Kitabı oku: «Пагуба. Переполох в Петербурге (сборник)», sayfa 23
XXIII
– Господь знает, что ныне делается в Питере, – покачивая головою и причмокивая губами, говорила своей товарке старая торговка яблоками, более двадцати лет постоянно продававшая их на Петербургской стороне, на Сытном рынке. – Никогда того еще не бывало, чтобы полицейские десятские хватали ни в чем не повинных молодых баб и девок и тащили их в полицию. Правда, частенько и прежде забирали всяких людей в Тайную канцелярию, но там совсем иная статья. Туда таскают по важным делам, а вот теперь за что-то крепко обозлились на все бабье племя. Мужчин-то, кажись, вовсе не трогают.
Женщина, с которою разговаривала торговка, только удивленно покачивала головою, а потом, подманив свою знакомку в сторону, заговорила ей шепотом:
– Знать-то я знаю, да боюсь сказать тебе, – чего доброго, разболтаешь и меня в беду введешь; ведь ты, голубушка Марья Сергеевна, на язык-то куда какая скорая.
– Не бойсь, вот те Христос, никому ничего не скажу – разве я сама себе злодейка, разве я погибели своей пожелаю? – загорячилась баба.
– А нешто не слышала ты, – принялась шептать торговка, – что царица тайком ото всех вышла замуж за того поляка, что у ней в такой милости живет и что прежде был придворным певчим.
– Слышала, мать моя, слышала, как не слышать. По всему городу о том только и говорят, – лгала Марья Сергеевна. Хотя она в первый раз только теперь услыхала об этой выдумке, быстро распространившейся в народе, но не желала показать, что она отстала от своей товарки по части городских слухов и сплетен.
– Так вот, – продолжала словоохотливая торговка, – царица теперь и требует, чтобы мужчины и женщины все жили по-христиански, а не беззаконно. Понимаешь?
– Как не понимать. То-то прежде такой строгости и в заводе не было, – подхватила Марья Сергеевна.
– А теперь пошли расправляться, да еще как! Никому спуску нет. Намедни, примером сказать, вот что случилось: недалеко от меня живет какая-то вдова-офицерша. Ну, разумеется, у нее дружок водится. Так, знаешь, ночью к ней подкралась тишком полиция да и захватила их вдвоем. Молодчика-то отправили, не говоря ни слова, в военную команду, а ее отвезли в Калинкину деревню, на прядильный двор, да там и засадили под самый что ни на есть крепкий караул, железа ей на руки и на ноги надели.
– Поди-ка ты, что творится, Матерь Пресвятая Богородица! Уж будто она и заправская офицерша?
– Как есть офицерша, все в околотке хорошо ее знают, да и мужа ее покойного помнят. Да и что теперь простая офицерша, коли и до полковниц и до генеральшей добираются. Чуть что нехорошее о какой проведают – сейчас же в какую-то комиссию к допросу и тащат. Не то еще, говорят, будет: сказывают, что главной заводчице таких пакостей вот здесь, на Сытной площади, в пример другим вскоре голову отрубят, что завзятых блудниц кнутом бить станут в разных местах города и потом ссылать в Сибирь или в монастыри, смотря по их вине. Вот до чего люди теперь дожили. Смотри-ка! Смотри-ка! – вдруг вскрикнула торговка, показывая пальцами на конец рыночной площади.
На площади в это время показался небольшой взвод мушкетеров с ружьями на плече. Ими начальствовал полицейский офицер, сопровождаемый несколькими полицейскими десятниками.
– Вишь ведь, что делается? Видно, опять идут забирать какую-нибудь потаскушку, – загалдели в толпе.
Более любопытные бросились к команде, желая следовать за нею, чтобы посмотреть, куда она пойдет и что будет делать, но грозный окрик полицейского офицера заставил всех быстро отхлынуть и разбежаться во все стороны, особенно ввиду того, что в руках у них были толстые палки, которыми в ту пору разгоняли и отгоняли всех простых людей, собиравшихся толпою на улицах или стоявших на дороге.
В разбежавшихся, а потом столпившихся снова кучах рыночного люда шли теперь толки о небывавших еще никогда строгостях, и спустя каких-нибудь полчаса на площади объяснялась причина строгости тем же самым вымышленным обстоятельством, которым объясняла ее старая торговка своей знакомке.
