Kitabı oku: «Когда журналисты были свободны», sayfa 3

Главлиты пропали в конце 80-х – я тогда был главным редактором программы «Время». Но буквально через пару лет (незадолго до путча) незаметные люди в незаметных кабинетах появились снова. И тогда я понял: с официальным телевидением нужно завязывать. Впрочем, до второго пришествия главлитов у меня в жизни случилось еще много гораздо более удивительных событий.

Глава третья
ВЛКСМ

Ну что ж, этот номер получился удачным. Я уже занес руку над первой полосой, чтобы подписать ее в печать, как вдруг в кабинет вошел Николай Ковалев, заместитель главного редактора.

Кивнул. Молча сел за стол. Достал два стакана, из-за пазухи – портвешок. Разлил по стаканам.

– Эдик, – поднял стакан, взболтнул содержимое, словно не до конца понимая, чем тот наполнен. – Хочу тебя рекомендовать на работу в ЦК комсомола в Москве.

– Меня? – Ручка выпала из моих рук. – Почему?

– Да мне предложили… – он помолчал. – А я не хочу. Вот лучше тебя порекомендую. Ты как?

Он посмотрел на меня, и я понял: не шутит. Человек по доброй воле отказывается от шанса переехать в Москву. Работать в ЦК ВЛКСМ. Закрывает дверь в возможности, даже не посмотрев: что там, за нею?

Кажется, он прочитал это на моем лице. Кажется, решил не объяснять мотивы своего поступка. Я до сих пор не знаю, почему он отказался от переезда. Может быть, решил, что уже сделал карьеру и выше ему не надо. Все-таки он был заместителем главного редактора газеты «Комсомолец Узбекистана», жил в Ташкенте. Уважаемый человек. Может, не захотел менять привычный уклад жизни.

А может, у каждого человека наступает момент, когда он говорит переменам: «Все. Больше не хочу. Досыта». Может быть… но я тогда был очень далек от этого момента.

Выпил стакан портвейна – залпом. Посмотрел в окно – там был Ташкент. Город, в который я с радостью переехал два года назад. И понял: это уже не мой город. Я хочу в Москву.

– Я согласен, – сказал Ковалеву.

– Ну и правильно, – кивнул он.

Есть литературное клише, которое всегда используют, когда пишут о провинциалах, оказавшихся в столице. Что-то вроде «Москва оглушила шумом машин», или «Москва поразила величественностью», или даже «Москва испугала эскалаторами в метро». В общем, Москва непременно должна оказать на провинциала такое воздействие, что сила его перекроет собой все мысли, чувства и эмоции, что были у него до того, как он пересек границу паспортного контроля в аэропорту.

Меня Москва не оглушила, не поразила и не напугала, хотя до первого визита в ЦК ВЛКСМ я был в ней всего пару раз. И дело вообще не в Москве. Дело в повороте, который сделала судьба в лице Николая Ковалева. Я чувствовал: нахожусь на поворотной точке своей жизни. И здесь уже не до машин, метро и архитектуры.

– Ну, Эдуард Михайлович, добро пожаловать. Обживайтесь – и за дружную работу, – завсектором печати Александр Александрович Полещук протянул мне руку.

Здание ЦК ВЛКСМ находилось в Большом Комсомольском переулке, сейчас он называется Большой Златоустинский. Отделов в нем была масса: спортивный, образования, производства… Пожалуй, не нашлось бы ни одной сферы народного хозяйства, под которую в ЦК не создали бы своего отдела или, на худой конец, сектора. В каждом секторе трудились люди, каждый комсомолец был чрезвычайно занят работой.

Я попал в сектор печати. Коренных москвичей в нем было лишь двое из пятнадцати человек. Саша Полещук (это поначалу мы были на «вы», а потом все переходили на «ты») приехал из Свердловска, Володя Середин – с Украины, Анатолий Кузнецов – из Алма-Аты, я из Ташкента… Комсомол твердо следовал принципу – набирать кадры в свой аппарат с периферии, и это был весьма грамотный подход. Никто из нас не приехал в Москву «теоретиком»: все мы до этого работали в газетах, журналах, на телевидении, все отлично знали, «чем живет народ»… Все мы и были этим народом.

