Kitabı oku: «Травма и исцеление. Последствия насилия – от абьюза до политического террора», sayfa 6

Диалектика травмы

После переживания ситуации экстремальной опасности противоположные друг другу реакции интрузии и избегания начинают принимать колебательный характер. Эта диалектика противоположных психологических состояний, пожалуй, является самой характерной чертой посттравматических синдромов¹⁵⁷. Поскольку симптомы как интрузии, так и онемения не допускают интеграции травмирующего события, переходы между этими двумя крайними состояниями можно понимать как попытку найти удовлетворительный баланс между ними. Но именно баланса и недостает травмированному человеку. Он оказывается между двумя крайностями: амнезией и переживанием травмы заново; между наводнением сильных чувств и состоянием полной нечувствительности; между раздражительным импульсивным действием и полным его подавлением. Нестабильность, вызванная этими периодическими переходами, дополнительно усиливает у переживших травму ощущение непредсказуемости и беспомощности¹⁵⁸. Поэтому диалектика травмы потенциально способна к самоподдерживанию.

С течением времени диалектика травмы претерпевает постепенную эволюцию. Поначалу интрузивная реконструкция травмирующего события преобладает, и человек постоянно остается в крайне возбужденном состоянии, в бдительном ожидании новых угроз. Интрузивные симптомы наиболее заметно проявляются в первые пару дней или недель после травмирующего события, в какой-то мере ослабевают в течение трех-шести месяцев, а затем постепенно сходят на нет. Например, в ходе масштабного опроса жертв преступлений люди, пережившие изнасилование, как правило, сообщали, что их самые тяжелые интрузивные симптомы ослабевали по истечении трех-шести месяцев, но они все еще испытывали страх и тревожность через год после нападения¹⁵⁹. Другое исследование выживших после изнасилования также обнаружило, что большинство (80 %) продолжали жаловаться на интрузивные страхи по прошествии одного года¹⁶⁰. Когда с другой группой переживших изнасилование повторно связывались через два-три года после их попадания в отделение неотложной помощи, большинство все еще страдали от вызванных травмой симптомов – чаще всего эти люди сообщали о страхах, сексуальных проблемах и ограничениях в повседневной деятельности¹⁶¹.

Нанесенный травмой ущерб сохраняется еще дольше. Например, Энн Берджесс и Линда Хольмстрем повторно связывались с пережившими изнасилование женщинами спустя четыре-шесть лет. К этому времени три четверти женщин считали себя восстановившимися от травмы. Чуть больше трети опрошенных (37 %) полагали, что на восстановление у них ушло меньше года, еще столько же ответили, что процесс занял больше года. Но каждая четвертая (26 %) считала, что до сих пор не восстановилась полностью¹⁶².

Голландское исследование людей, взятых в заложники, также регистрирует долгосрочные эффекты единичного травмирующего события. Все заложники демонстрировали характерные для травмы симптомы в первый месяц после освобождения, а у 75 % эти симптомы сохранялись по прошествии срока от шести месяцев до года. Чем дольше люди пробыли в плену, тем больше симптомов имели и тем медленнее восстанавливались. При долгосрочном последующем мониторинге – от шести до девяти лет после травмирующего события – почти половина переживших его людей (46 %) по-прежнему сообщала о симптомах избегания, а одна треть (32 %) по-прежнему жаловалась на интрузивные симптомы. Хотя симптомы генерализованной тревожности проявляли тенденцию сокращаться со временем, психосоматические симптомы даже усугублялись¹⁶³.

В то время как специфичные симптомы, связанные с травмой, похоже, ослабевают с течением времени, они могут оживать даже спустя годы после события при напоминании об изначальной травме. Кардинер, например, описывал ветерана боевых действий, перенесшего атаку интрузивных симптомов в годовщину крушения самолета, которое пережил восемью годами ранее¹⁶⁴. Кошмарные сны и другие интрузивные симптомы внезапно вернулись к другому ветерану Второй мировой войны спустя тридцать лет¹⁶⁵.

