можем представить себе естественную кончину, а многие из нас не считают ее возможной для себя лично. В свете наших страхов смерть всегда преждевременна и вызвана внешними причинами. Это две составляющие катастрофической концепции.
Методы исследования установок. Как можно определить, что люди на самом деле чувствуют по отношению к смерти? Согласно Feifel (84), для научного изучения установок по отношению к смерти необходимы: обширная выборка, представляющая популяцию, перепроверка полученных результатов, проверка надежности использованных инструментов, внимание к социокультурному контексту, многоуровневый анализ и лонгитюдный анализ. Несомненно, соблюдение всех этих требований обеспечило бы надежные статистические данные, но весьма сомнительно, что эти данные смогли бы обеспечить понимание динамики исследуемых установок.
Из всех предъявляемых требований самым важным, как мне кажется, является многоуровневый анализ. Установки являются как осознанными, так и подсознательными; на сознательном уровне можно выделить: (1) мнения, которые, по мнению респондента, от него ожидаются, и которые были пассивно взяты им из культуры или религии (так называемые «общественные» установки); (2) эмпирические идеи, выведенные из своего уникального опыта; и (3) защитные установки, представляющие отрицание того или иного значения смерти или реакцию на него. Метод прямого опроса имеет ограниченную ценность, хотя иногда, при наличии группы таких же умных и откровенных индивидов, какие были протестированы Bromberg и Schilder (30), кажется возможным обнаружить некоторые, обычно скрытые установки, при помощи этого метода. Проникнуть в глубокие слои психики позволяют такие техники, как глубинные интервью и процедуры семантического дифференциала; проективные методики, тест словесных ассоциаций; а также тест Роршаха. Но до сих пор не создан инструмент, который сможет открыть тот архаичный и подавленный младенческий исходный материал, который спрятан в человеческом мозгу. При изучении этих глубин мы должны рассчитывать на интуитивную проницательность психотерапевта. И только клиническое изучение может пролить свет на источник установок по отношению к смерти и их влияние на развитие эго и судьбу индивида.
С другой стороны, в индуктивной психологии существует проблема субъективизма. Можно поставить под сомнение непредубежденность исследования, проводимого в негласно запретной зоне материнской разрушительности и смерти. В книге «Страх быть женщиной» я исследую профессиональное нежелание признавать наличие материнских импульсов, направленных на нанесение увечий своему потомству или даже на убийство. Это нежелание равносильно невозможности осознать причины возникновения тревоги смерти. Оказывается, что врачи в большей степени подвержены страху смерти. Feifel и Heller (86) обнаружили, что уровень тревоги смерти у врачей выше, чем у пациентов или представителей «нормальной» контрольной группы. Wahl (87) сообщает, что при проведении психотерапии у врачей часто можно обнаружить наличие сильного страха смерти, и, возможно, выбор профессии, связанной с медициной, есть ничто иное, как защита от этого страха. Kasper (88) придерживается мнения, что частью психологической мотивации врача является желание исцелить себя и жить вечно, он хочет быть ученым для того, чтобы получить власть над жизнью, обращаясь с людьми как с неодушевленными предметами. Хотя отдельные исследования психиатров как отдельной группы не проводились, имеются основания предполагать, что они разделяют страх смерти и защитные тенденции своих коллег2.
Субъективный фактор может быть дополнен теоретическим направлением, которое рассматривает страх смерти как производное от чего-то, например, от комплекса кастрации (который сам по себе является интрапсихическим образованием, а не следствием реальной угрозы). Таким образом, пред нами не совсем нормальная ситуация, когда люди, из-за защитных реакций и идеологических представлений испытывающие внутреннее сопротивление тому, что они делают, пытаются понять значения смерти для других людей. Главным следствием этого является не столько искаженное понимание, сколько избегание самого этого понимания, и, возможно, именно поэтому психиатры так мало пишут о смерти и почти ничего не пишут о ее катастрофическом подтексте. Тем не менее, если кто-то не слишком подчиняется своим собственным комплексом катастрофической смерти и не является ярым приверженцем доктрины, он сможет обнаружить истоки и наблюдать проявления этого комплекса у других людей, что, в свою очередь, улучшит его само понимание.
Экзистенциалисты не разрешили эпистемологическую проблему отношений «субъектобъект». (89). Для философов и поэтов, как и для психиатров единственный способ познать человеческую душу – это начать с интуитивного и эмпатического понимания объекта, а затем подвергнуть результаты этого инсайта как можно более полному экспериментальному исследованию. В этой книге я использую свидетельства из всех источников: философских, литературных, интроспективных, клинических и экспериментальных.
Переменные «расстояния», возраста, пола и религии
Переменная «расстояния». На установки человека по отношению к смерти влияет протяженность временного интервала, который, по его мнению, существует между настоящим моментом и последним вздохом. Близость или отдаленность смерти в представлении человека не обязательно связаны с его возрастом, так как некоторые дети живут под страхом надвигающейся гибели, а некоторые пожилые люди уверены, что смерть им пока еще не грозит. Можно рассмотреть определенные реальные ситуации, которые приближают смерть и установки, вызванные или усиленные ими: (1) кажущаяся неизбежной гибель в ближайшую минуту, (2) казнь, (3) смертельная болезнь, (4) ситуации, связанные с риском летального исхода.