Да, аппаратная работа в ВЛКСМ здорово меняла характеры некоторых людей (а может, вытаскивала истинную суть?), но принцип подбора кадров в ЦК был превосходным.

Потом уже Саша Полещук рассказал мне, как в аппарате проверяли мою кандидатуру.

– Видишь перфокарту? – он протянул мне светло-коричневую картонку с проколотыми в ней дырками.

Казалось, дырки располагались совершенно хаотично, но на самом деле в них был идеальный порядок.

– Вижу, – я покрутил картонку в руках.

– У нас таких – больше сотни. Это все кандидаты в ЦК. – Саша забрал карту. – В каждой из них дырки по графам: год рождения, семейное положение, партийность, профессия… там много критериев. Кладем все перфокарты одну на другую, берем спицу, – Саша порылся в ящике стола и действительно достал тонкую вязальную спицу, – и протыкаем перфокарты по первому признаку: семейное положение. Нам нужны ребята серьезные, а значит, женатые и желательно – уже с детьми.

– У меня двое, – рефлекторно ответил я.

– Вот, – Саша кивнул. – И при этом тебе всего 26 лет. Значит, серьезный благонадежный парень. Смотрим дальше – партийность. Отсеиваем всех, кто не член КПСС. Потом – возраст. Убираем слишком молодых и «возрастных». Профессия… В общем, – Саша рассмеялся, – когда мы прогнали перфокарты по всем признакам, выяснилось, что никого, кроме тебя, и нет.

Так я стал инструктором ЦК ВЛКСМ.

– Эдик, давай лучше я сам тебе расскажу, как тут у нас все устроено, чем ты шишек себе набьешь, – заведующий архивом ЦК комсомола Виктор Дмитриевич Шмитков махнул рукой – мол, заходи в архив.

Невероятный человек. Помимо подробных сведений обо всех бывших и нынешних работниках ЦК ВЛКСМ он еще собирал и байки. И охотно делился с новичками не только официальным сводом норм и требований, но и «десятью заповедями» – негласными правилами, которые, как это часто водится, значили намного больше «гласных».

Понятие десяти заповедей комсомольцы, конечно, «списали» из Библии, причем прекрасно это понимали и в некотором роде даже гордились.

– Так вот, Эдик, – завархивом налил себе чаёк, – первая заповедь: «Не важно, кто. Важно, кто первый». А я тебе сейчас поясню, ты сиди-сиди, – Виктор Дмитриевич остановил мой порыв встать со стула. – Вот представь: поехали два работника ЦК в командировку – завотделом и инструктор. Там напились и подрались. Вернулись в Москву. И инструктор первым, еще не заходя к себе в кабинет, пришел к Тяжельникову и рассказал ему: «Евгений Михалыч, такая история приключилась – этот напился, полез в драку, вел себя совершенно недостойно звания комсомольца… Мне пришлось его усмирять. Вот, синяк под глазом…» Потом к Тяжельникову пришел и завотделом – но его уже никто не слушал. Сняли с работы – и дело с концом.

– Хм, – я вздохнул, не зная, как прокомментировать сказанное.

В животе стало тоскливо – я сам никогда в жизни не поступил бы так, как поступил инструктор. Это не то что против моих моральных принципов – это как дышать углекислым газом, когда легкие твои «откалиброваны» под кислород. Видимо, в комсомоле мне будет несладко…

– А теперь, Эдик, вторая заповедь. – Виктор Дмитриевич словно не заметил моего замешательства. – «Не важно, что. Важно – вовремя». Дали тебе, – он отхлебнул чаю, – задание. Статью написать, отчет, подготовить мероприятие. И вот ты, молодой и ретивый, стараешься сделать как можно лучше. Стараешься, работаешь, сроков не замечаешь… А сроки-то и прошли. А ты ничего не показал. Так вот, это неправильно. Подошел срок – покажи, что есть. Пусть недоделанное. Пусть сырое. Пусть тебя закритикуют, разложат на лопатки – но все увидят: Сагалаев работает. Согласен?