По мере ослабления интрузивных симптомов начинают преобладать симптомы психического онемения, или избегания. Травмированный человек может больше не казаться испуганным и демонстрировать признаки возвращения к своей предшествующей жизни¹⁶⁶, но отрыв событий от их обычных смыслов и искажение чувства реальности сохраняются. Пациент может жаловаться, что чисто механически выполняет жизненные функции, словно наблюдая повседневные события жизни с большого расстояния. Только повторяющиеся переживания момента ужаса ненадолго прорываются сквозь ощущения онемения и разрыва связей. Отчужденность и внутренняя мертвенность травмированного человека изображены в классическом портрете ветерана со снарядным шоком, созданном Вирджинией Вулф:

«“Красиво!” – шептала [его жена] и подталкивала локотком Септимуса. Но красота была под матовым стеклом. Даже вкусные вещи (Реция обожала шоколад, мороженое, конфеты) не доставляли ему удовольствия. Он ставил чашечку на мраморный столик. Смотрел в окно на прохожих; они толклись на мостовой, кричали, смеялись, легко перебранивались – им было весело. А он ничего не чувствовал. В кафе, среди столиков и болтовни официантов его охватывал тошный страх: он не способен чувствовать»¹⁶⁷.

Ограничения, наложенные на внутренний мир и внешнюю деятельность травмированного человека, являются негативными симптомами. В них нет яркости; их значение кроется в том, чего недостает. По этой причине симптомы избегания нелегко распознать, и связь их происхождения с травмирующим событием часто теряется. С течением времени, когда негативные симптомы становятся самой заметной чертой посттравматического расстройства, диагноз становится все проще упустить из виду. Поскольку посттравматические симптомы устойчивы и разнообразны, их можно по ошибке принять за характеристики личности. Эта ошибка обходится дорого, поскольку человек с нераспознанным посттравматическим стрессовым расстройством обречен вести ограниченную, обедненную жизнь, терзаемый воспоминаниями и связанный беспомощностью и страхом. Еще раз вернемся к портрету отца Лессинг, созданному ею самой:

«Тот молодой банковский служащий, который целыми днями трудился за мизерное жалованье, но притом был горазд танцевать, петь, играть, заигрывать с женщинами, тот от природы энергичный, чувственный мужчина был убит в 1914-м, 1915-м и 1916-м. Думаю, на той войне погибло лучшее, что было в моем отце, из-за нее он стал калекой. Люди, с которыми я встречалась, особенно женщины, знавшие его молодым, говорили о бодрости его духа, энергии, радости жизни. Вспоминали о его доброте, сострадании и – это слово особенно часто повторялось – мудрости… Не думаю, что эти люди легко узнали бы его в том больном, раздражительном, отстраненном ипохондрике, которого знала я»¹⁶⁸.

Еще долго после травмирующего события многие пережившие его люди чувствуют, что какая-то их часть умерла. Подвергшиеся наиболее сильному воздействию жалеют, что не умерли. Пожалуй, самые тревожные сведения о длительных эффектах травмирующих событий поступили из результатов социологического исследования жертв преступлений, включавшего 100 женщин, которые пережили изнасилование. Данные собирались по прошествии в среднем девяти лет после того, как это случилось. Исследование регистрировало только серьезные проблемы психического здоровья, не обращая внимания на более тонкие уровни посттравматической симптоматики. Даже по этим грубым критериям было очевидно продолжительное и разрушительное воздействие травмы. Пережившие изнасилование сообщали о большем числе нервных срывов, суицидальных мыслей и попыток самоубийства, чем любая другая сопоставимая группа. Если до изнасилования вероятность попытки самоубийства для этих женщин не превышала норму, то после него попытку самоубийства совершила почти каждая пятая (19,2 %)¹⁶⁹.