У нас имеются отчеты о мыслях и эмоциях людей, неожиданно встретившихся со смертью лицом к лицу (но, конечно, оставшихся в живых). Удивительным открытием стали сообщения об отсутствии страха. Schilder (63) говорит, что люди в этот момент могут переживать заново счастливые эпизоды своего прошлого или минуты, когда они находились в полной гармонии со вселенной. Ellis (90) сообщает, что в эти моменты нет печали и абсолютно отсутствуют боль или страх. Подобные свидетельства, по убеждению Mac-Kenna (91), доказывают, что при нормальных обстоятельствах у здоровых людей присутствует только «полезный» страх смерти и ничего более. Это умозаключение нельзя считать правильным потому, что экстремальные ситуации вызывают необычные реакции. Первой реакцией может быть ужас, за которым немедленно следует чувство нереальности. Pfister (92), который рассматривает большое количество несчастных случаев, происшедших в горах, описывает процесс появления чувства, которое возникает после начальной кратковременной фазы шока. Комментируя его изыскания, Eissler (9) делает предположение, что в момент серьезной опасности эго создает новую личность, воссоздавая прошлый опыт и выделяя при этом ситуации, в которых угроза была предотвращена, и использует этот опыт для того, чтобы преодолеть надвигающееся несчастье. В случаях отсутствия перспективы немедленной смерти, например, при землетрясении, кораблекрушении или взрыве шахты, свидетельские показания говорят об ужасе, возникшем в первые моменты, или о блокировке тревожности на все время существования опасности, и разрядке тревожности или ее эквивалентов, когда опасность остается в прошлом. Доминирующей реакцией у людей, переживших бомбардировку Хиросимы и Нагасаки, был острый страх сразу же после нее; вместо того, чтобы отвечать яростью и ненавистью к Соединенным Штатам, большинство жертв демонстрировали сильные признаки тревожности и депрессии, продолжавшиеся в течение длительного периода после взрывов (93). Гражданские лица в Германии и Британии, подвергшиеся сильным бомбардировкам, реагировали подобным образом. При повторении угрозы страх смерти, увечья или тяжелой личной утраты может быть смягчен появлением чувства собственной неуязвимости.
Мы должны отнестись критически и к сообщениям об отсутствии страха у людей, подвергшихся смертной казни. Поведение во время ожидания казни должно быть отделено от поведения во время ее. Одним из аргументов в пользу отмены смертной казни могут служить те муки, которые испытывает человек, приговоренный к исключительной мере наказания. Имеющиеся у нас материалы демонстрируют душевные состояния от кажущегося спокойствия до полной деморализации (94), спокойствие может быть всего лишь маской, прячущей под собой сильные эмоции или отражающей чувство нереальности. Bluestone и McGahee (95) утверждают, что заключенный в камере смертников был бы ошеломлен тревогой и депрессией, если бы защитные механизмы эго не смягчали бы страдания. Вне зависимости оттого, что испытывает человек, приговоренный к смерти, ожидая казни, обычно он находит достаточно мужества, чтобы встретить свою кончину с самообладанием. Свидетели казней (в годы Террора, в нацистских концентрационных лагерях и во время войны) показывают, что почти все без исключения жертвы встречают последнюю минуту своей жизни без страха или протеста. (Но надзиратели в тюрьмах знают случаи, когда заключенных приходилось нести на руках к электрическому стулу или газовой камере почти без сознания или в состоянии невменяемости.) Объяснить причины такого поведения можно не только стремлением скрыть свой страх и придать своей смерти достоинство и видимость добровольности или, возможно, желанием пристыдить палачей. Чувство нереальности происходящего может сопровождать жертву до самого конца. Если казнь совершается на законном основании, осужденный может чувствовать, что вынесенный ему приговор справедлив, и воспринимать смерть как искупление своей вины. Присутствует также и мазохизм, превращающий ужас в удовольствие. Человек может испытывать чувство экзальтации, придавая несправедливой смерти значения героизма, приверженности принципам или непоколебимости своей веры. Я не знаю, где можно провести черту между мазохистской смертью и смертью в состоянии экзальтации.
Установки по отношению к умиранию являются функцией многих факторов, включающих в себя эмоциональную зрелость умирающего человека, доступные ему приемы и техники, облегчающие его состояние, переменные религии, возраста, социального и экономического статуса, тяжести протекающих органических процессов, отношение врача и других людей. Если не принимать во внимание влияние специфических обстоятельств, сопровождающих смертельную болезнь, реакции и способы преодоления их индивидуальны для каждого человека; по выражению Cappon (97), люди умирают так, как они жили. Мы не изучаем умирание как общий для всего человечества феномен, мы изучаем жизнь умирающего человека. Eissler (9) уверен, что вся предыдущая жизнь человека отражается в последней фазе; умирание – это не только обобщение прошлого жизненного опыта, но и возможность для создания новых структурных процессов. В данном обсуждении мы ограничимся рассмотрением только одного аспекта этого предмета – идеи злого рока.
Я предполагаю, что в умирании всегда наличествует трагический подтекст. Я не имею в виду последние минуты жизни, в которых даже при полном сознании обычно нет ни боли, ни страха (98), а говорю о том периоде времени, когда человек знает или подозревает, или, возможно, подсознательно чувствует, что он смертельно болен. Идея наказания за что-то может выражаться открыто, или может быть прослежена в его фантазиях, снах, иллюзиях, нереалистических установках и отношениях с врачом; в конце концов, может показаться, что она исчезает под влиянием сильной боли и усталости от тяжести существования. Пациент, который борется с болезнью как с врагом, в какой-то момент может почувствовать, что борьба безнадежна, и сдаться болезни; смерть в этом случае не только прекращение страданий, но и подчинение враждебной силе. Человек умирает, когда его возможности защищаться исчерпаны. Чем сильнее человек ощущает себя побежденным перед вступлением в заключительную фазу своей жизни, тем легче он поддается смерти. Это же относится и к тем, кто мазохистски стремится к смерти.