В Петербурге начался большой переполох. Комиссия, состоявшая под председательством Демидова, принялась действовать, опираясь на полномочие, данное государыней, чересчур уже круто, решительно и безоглядочно. Сперва вследствие принимаемых ею мер распространился по Петербургу только страх, перешедший вскоре в ужас. Сначала робели только простые женщины и девки, с которыми и прежде не слишком стеснялись полицейские власти, но постепенно робость, а потом и страх стали восходить все выше и выше, и вскоре всюду заговорили, что какая-то никому не известная комиссия забирает даже и барынь. Далее пошли толки о том, что она «вынимает» из домов жен от мужей, и притом даже от мужей чиновных, а наконец принялись толковать и о том, что комиссия добралась уже и до знатных персон женского пола, заподозренных в любовных «упражнениях» на стороне, тайком от мужей.
Внезапный захват, без всяких объяснений, подозреваемых и вообще людей «намеченных» не был в ту пору редкостию для петербургских жителей, так как граф Александр Иванович Шувалов, начальник Тайной канцелярии, работал чрезвычайно усердно и затаскивал в свое страшное логовище не только по делам политическим, но и по таким, которые так или иначе затрагивали выгоды казны или – что бывало очень не редко, – только личные выгоды самого графа по разным подрядам и поставкам, взятым им на себя. Но в Тайную канцелярию по всем этим делам забирали почти исключительно мужчин, тогда как теперь стали хватать куда-то только женщин.
Комиссия под председательством Демидова действовала так сурово, что Данилов называет ее в своих «Записках» «инквизицией». Сам он, приволокнувшийся некогда за Шарлоттою и хотя не дошедший в обхождении с нею до важных «произвождений», сильно струсил и, по словам его, успокоился только тогда, когда «оная грозная туча комиссии прошла и его миновала».
Наконец, в Петербурге добрались, где существует эта комиссия, и тогда начали поступать к ней жалобы, заявления и доносы. Ни одна женщина и даже ни одна непорочная девушка не могла быть уверена, что ее не возьмут в комиссию для допроса.
– Главным гнездилищем разврата в здешней столице, – заговорил однажды в комиссии ее президент, – должно считаться увеселительное заведение некой иноземки Амалии Максимовны Лихтер, родом из Дрездена, а посему и именуемой в просторечии «Дрезденшей». До нее, ваши превосходительства, и так далее, – говорил Демидов, пересчитывая, как всегда, титулы присутствующих, – и следует нам всенепременно добраться. Нужно разорить ее зловредное гнездо и забрать не только обитающих у нее красавиц, но и посещающих ее дом лиц женского пола. С прискорбием, однако, долженствую я заявить досточтимой комиссии, что посещениям Дрезденши причастны и некоторые знатные персоны обоего пола, но, конечно, мы, по рабской должности нашей, не можем перед сим останавливаться и должны в полной точности исполнить монаршую волю. Посему я и полагаю взять под караул означенную Дрезденшу и под угрозою допроса ее «с пристрастием» осведомиться от нее, кто именно упражнялся и упражняется в ее доме.
Комиссия единогласно одобрила это предложение.
– Еще должен я доложить вам, – заговорил снова Демидов, – есть у меня старый знакомец и некогда сослуживец мой по Коммерц-коллегии, асессор одной коллегии Ладыгин. Мои приятственные с ним отношения и побуждают меня наиглавнейшим образом поступить с ним без всякого лицеприятства. Поступила на него к нам жалоба, что он обещанием жениться склонил к любви одну непорочную и потом очреватевшую девушку, а затем, когда оная девушка потребовала от господина асессора Ладыгина исполнения данного им ей обещания жениться на ней, то поименованный асессор от сего уклонился, почему я и мню, на основании известного уже вам артикула «Воинского Регламента», а также и на основании приведенного к сему артикулу «Толкования», его, асессора Ладыгина, с очреватевшей от него девицей торжественно обвенчать, показать сим всему свету недремлющую силу закона.
Мнение о повенчании Ладыгина с очреватевшей от него девушкой было единогласно принято комиссиею.