Приблизительные оценки действительного числа самоубийств, совершенных после серьезной травмы, крайне противоречивы. Популярные СМИ сообщали, например, что в результате самоубийств после войны погибло больше ветеранов Вьетнама, чем во время нее на поле боя. Эти данные кажутся сильно преувеличенными, но исследования смертности тем не менее указывают, что боевая травма действительно может увеличивать риск самоубийства¹⁷⁰. Хендин и Хаас в своем исследовании ветеранов с ПТСР выяснили, что значимое меньшинство из них пытались покончить с собой (19 %) или жаловались на навязчивые мысли о самоубийстве (15 %). Большинство мужчин с навязчивыми суицидальными тенденциями испытали тяжелое воздействие войны. Они страдали от непроходящего чувства вины из-за своего военного опыта и острой, неутихающей тревоги, депрессии и посттравматических симптомов. Трое из этих мужчин умерли в результате самоубийства за время проведения исследования¹⁷¹.

Таким образом, та самая угроза уничтожения, которая была определяющим свойством травмирующего момента, может преследовать человека еще долгое время после того, как опасность миновала. Неудивительно, что Фрейд обнаружил у травматического невроза признаки «демонической силы в действии»¹⁷². Ужас, ярость и ненависть травмирующего момента продолжают жить в диалектике травмы.

Глава 3. Разрыв связей

Травмирующие события ставят под вопрос базовые человеческие отношения. Они разрушают привязанности в семье, дружбе, любви и сообществе. Они разбивают на части конструкцию «Я», которая формировалась и поддерживалась в отношениях с другими. Они подрывают системы ценностей, которые придают смысл человеческому опыту. Они уничтожают веру пострадавших в естественный или божественный порядок и ввергают их в состояние экзистенциального кризиса.

Ущерб, который травма наносит отношениям, не является вторичным эффектом, как считалось сначала. Травмирующие события оказывают воздействие первостепенной важности не только на психологические структуры «Я», но и на системы привязанности и смысла, которые соединяют индивидуума с сообществом. Марди Горовиц определяет травмирующие жизненные события как те, которые не могут ассимилироваться «внутренними схемами» жертвы в ее отношении к миру¹⁷³. Травмирующие события уничтожают фундаментальные представления пострадавших о своей позитивной ценности, о безопасности мира и об осмысленном порядке его творения¹⁷⁴. Пережившая изнасилование Элис Себолд свидетельствует об этой потере защищенности:

«Когда меня изнасиловали, я лишилась девственности и едва не лишилась жизни. А еще я избавилась от определенных представлений, касавшихся устройства мира и степени моей безопасности»¹⁷⁵.

Чувство безопасности мира, или базовое доверие, приобретается ребенком в начале жизни в отношениях с первым человеком, который заботится о нем. Рожденное самой жизнью, это чувство доверия поддерживает человека на протяжении всего жизненного цикла. Оно формирует основу всех систем отношений и веры. Изначальное ощущение любви и заботы дает людям возможность представить себе мир, в котором они занимают свое место, мир, гостеприимный для человеческой жизни. Базовое доверие – фундамент веры в непрерывность жизни, естественный порядок вещей и трансцендентный божественный порядок¹⁷⁶.

В моменты ужаса люди спонтанно обращаются к своему первому источнику утешения и защиты. Раненые солдаты и изнасилованные женщины зовут мать или бога. Когда на этот зов никто не откликается, ощущение базового доверия исчезает. Травмированные люди чувствуют себя безвозвратно покинутыми, крайне одинокими, лишенными человеческой и божественной заботы и защиты, которые питают жизнь. Это порождает чувство отчуждения, разрыва связей, которое пронизывает любые отношения, от тесных семейных уз до самых абстрактных связей с обществом и религией. Когда доверие потеряно, травмированным людям кажется, что им скорее найдется место среди мертвых, чем среди живых. Вирджиния Вулф отражает это внутреннее опустошение в портрете ветерана войны Септимуса Смита, страдающего от снарядного шока:

«И вот наконец-то Септимусу открылось оно – послание, скрытое в прелести слов. Тайный сигнал, передаваемый из поколения в поколение, – ненависть, отвращение, отчаяние… Нельзя приводить в такой мир детей. Нельзя увековечивать страдание или множить род этих похотливых животных, не имеющих никаких вечных чувств, одни только прихоти и тщеславные помыслы, швыряющие их из стороны в сторону… Ибо на самом деле… нет у людей ни доброты, ни веры, ни милосердия, кроме тех, что служат усилению мимолетного удовольствия. Они охотятся стаями. Их стаи рыщут по пустыне и исчезают, пронзая воплями пустоту»¹⁷⁷.