Я кивнул:

– Согласен.

И понял, что совершенно искренне кивнул. Это действительно разумный принцип: даже если работа еще не сделана, но срок установлен, нужно показать, какая именно ее часть уже выполнена. Возможно, сроки изначально были нереальными. Может быть, ты неверно понял задачу. Может, тебе предложат помощь. Но оставлять руководство в неведении – последнее, что можно придумать для собственного спасения.

– Ну и хорошо. Переходим к третьей…

Заведующий архивом рассказывал заповеди, я слушал его – и все точнее и детальнее вспоминал роман Александра Зиновьева «Зияющие высоты».

Вообще, странное это было время. Мы работали в ВЛКСМ и свято верили в идеалы социализма. При этом читали запрещенные издания и не менее свято верили, что это нормально: читать «запрещенку» дома и говорить правильные слова на комсомольских собраниях.

Мы словно жили параллельно в нескольких плоскостях: вот плоскость «комсомол» – и здесь все должно быть так. Вот плоскость «друзья» – и здесь все должно быть по-другому. Что-то вроде расщепления личности, но мы весьма органично чувствовали себя в этом состоянии.

Каждый из нас, инструкторов, курировал одно или несколько изданий. Мне достался журнал «Ровесник» – популярное издание для подростков и молодежи, вольнодумное (но в рамках приличий) и действительно интересное.

Главным редактором «Ровесника» был Алексей Авксентьевич Нодия – журналист высокого класса, он сделал карьеру, пройдя все ступени от рядового репортера до первого человека в журнале.

В его подчинении были настоящие акулы пера. Он состоялся в жизни. Его журнал – один из лучших в СССР. И вот к Алексею Авксентьевичу приводят молодого кудрявого парня и говорят:

– Познакомьтесь, это ваш новый куратор. Эдик Сагалаев из Ташкента.

И что думает Нодия, глядя на меня?

Что, будь Эдик Сагалаев журналистом «Ровесника», Алексей Авксентьевич наверняка внес бы столько правок в его статью – родная мама не узнала бы. И что Эдик Сагалаев о создании журнала знает раз в десять меньше Алексея Авксентьевича.

Но в то же время Алексей Авксентьевич понимает: Эдик Сагалаев – не журналист, а инструктор ЦК ВЛКСМ. От Эдика Сагалаева что-то зависит, и возможно, не «что-то», а многое. Он может написать записку в ЦК комсомола и отметить: в руководстве журнала «Ровесник» прослеживаются кое-какие нездоровые тенденции. И нужно принимать решительные меры, пока эти тенденции не охватили весь журнал.

И Алексей Авксентьевич Нодия смотрит на меня – и понимает, что я это тоже понимаю. И я понимаю, что понимает он.

Нам ничего не оставалось, кроме как дружить.

Это был парадокс кураторства: мы, инструкторы ЦК ВЛКСМ, были моложе и «зеленее» тех, кого курировали. А главные редакторы подконтрольных нам изданий, с одной стороны, должны были прислушиваться к нам, но с другой – сами зачастую были членами ЦК ВЛКСМ и запросто, на «ты», общались с секретарями ЦК. Если бы инструктор вздумал показывать власть и надувать щеки, тот же самый главный редактор мгновенно щелкнул бы его по носу – через секретаря ЦК. Но и писать в отчетах только о том, как каждый последующий выпуск журнала оказывается лучше предыдущего, инструкторы тоже не имели права: «Ты что, закрываешь глаза на недостатки?! Где здоровая критика?!»

Я сидел в кабинете, листал «Ровесник». На Москву опускался летний вечер, давно пора было идти домой, но я не любил оставлять работу незавершенной. А доделать нужно было отчет. Тот самый отчет о свежем номере журнала «Ровесник», который я с удовольствием прочитал еще в обед.