В следующем заседании комиссия занялась Дрезденшей, приведенной под сильным военным караулом в заседание комиссии. Президент ее для большей внушительности и на страх грешницам приказал забирать их в комиссию с особой обстановкой, так как для исполнения распоряжения комиссии посылалась вооруженная команда, которая окружала арестованную, как важную преступницу. Таким порядком приведена была среди белого дня и Дрезденша, захваченная врасплох в то время, когда она, пышно разодетая, вышла на улицу, собираясь ехать в гости. Прогулка разряженной дамы по улицам под военным конвоем возбудила сильный говор, и, судя по богатому наряду дамы, встречные люди принимали Амалию Максимовну за знатную персону.
Другой случай произвел также сильное впечатление на жителей, и в особенности на жительниц Петербурга. Слишком близкая приятельница одного из нелюбимых в гвардии полковников, Воейкова, молодая вдовушка из благородных дам, ехала в его карете. Несколько гвардейских офицеров, собравшихся у одного из своих товарищей, сидели у открытого окна, когда мимо них проезжала карета полковника, и они под благовидным предлогом вздумали сделать неприятность полковнику. Узнав, кто едет в полковничьей карете, офицеры стали кричать из окна той квартиры, где они были в сборе, чтобы карета остановилась. Кучер не слушался их приказаний и шибко погнал лошадей. Тогда приехавший в гости к офицерам верхом один лейб-компанец выбежал поспешно из комнаты, вскочил на стоявшую на дворе свою лошадь и помчался вслед за каретой, нагнал ее и остановил карету, а подбежавшие в это время офицеры ссадили с козел кучера, один из офицеров заменил его собою, другой влез в карету, двое других стали на запятки и таким образом отвезли эту даму в полицию, обвиняя ее в незаконном сожительстве с полковником.
Что касается Дрезденши, то, по приводе ее в комиссию и после обычных в то время общих при производстве дознаний и следствий вопросов, президент комиссии принялся допрашивать Амалию Максимовну, кто посещал ее. Сначала Дрезденша стала отговариваться тем, что она не знала вовсе фамилий тех, кто бывал у нее. Но Демидов строгим и внушительным голосом потребовал, чтобы она сказала сущую правду, объявив, что комиссия и без ее указаний доберется сама до тех, кто ей нужен, и что, сверх того, упорство со стороны допрашиваемой не только совершенно бесполезно для открытия истины, но что оно усугубит ее наказание.
Тогда испуганная Дрезденша назвала несколько пришедших ей вдруг на память знатных особ, приезжавших к ней «выбирать себе мужей по нраву».
Демидов не удовольствовался такими показаниями Дрезденши, указавшей на нескольких дам, принадлежавших к самому знатному петербургскому обществу.
– Ты нам не на всех указала. Многих ты скрыла, говори без всякой утайки, а то я сейчас прикажу допросить с пристрастием, – крикнул президент, сильно затопав ногами.
Дрезденша растерялась вконец и начала называть даже тех знатных особ, которых она знала только по слуху. При названии некоторых из них среди членов комиссии слышались то возгласы удивления, то сдержанный смех, потому что Дрезденша с испуга и по незнанию в лицо оговариваемых ею стала называть в числе посетительниц ее дома и таких почтенных старушек, которые без посторонней помощи не могли даже приподняться с кресел.
– Вот они каковы наши-то знатные персоны! – не без злорадостного торжества говорил Демидов, ненавидевший, как попович, все то, что отзывалось родовитою знатностью. – Вот они каковские! Да я, впрочем, расправлюсь и с ними. Будут они меня помнить! – грозил суровый президент.
Комиссия постановила составить список лиц, названных Амалиею Максимовной Лихтер, и поднести оный список на высочайшее воззрение всемилостивейшей государыни, поелику в списке сем встречаются некоторые персоны столь высокого ранга, что комиссия сама по себе не дерзает что-либо предпринимать против них, хотя они и подлежат всей строгости законов.
Далее комиссия постановила: содержать иноземку Лихтершу под строгим караулом в Калинкинской деревне впредь до окончания производившегося о ней в комиссии дела, а проживающих у Дрезденши замужних и незамужних, а также и вдов, забрав из ее дома, отправить в работы, тоже в Калинкину деревню, на прядильный двор.