Ущерб, нанесенный «я»

Прочное ощущение связи с неравнодушными людьми – основа развития личности. Когда эта связь разрывается, травмированный человек теряет базовое чувство собственного «я». Давным-давно разрешенные конфликты развития детского и подросткового возраста внезапно вскрываются заново. Травма вынуждает пострадавших заново переживать все свои прежние трудности, связанные с автономией, инициативой, компетентностью, идентичностью и близостью.

Позитивное чувство «я» развивающегося ребенка зависит от того, насколько доброжелательно те, кто его воспитывает, используют свою власть. Когда родитель, существо намного более могущественное, демонстрирует, тем не менее, некоторое внимание к личности и достоинству ребенка, тот чувствует, что его ценят и уважают; он развивает самоуважение. Кроме того, он развивает автономию, или самостоятельность, то есть чувство собственной отдельности внутри отношений. Он учится контролировать и регулировать свои физиологические функции, формировать и выражать собственную точку зрения.

Травмирующие события разрушают автономию человека на уровне базовой телесной неприкосновенности. В его тело вторгаются, его ранят, оскверняют. Контроль над телесными функциями часто утрачивается; в рассказах о войне и сексуальном насилии эта утрата контроля часто описывается как самый унизительный аспект травмы. Более того, в момент травмы точка зрения жертвы по определению не учитывается. Цель нападения сексуального насильника, например, заключается именно в том, чтобы продемонстрировать презрение к автономии и достоинству жертвы. Травмирующее событие, таким образом, уничтожает веру в то, что человек может быть собой в отношении с другими.

Неудовлетворительное разрешение нормальных конфликтов развития, связанных с автономией, делает человека уязвимым для стыда и сомнений. Те же эмоциональные реакции проявляются вновь после травмирующих событий. Стыд – это реакция на беспомощность, нарушение телесной неприкосновенности и потерю достоинства на глазах другого человека¹⁷⁸. Сомнение отражает неспособность сохранять собственную точку зрения, оставаясь в контакте с другими. Пережившие травмирующие события сомневаются и в других, и в себе. Вещи перестают быть такими, какими казались раньше. Ветеран войны Тим О’Брайен так описывает это всепроникающее чувство сомнения:

«Для обычного солдата, по крайней мере, войну – ее духовную ткань – можно пощупать – как обширный призрачный туман, плотный и постоянный. Ясность отсутствует. Все кружится. Старые правила больше не действуют, старые истины больше совсем не истины. Правота переходит в неправоту. Порядок, размываясь, обращается в хаос, ненависть – в любовь, уродство – в красоту, закон – в анархию, любезность – в дикость. Испарения засасывают вас. Вы не можете сказать, где находитесь или почему вы там. Единственное, что достоверно, – это абсолютная неоднозначность. На войне вы теряете чувство определенности, вследствие чего и само ваше чувство истины. Следовательно, безопаснее говорить, что в правдивом рассказе о войне ничто не является абсолютной правдой»¹⁷⁹.

При обычном развитии у ребенка компетенции и способность брать на себя инициативу включаются в его позитивный образ себя. Неудовлетворительное разрешение естественного конфликта развития, связанного с инициативой и компетентностью, делает человека склонным к чувству вины и неполноценности. Травмирующие события по определению пресекают инициативу и превосходят возможности пострадавшего человека. Не имеет значения, насколько он смел и находчив: его действий оказалось недостаточно, чтобы предотвратить катастрофу. Когда перенесшие травму анализируют и оценивают собственное поведение, практически все они терзаются чувствами вины и неполноценности.

Роберт Джей Лифтон считал «вину выжившего» общим переживанием для людей, переживших войну, природную катастрофу или ядерный удар¹⁸⁰. Изнасилование дает, по сути, тот же эффект: виноватыми себя чувствуют жертвы, а не преступники. Вину можно понять как попытку извлечь какой-то полезный урок из случившегося несчастья и отчасти вернуть себе чувство силы и контроля. Представлять, что справиться с ситуацией можно было бы лучше, не так нестерпимо, как осознавать реальность крайней беспомощности¹⁸¹.