Мне совсем не хотелось отмечать никаких недостатков, но – я должен был. Знать бы, какие…

Поднял трубку, по памяти набрал номер:

– Алексей Авксентьевич, алло!

Я улыбнулся, услышав в трубке хриплый голос Нодии (он был диабетиком, но курил как паровоз. Врачи увещевали: «Или сигареты, или жизнь!» Нодия говорил, что без сигарет – не жизнь).

– Да, Эдик, как дела?

– Сижу с отчетом по «Ровеснику»… – Я на секунду замолчал, а потом выдохнул: – Алексей Авксентьевич, что, если я в недостатки запишу низкое качество фотографий?

– Запиши, запиши! – Я буквально увидел, как он улыбнулся. – Нам давно пора технику менять – может, прочитают твой отчет, побыстрее выделят деньги на обновление.

Так мы и договаривались порой. Система делала все, чтобы превратить нас в партийных бонз. А мы – все, чтобы оставаться людьми.

Хотя искушения были большими – и далеко не все их выдерживали. Мы приезжали в ЦК ВЛКСМ из своих провинциальных городов. И каждый из нас, осмотревшись и пообвыкнув в новой роли, обнаруживал себя на старте настоящей карьеры. Перед нами, комсомольцами, открывались пути, которые и не снились нам на периферии. Стать замглавреда во всероссийском журнале. Или в молодежной редакции Центрального телевидения. Или перейти в ЦК КПСС… Впрочем, для того чтобы взяли в ЦК КПСС, нужно было обладать качествами, которыми я не обладал (и уж точно не хотел обладать).

Всего-навсего – подсуетись. Попридержи язык. Доложи первым… Были те, кто суетились, придерживали, докладывали. Сейчас логически напрашивается фраза «но были и другие», хотя на самом деле – мы все были другими. Может, и существуют где-то абсолютно добрые и абсолютно злые люди, только я таких пока не встречал. В каждом человеке намешано всякое.

Мы занимались благотворительностью – не напоказ, не для строчки в отчете, а потому что – а как иначе? Больной ребенок, которому нужна помощь? Бросали все силы. Трудные подростки? Занимались с трудными подростками. Встречались, разговаривали, снова встречались и снова разговаривали.

Ветераны войны – это было святое. Мы уважали их бесконечно, каждый инструктор курировал (здесь это слово имело совсем иное значение) «своего» ветерана – и кураторство отнюдь не сводилось к подаркам на 9 Мая.

Может, комсомол был и не лучшим местом, где нужно вырабатывать систему ценностей, но я оказался в комсомоле. И вырабатывал свою систему ценностей там, изучая ВЛКСМ изнутри, отторгая фальшь комсомольских отчетов и впитывая здравые моменты.

Кто-то сказал, что комсомол зажигал молодежи глаза. Думаю, этот кто-то перепутал причину со следствием – в комсомоле трудно было работать, не имея горящих глаз. Когда наступила новая эпоха – с новыми экономическими, моральными, политическими ценностями, – я совершенно не удивился, увидев, что первыми, кто сориентировался в ней, стали бывшие комсомольцы. Тот же Ходорковский, к примеру. Комсомольцы умели чувствовать новое.

Портрет человека. Ирина Червакова

В Москву она приехала из Норильска: работала там секретарем горкома комсомола. Вообще, чтобы понять Иру, нужно знать Норильск. Город за полярным кругом, край вечной мерзлоты был еще и краем свободомыслия.

В Норильск ссылали заключенных. В основном – политзаключенных. Норильской горно-обогатительный комбинат, нынешний «Норникель», построен во многом благодаря их труду.

В Норильск приезжали Окуджава, Аксенов – и вся та творческая интеллигенция, что вполне могла бы быть причислена к диссидентам. В Норильске жили не по Конституции, а по чести и совести. Предательства не прощали, понятие дружбы было свято.