«Комиссия, – пишет по поводу этого Данилов, – не была еще тем довольна, что разорила такое увеселение и постригла без ножниц многих красавиц. Обыскала она и тех красавиц, кои издалека выписаны были и жили в великолепных хоромах изобильно и которым жертвоприношение было отовсюду богатое. Повынимала она из домов с великою строгостью сей неявленный, заповедный и лестный товар посредством полицейских офицеров, забирала также жен от мужей, по оговору Дрезденши, которые к ней в дом езжали, чтоб себе других мужей выбирать».
Заботливая о женской нравственности комиссия распорядилась учредить на прядильном дворе сильный военный караул под надзором офицеров, но все благие расчеты комиссии в этом случае разрушились. Караульные офицеры, вместо строгого исполнения обязанностей, возложенных на них «Воинским Регламентом», принялись сами приволакиваться за узницами, вверенными их надзору. «Упражнения» эти были раскрыты ревностным к своему долгу Демидовым, и, замечает Демидов, «многие офицеры подвергли себя несчастью», так как к ним были во всей строгости применены артикулы «Воинского Регламента», относящиеся к гарнизонной службе.
XXIV
На Вознесенской першпективе наискось так внезапно опустевшего дома, где жила Амалия Максимовна и где задавала она веселые вечеринки, стоял небольшой одноэтажный деревянный дом неуклюжей постройки, с крытым крыльцом, выходившим в палисадник, расположенный вдоль улицы. На крыльце этого домика очень часто можно было видеть в летнюю пору и днем и вечером мужчину средних лет, обращавшего на себя внимание своею величавою наружностью. Его высокий лоб с густыми, приподнятыми вверх волосами, в которых просвечивала уже проседь, гордое выражение его лица и проницательный смелый взгляд внушали каждому мысль, что человек этот далеко выходил вперед из числа людей заурядных. Проходившие днем мимо этого скромного дома очень часто могли видеть, как сановитый его хозяин, сидя на крыльце за простым некрасивым деревянным столом, занимался письменной работой, которою он увлекался до того, что не обращал ни малейшего внимания на людей и на собиравшихся мальчишек, которые останавливались перед забором палисадника, чтобы посмотреть на писавшего господина. Посмотреть же на него стоило. В жаркое время он сидел обыкновенно в одной только сорочке, из-под раскрытого ворота которой виднелась богатырская грудь. Переставая писать на короткие промежутки времени, он быстро вскакивал со стула, выпивал из стоявшей перед ним на столе глиняной кружечки несколько глотков какого-то напитка и начинал ходить то сперва по крыльцу тихими шагами в глубокой задумчивости, то, сбежав с крыльца, быстрыми шагами по палисаднику, потирая лоб и размахивая руками, как будто разговаривая или с самим собою, или с какими-то незримыми для других собеседниками. Кто знал этого человека, тот легко мог догадаться, что во время спокойной ходьбы он обдумывал какие-нибудь глубокие ученые задачи, а быстрые и беспокойные его движения обнаруживали, что он был в это время под влиянием поэтического вдохновения.
Улица, на которую выходил палисадник, представляла в летнюю пору много удобств для письменных занятий на открытом воздухе. Она была обыкновенно совершенно пуста, да, впрочем, и хозяин скромного домика не стеснялся нисколько своим незатейливым нарядом. Около домика чувствовался живительный запах сосен, а по временам и вспрыснутых летним дождиком берез, так как вдоль улицы и позади домов существовали еще остатки неокончательно вырубленного леса. С особенным наслаждением вдыхал хозяин скромного домика запах сосны, напоминавший ему его родину на отдаленном севере России.
Под вечер, когда начинало смеркаться, он то задумчиво, то вдохновенно смотрел на загоревшиеся в темнейшем небе звездочки и, казалось, при немом созерцании природы хотел проникнуть в сокровенные от людей тайны.
Когда однажды во время наступавших еще прозрачных июльских сумерек хозяин домика сидел в таком настроении и смотрел на безоблачное небо, он услышал, что перед калиткой палисадника остановилась одноколка, из которой поспешно вылез небольшого роста худощавый молодой еще человек.
– Приношу вашему высокородию мое почтительнейшее уважение, а вместе с тем и всепокорнейшее извинение на позднее посещение. Не подосадуйте на меня, Михайло Васильевич, что я в такую пору обеспокоил вас. Крайняя необходимость предстояла мне свидеться с вами, – сказал приезжий, стоя у калитки и сняв с головы треуголку.