Чувство вины бывает особенно обостренным, когда пострадавшие были свидетелями мучений или смерти других людей. Спастись, зная, что других ждала худшая участь, – значит обременить себя тяжким грузом. Переживших катастрофы и войну преследуют образы умирающих, которых они не смогли спасти. Они испытывают чувство вины из-за того, что не рискнули своей жизнью ради спасения других или не смогли выполнить просьбу умирающего¹⁸². В бою гибель товарища на глазах у солдата подвергает последнего особенно высокому риску развития посттравматического стрессового расстройства¹⁸³. Аналогичным образом сцена гибели родственника во время природного бедствия с наибольшей вероятностью приведет к развитию у выжившего свидетеля трудноизлечимого длительного травматического синдрома¹⁸⁴.

Разрыв человеческих связей и, как следствие, риск развития посттравматического расстройства оказывается сильнее всего, если пострадавший был не просто пассивным свидетелем, но и активным участником насильственных или бесчеловечных действий¹⁸⁵. Боевая травма усиливается, когда насильственную смерть становится невозможно оправдать, ссылаясь на некую высшую ценность или смысл. Во время войны во Вьетнаме солдаты бывали особенно глубоко деморализованы, когда победа в бою была недостижима и мерилом успеха становилось само убийство, примером чего служит подсчет убитых «по головам». При этих обстоятельствах имело место не столько само воздействие смерти, сколько участие в бессмысленных актах намеренного уничтожения – именно оно делало людей наиболее уязвимыми, нанося долгосрочный психологический урон. В одном опросе ветеранов Вьетнама около 20 % мужчин сообщили, что были свидетелями актов жестокости во время своей службы на передовой, а еще 9 % признались, что сами совершали зверства. Спустя годы после возвращения с войны больше всего симптомов было у тех мужчин, которые были свидетелями излишней жестокости или сами в ней участвовали¹⁸⁶. Эти открытия подтвердились в ходе другого исследования ветеранов Вьетнамской войны: все до одного мужчины, признавшие участие в зверствах, имели симптомы посттравматического стрессового расстройства более чем через десять лет после окончания войны¹⁸⁷.

Вера в осмысленность мира формируется в отношениях с другими людьми и рождается в первые годы жизни. Базовое доверие, приобретенное в первых близких отношениях, – фундамент веры. Дальнейшее его развитие – представления о законе, справедливости и правосудии – происходит в детстве в контакте с теми, кто заботится о ребенке, и сверстниками. Более абстрактные вопросы о мироустройстве, о месте личности в обществе и месте людей в естественном порядке вещей – это нормальные вопросы, заботящие человека в период подросткового и взрослого развития. Решение этих вопросов о смыслах требует вовлеченности индивидуума в более широкое сообщество.

Травмирующие события, повторюсь, разбивают ощущение связи между индивидуумом и обществом, создавая кризис веры. Лифтон обнаружил, что глубокое недоверие к обществу и ощущение «поддельности» мира – распространенные реакции после катастроф и войн¹⁸⁸. Один ветеран Вьетнамской войны так описывает утрату веры:

«Я не мог понять, почему бог позволяет гибнуть хорошим людям. Я ходил к нескольким… священникам. И вот сижу я с одним и говорю: “Святой отец, я никак не пойму: почему бог допускает, чтобы убивали маленьких детей? Что это за дрянь такая, эта война, дерьмо это? У меня было столько друзей, и все они мертвы!” Тот священник, он смотрит мне в глаза и говорит: “Я не знаю, сын мой. Я никогда не был на войне”. А я ему: “Я не о войне вас спрашивал, я спрашивал о боге”»¹⁸⁹.