В такой атмосфере в норильском горкоме комсомола работала Ира Червакова. А потом – со всем своим идеализмом, честностью, чистотой – переехала на работу в московский ЦК ВЛКСМ.

Мы сдружились с ней сразу: наши сыновья были ровесниками, обоих звали Мишами. Нам было по пути до дома – и возвращаясь с работы, мы порой надолго останавливались у развилки, чтобы договорить разговор, дообсуждать мысль, доспорить о чем-то важном.

Но главное – мы были с ней людьми одной крови. Разве что идеализма в ней оказалось побольше. Ее представление о комсомольцах базировалось на книге о Павке Корчагине – она была искренне уверена, что таким настоящий комсомолец и должен быть: советским подвижником и святым. Не меньше.

Иру в ЦК комсомола уважали все. Даже самые прожженные карьеристы понимали: она – тот самый «гений чистой красоты», по-настоящему честный человек и эталон нравственности, по которому можно оценивать любой свой поступок. Просто подумать: «Что про это сказала бы Ира Червакова?» – и все становилось ясно.

В ЦК ВЛКСМ Ира курировала молодежную редакцию телевидения. Не случайно: она сама начинала как телевизионный журналист. В «молодежке» Иру обожали так же сильно, как в ЦК. Никто не называл ее Ириной Михайловной – только Ира, Ирочка.

Каждый раз, когда «сверху» прилетала критика на вышедшую в эфир передачу, Ира грудью бросалась на защиту «своих». А претензий к работе молодежной редакции было хоть отбавляй – слишком уж много вольнодумства позволяли себе ее сотрудники. Словом, Ира регулярно получала за «своих». Но не переставала их столь же рьяно защищать.

– Эдик, – Ира поймала меня за локоть в коридоре ЦК, – пойдем в кабинет, надо поговорить.

– Да давай тут. – Я куда-то спешил, на счету была каждая минута.

– Нет, Эдик, это серьезно, пойдем.

Я знал: у Иры из-за ее «молодежки» непростой период. Ее телевизионщики «довыступались»: руководство ЦК партии приняло решение уволить заместителя главного редактора молодежной редакции Маргариту Эскину. В партии сочли, что корень вольнодумства – это Маргарита Александровна, и решили избавить от нее редакцию.

Вообще, журналисты «молодежки» работали в практически идеальных условиях. С одной стороны их прикрывала Ира Червакова, с другой – главный редактор Валерий Александрович Иванов, которого руководитель Центрального телевидения Энвер Назимович Мамедов называл главным редактором с глазами кормящей матери. В больших голубых глазах Иванова и правда светилось столько любви к своим сотрудникам, что становилось понятно: «молодежка» под надежным прикрытием.

Но Эскину уволили. Редакция гудела, как разворошенный улей. От волны гнева спасало лишь одно: по «молодежке» прошел слух, что на место Маргариты Александровны поставят Ирочку Червакову. Свою! Родную Ирочку!

– Эдик, я не пойду работать в редакцию. – Ира закрыла дверь кабинета, но по-прежнему держала ручку, словно была готова тут же убежать.

Вот это поворот. Я мгновенно забыл все срочные дела.

– Почему, Ира?

– Не пойду. Более того – я и в ЦК ВЛКСМ оставаться не буду. Я окончательно разочаровалась во всем… во всем… – Ира обвела взглядом кабинет: – Во всем этом. Я уезжаю из Москвы.

– Уезжаешь?!

– Да. Поеду в Лесосибирск, это Красноярский край. Я уже приняла предложение – буду работать там заместителем директора дома-интерната.

И вот тут я забыл не только срочные, но и вообще все свои дела.

– Ира, ты что?! Ну хорошо, ты разочаровалась в ЦК, но зачем уезжать из Москвы? Почему ты не хочешь на телевидение? Что случилось?

Главное потрясение ждало меня впереди.

– А на должность заместителя главного редактора я порекомендовала тебя.