– А что, брат, – громко крикнул Ломоносов, – видно, опять немцы в академии против тебя заершились. Нам, русским, нужно было бы против них действовать вкупе. Должно быть, тебе Рейхель чем-нибудь подгадил. Пойдем-ка ко мне в горенку. На улице о делах толковать не слишком удобно. Ты знаешь, что звуковые волны воздуха идут…
– Знаю я сие, Михайло Васильевич, благодаря вам, да вот в чем беда: не знаю я, куда принесут меня житейские волны. Страшная буря надо мною готова разразиться, – тяжело вздохнув, проговорил адъюнкт астрономии Никита Петрович Попов.
– Вот теперь для вас, астрономов, наступает хорошая, благодатная пора, – перебил Ломоносов, не обращая внимания на слова Попова. – Вот посмотри, уже на небе стали проглядывать звездочки, – продолжал он, отпирая одной рукой калитку палисадника, а другою указывая на небо.
Но приезжий в ответ на это тяжело вздохнул, входя в калитку палисадника, отворенную хозяином.
– Да ты, брат Никита, – заговорил Ломоносов, введя Попова в свое жилище, – попытался бы справиться с Рейхелем через общего вашего начальника господина Делиля. Хоть Яков Осипович и не слишком долюбливает нас, русских, и тоже свысока на нас смотрит, но ведь он не жалует и немцев, а к тебе лично он расположен преотменно и за тебя, наверно, заступится и Рейхелю тебя в обиду не даст, ведь ты у него, как известно, правая рука. Еще недавно он мне тебя хвалил и говорил, что вялый Рейхель никуда против тебя не годится.
Попов замялся, и было заметно, что он таким советом Ломоносова был поставлен в большое затруднение.
– Шарлоттушка! – громким голосом крикнул Ломоносов. – Подай-ка сюда свечку, а то уже совсем стемнело. Так что же ты? Не пытался разве проучить Рейхеля через господина Делиля? – спросил Михайло Васильевич, дружески положив свою большую и увесистую руку на плечо своего тщедушного гостя и пристально смотря на него.
– Дело в том, ваше высокородие, – заикаясь, начал почтительным голосом Попов, – что я ни по какому делу ныне обращаться к господину Делилю уже не могу. Потерял я всякое на то право.
– Почему же? – с живостью спросил Ломоносов.
– Потому что меня хотят женить, – почти сквозь слезы пробормотал адъюнкт.
– Так при чем тут господин Делиль? – захохотал громче Ломоносов. – Ведь он, кажись, не твоя невеста, чтобы мог гневаться на тебя, если бы ты женился, да и дочерей у него нет, так что он даже и метить-то на тебя как на жениха не мог. Странно ты, брат, говоришь: сказываешь, что тебя хотят женить, а разве сам добровольно жениться не хочешь? Ничего я, Никита Петрович, из твоих запутанных и, сказать по правде, даже бессмысленных слов в толк взять не могу. Садись-ка и расскажи мне толком, в чем все дело.
– Вы, быть может, изволите знать, что у господина Делиля живет в качестве домоправительницы молодая немка Шарлотта, – начал прерывающимся голосом Попов.
– Знаю и даже видел ее, так себе дева, средственной красоты и, кажись, среднего разума.
– Ой, ой, ой! В том и беда, что она, ваше высокородие, разума-то среднего, а оказалась такая продувная, что я и не ожидал, – раздраженно вскрикнул адъюнкт.
– Да тебе-то что в этом? Разве только она, как немка, снюхалась, пожалуй, с немцем Рейхелем, а он чрез нее против тебя каверзы у господина Делиля строит? Впрочем, чего же ты, братец мой, можешь ждать от немцев вообще и в особенности, если ими заправляют такие пройдохи, как Шумахер да Тауберт.