Особенно тяжкий урон по вере и чувству принадлежности к сообществу наносится, когда травмирующие события сопряжены с предательством важных отношений. Сохраняющаяся в воображении картина этих событий часто формируется вокруг момента предательства, и именно обман доверия придает интрузивным образам их мощную эмоциональную силу. Для примера вновь обратимся к психотерапии, которую Абрам Кардинер проводил с ветераном ВМС, спасенным в море после гибели его корабля. Мужчина особенно расстроился в момент рассказа о том, как он почувствовал, что его предали свои:

«Пациент сильно возбудился и начал обильно потеть. Его гнев был явно вызван инцидентами, связанными с его спасением. Моряки пробыли в воде около двенадцати часов к тому моменту, когда их подобрал эсминец. Разумеется, офицеров в спасательных шлюпках подняли на борт первыми. Восьми или девяти солдатам, цеплявшимся за один плот с моим пациентом, пришлось дожидаться помощи в воде еще шесть или семь часов»¹⁹⁰.

Офицеров спасли первыми, несмотря на то что они уже были в относительной безопасности в спасательных шлюпках, в то время как рядовых, цеплявшихся за плот, проигнорировали, и некоторые из них утонули, не дождавшись спасения. Хотя для Кардинера в этой процедуре не было ничего необычного – она шла в рамках порядка, принятого в армии, – пациент пришел в ужас от осознания того, что был для своих расходным материалом. Презрение спасателей к его жизни травмировало этого человека тяжелее, чем вражеские атаки, физическая боль от погружения в холодную воду, страх смерти и гибель других людей, разделивших с ним это тяжкое испытание. Безразличие спасателей уничтожило его веру в свое сообщество. После этого события пациент демонстрировал не только классические посттравматические симптомы, но и признаки патологического горя, отчужденности и хронической депрессии:

«В сущности, у него была сильная реакция на насилие любого рода, и он не мог видеть, как других ранят, причиняют им боль или осыпают угрозами… [Однако] он утверждал, что ему иногда внезапно хочется кого-нибудь ударить и что он стал очень сварлив и раздражителен с домашними. Он заметил: “Жаль, что я тогда не погиб; я заставляю страдать всех, кто меня окружает”»¹⁹¹.

Противоречивая природа отношений этого человека обычна для травмированных людей. Из-за трудностей с управлением гневом выжившие колеблются между неконтролируемыми выражениями ярости и нетерпимостью к агрессии в любой форме. Так, с одной стороны, этот человек ощущал сострадание, желание защитить других, не мог вынести мысли о том, что кому-то причиняют вред, а с другой – проявлял гнев и раздражительность по отношению к собственной семье. Эта непоследовательность была одним из источников его мучений.

Похожими колебаниями характеризуется и регулирование близости в отношениях. Травма побуждает людей и пресекать близкие отношения, и отчаянно стремиться к ним. Глубокое разрушение базового доверия, общие чувства стыда, вины и неполноценности, необходимость избегать напоминаний о травме, которые могут возникнуть в общении, – все это способствует отказу от близких отношений. Но ужас травмирующего события усиливает потребность в защищающих привязанностях. Поэтому человек с травмирующим опытом часто чередует самоизоляцию и тревожное цепляние за других. Диалектика травмы сказывается не только на внутреннем мире выживших, но и на сфере их близких отношений. Она приводит к формированию страстных, нестабильных отношений, колеблющихся между крайностями. Одна женщина, пережившая изнасилование, рассказывает, как травма нарушила ее чувство связи с другими:

«То, что происходило внутри меня, невозможно описать словами. Я теряла контроль над собой и никогда в жизни не была так напугана и беспомощна. Казалось, у меня из-под ног выбили почву, и я осталась одна беспомощно плыть во тьме. У меня были ужасные кошмары, в которых я заново переживала изнасилование. Я боялась быть с людьми – и боялась быть одна»¹⁹².

Травмированные люди страдают от ущерба, нанесенного базовым структурам «я». Они теряют веру в себя, в других людей и в бога. Их самоуважение подрывается опытом унижения, вины и беспомощности. Их способность к близости нарушается из-за сильных и противоречивых чувств зависимости и страха. Идентичность, которую они сформировали до травмы, оказывается безвозвратно¹⁹³ разрушена. Пережившая изнасилование Нэнси Зигенмайер так свидетельствует об этой утрате «я»:

«Человека, которым я была утром 19 ноября 1988 года, отобрали у меня и моих близких. Я уже не буду прежней до конца своей жизни»¹⁹⁴.