– Она-то вконец меня и погубила. Вертелся сначала около Шарлотты один молодой сержант артиллерии, русский, по фамилии Данилов. Да Господь Бог был к нему милостив: избавил его от напасти тем, что его услали в Ригу на службу, а я-то вместо него в беду и попал. Как Данилов уехал в Ригу, – продолжал жалобно Попов, – я вижу, что около Шарлотты место стало пусто, я сдуру-то обрадовался и присоседился к ней. Первее всего я и не смекнул, что господин Делиль поселил Шарлотту у себя в доме, чтоб воспользоваться ее невинностью. Но он в своем расчете ошибся, я предупредил его, и теперь он рвет и мечет против меня, да не только за Шарлотту, но ссылаясь и на то, что я моими любовными «упражнениями» опозорил его дом.
– Ну, что ж, братец ты мой, тут поделаешь? Знаешь, конечно, нашу русскую поговорку: «Любишь кататься, люби и саночки возить». Ровно ничего хорошего я посоветовать не могу, да ведь такие дела часто с рук сходят полюбовным соглашением.
– В том-то и беда, что тут полюбовного соглашения и быть не может. Не та теперь пора. Теперь – известно ли вам это? – государыней учреждена тайная комиссия о безбрачных, и в Петербурге идет такой переполох, что просто ужас. Всех обретающихся в незаконном сожитии мужчин хотят женить на их возлюбленных, идут теперь такие розыски, что можно сказать, будто у нас настали времена гишпанской инквизиции.
Ломоносов встрепенулся и как-то тревожно откашлялся.
– Слышал я что-то такое, да, признаться сказать, не поверил, думал я, что сие только простая выдумка каких-нибудь шутников, – проговорил он, стараясь скрыть овладевшее им волнение.
– Должен я по моей преданности и любви к вашему высокородию доложить вам, что и до вас добираются немцы в академии: они строчат донос о пребывании в вашем доме госпожи Шарлотты Ивановны.
– Ну, уж я-то немцам не поддамся! Не им провести Ломоносова! – с раздражением крикнул Михайло Васильевич. – Не дам я им потешаться надо мною. Я-то и у Господа Бога шутом быть на захочу. Смекаю я, что они замышляют, если и вправду учреждена такая комиссия, о которой ты говоришь.
– Не позволю я себе никогда обманывать вас, Михайло Васильевич, никогда, поверьте мне в этом, как честному человеку, – с чувством сказал Попов, – а тем более не позволю я себе ничего подобного при тех важных произвождениях, какие наступили у нас по высокой монаршей воле. Да что тут говорить, если уже меня самого вытребовали на завтрашний день в комиссию о безбрачных для выслушания постановленного ею обо мне решения. Туда же потребовали по такому же точно делу и асессора Коммерц-коллегии Ладыгина, – может, изволите его знать?
– Как не знать! Бывал он у меня несколько раз. Когда составлял он тариф, то по вопросу о вывозе из пределов Российского государства и о ввозе в оные разных металлов необходимо ему было получить некоторые сведения по части металлургии, он обращался ко мне за советами и указаниями. Так и его хотят тоже женить по принуждению? Вот и попался молодец, а ведь он такой весельчак и гуляка, что супружеская жизнь ему не по вкусу придется.
Сказав это, Ломоносов оперся обоими локтями на стол, около которого сидел, и, положив между ладонями свою голову, стал о чем-то размышлять.
В это время Попов вынул из кармана сложенный вчетверо лоскуток бумаги и, развернув его, подал Ломоносову.
– Это что такое? – спросил он, как будто очнувшись.
– Вот та выписка, которую сделал из «Воинского Регламента» Рейхель и на основании которой хотят меня женить на Шарлотте, – печально проговорил жених-адъюнкт.
Ломоносов поднес исписанный листок бумаги к свечке и быстро пробежал глазами несколько первых строк выписки из «Воинского Регламента», который, будучи, собственно, саксонским военным уставом, был при Петре Великом напечатан в Петербурге на русском и немецком языках, так что на каждой странице он был напечатан в двух столбцах. Пробежав глазами первые строки выписки, Ломоносов прочел вслух следующие дальнейшие строки: «so ist solches (то есть данное девушке обещание жениться на ней) zu halten und Beschwagerte zu ehelichen alledings zu verbunden».
– Ну, что ж тут поделаешь, – сказал Ломоносов, возвращая выписку Попову, – должен ты жениться на Шарлотте, да и только, если ты ей обещал это. Ведь и в пословице говорится: «Не давши слова, крепись, а давши – держись». А когда же будет твоя свадьба?
– Узнаю об этом завтра в комиссии, – вздохнул Попов.
– Ну а мне на твою свадьбу приезжать?
– Нет, уж лучше не ездите, Михайло Васильевич, – грустным голосом проговорил Попов, махнув рукою. – Какая это свадьба! Другая невеста была у меня на примете. Думал я только с Шарлоттой позабавиться, а дело-то кончилось иначе, – сказал Никита Петрович, расставаясь с академиком.
Когда Попов уехал, Ломоносов заходил скорыми шагами по комнате в глубокой задумчивости. В памяти его ожило значительно уже отдалившееся время его студенчества. Вспомнил он многих людей, промелькнувших перед ним в ту пору на чужбине, куда он забрался из своей далекой родины, томимый жаждою научных познаний, которых так усиленно требовал его светлый и могучий ум. Отчетливее всех из припомнившихся ему теперь обликов представился облик молодой, скромной девушки, бедной мещаночки Шарлотты, у матери которой он, изучая металлургию, проживал в саксонском городке Марбурге как студент-нахлебник. Вспомнилось ему, как он полюбил Шарлотту и как она в свою очередь полюбила его, бедного пришлого издалека студента; как он, принужденный возвратиться на родину, не имел сил расстаться с Шарлоттой и сманил ее с собою в Россию на бедность и лишения, и как она в течение многих лет терпеливо переносила и нужду, и приниженное положение, и вдобавок к тому еще и крутой нрав своего сожителя.
Былое ожило в воображении Ломоносова. Он почувствовал сильное сожаление к Шарлотте и упрекал себя за то, что до сих пор не подумал исправить перед нею своей вины.
– Сама судьба, как нарочно, указывает мне, что я должен был сделать и чего я до сих пор не сделал по моей непростительной беспечности, Шарлотта доказала мне свою неизменную любовь и беспредельную преданность, а я плачу ей за это оскорбительным презрением. Я должен жениться на ней и именно потому, что на брак со мною она не предъявляла и никогда не предъявит никаких притязаний. Она считает себя моею рабынею, а меня своим господином. Не ожидать же того времени, когда академики-немцы женят меня на ней, как женят теперь Попова. Шарлотта сама по себе имеет уже с давних пор право быть моею женой.
Рассуждая так с самим собою, Ломоносов думал совершенно искренне и теперь только удивлялся, каким образом он среди своих беспрерывных занятий мог забыть исполнить ту обязанность, которая лежала у него на душе столько лет.
– Шарлоттушка, пойди сюда! – ласково по-немецки крикнул он, приотворив дверь из своей комнаты. – Да приходи поскорее.
Шарлотта не замедлила явиться на этот зов.
– Хочешь выйти за меня замуж? – спросил он пришедшую на этот зов еще молодую и красивую женщину.
– Ваше высокородие, господин статский советник, могу ли я думать о такой чести? – чуть слышным и сильно взволнованным голосом прошептала Шарлотта.
– Какой тут, черт возьми, статский советник! – отозвался Ломоносов. – Когда я слюбился с тобой, я был человек бесчинный, простой холмогорский мужик, и только, а ты мной тогда не побрезгала.
– Но теперь вы достигли высокой чести, вас уважают все, не только знатные вельможи, но и государыня. А я простая и необразованная женщина.
– А все-таки, Шарлоттушка, я люблю тебя по-прежнему и буду любить тебя всю мою жизнь. Послезавтра я с радостью обвенчаюсь с тобою. Прости меня, что я так долго медлил исполнить то, что мне приказывала моя совесть.
Говоря это, он крепко обнял Шарлотту и поцеловал ее.
На третий день после этого Михаил Васильевич поехал с Шарлоттой в Ораниенбаум, где были у него фабрика мозаичных изделий и лесопильный завод, и там втихомолку обвенчался со своею возлюбленной.
По дошедшим из Академии наук в комиссию о безбрачных сведениях о незаконном сожительстве господина академика Ломоносова с иноземкою Шарлоттою комиссия навела соответствующие справки, но оказалось, что сваты-академики попали впросак, так как полиция донесла комиссии, что с Ломоносовым не проживает никакой незаконной сожительницы, а живет Шарлотта Ивановна Ломоносова, законная супруга его высокородия, господина статского советника и академика Михайла Васильевича Ломоносова.
